Шагал, Марк Захарович
Поделись знанием:
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.
От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.
После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.
Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
Запрос «Шагал» перенаправляется сюда; см. также другие значения.
| Марк Захарович Шагал | |
| Марк Хацкелевич Шагал[1] | |
 1920-е | |
| Имя при рождении: | |
|---|---|
| Место рождения: |
Витебск, |
| Место смерти: | |
| Жанр: |
художник и поэт |
| Стиль: |
уникальный стиль под влиянием примитивизма, кубизма, экспрессионизма |
| Награды: |
|
Марк Заха́рович (Моисе́й Ха́цкелевич) Шага́л (фр. Marc Chagall, идиш מאַרק שאַגאַל; 7 июля[4] 1887, Витебск, Витебская губерния, Российская империя (нынешняя Витебская область, Беларусь) — 28 марта 1985, Сен-Поль-де-Ванс, Прованс, Франция) — российский, белорусский и французский художник еврейского происхождения. Помимо графики и живописи занимался также сценографией, писал стихи на идише. Один из самых известных представителей художественного авангарда XX века[1][5].
Содержание
Биография
Мовша Хацкелевич (впоследствии Моисей Хацкелевич и Марк Захарович) Шагал родился 24 июня (6 июля) 1887 года в районе Песковатика на окраине Витебска, был старшим ребёнком в семье приказчика Хацкеля Мордуховича (Давидовича) Шагала (1863—1921)[6][7] и его жены Фейги-Иты Менделевны Черниной (1871—1915)[1][8][9]. У него был один брат и пять сестёр[10]. Родители поженились в 1886 году и приходились друг другу двоюродными братом и сестрой[11][12]. Дед художника, Довид Еселевич Шагал (в документах также Довид-Мордух Иоселевич Сагал, 1824—?), происходил из местечка Бабиновичи Могилёвской губернии[13][14], а в 1883 году поселился с сыновьями в местечке Добромысли Оршанского уезда Могилёвской губернии, так что в «Списках владельцев недвижимого имущества города Витебска» отец художника Хацкель Мордухович Шагал записан как «добромыслянский мещанин»; мать художника происходила из Лиозно[15][16]. Семье Шагалов с 1890 года принадлежал деревянный дом на Большой Покровской улице в 3-й части Витебска (значительно расширенный и перестроенный в 1902 году с восемью квартирами на сдачу)[17]. Значительную часть детства Марк Шагал провёл также в доме своего деда по материнской линии Менделя Чернина и его жены Башевы (1844—?, бабушки художника со стороны отца), которые к тому времени жили в местечке Лиозно в 40 км от Витебска[18].
Получил традиционное еврейское образование на дому, изучив древнееврейский язык, Тору и Талмуд.[1] С 1898 по 1905 год Шагал учился в 1-м Витебском четырёхклассном училище[19][20]. В 1906 году учился изобразительному искусству в художественной школе витебского живописца Юделя Пэна[1], затем переехал в Петербург.
Из книги Марка Шагала «Моя жизнь» Захватив двадцать семь рублей — единственные за всю жизнь деньги, которые отец дал мне на художественное образование, — я, румяный и кудрявый юнец, отправляюсь в Петербург вместе с приятелем. Решено! Слёзы и гордость душили меня, когда я подбирал с пола деньги — отец швырнул их под стол. Ползал и подбирал. На отцовские расспросы я, заикаясь, отвечал, что хочу поступить в школу искусств… Какую мину он скроил и что сказал, не помню точно. Вернее всего, сначала промолчал, потом, по обыкновению, разогрел самовар, налил себе чаю и уж тогда, с набитым ртом, сказал: «Что ж, поезжай, если хочешь. Но запомни: денег у меня больше нет. Сам знаешь. Это всё, что я могу наскрести. Высылать ничего не буду. Можешь не рассчитывать».
В Петербурге в течение двух сезонов Шагал занимался в Рисовальной школе Общества поощрения художеств, которую возглавлял Н. К. Рерих (в школу его приняли без экзамена на третий курс). В 1909—1911 г. продолжает занятия у Л. С. Бакста в частной художественной школе Е. Н. Званцевой.[1] Благодаря своему витебскому приятелю Виктору Меклеру и Тее Брахман, дочери витебского врача, также учившейся в Петербурге, Марк Шагал вошёл в круг молодой интеллигенции, увлечённой искусством и поэзией. Тея Брахман была образованной и современной девушкой, несколько раз она позировала Шагалу обнажённой. Осенью 1909 г. во время пребывания в Витебске Тея познакомила Марка Шагала со своей подругой Бертой (Беллой) Розенфельд, которая в то время училась в одном из лучших учебных заведений для девушек — школе Герье в Москве.[21] Эта встреча оказалась решающей в судьбе художника. «С ней, не с Теей, а с ней должен быть я — вдруг озаряет меня! Она молчит, я тоже. Она смотрит — о, её глаза! — я тоже. Как будто мы давным-давно знакомы, и она знает обо мне всё: моё детство, мою теперешнюю жизнь, и что со мной будет; как будто всегда наблюдала за мной, была где-то рядом, хотя я видел её в первый раз. И я понял: это моя жена. На бледном лице сияют глаза. Большие, выпуклые, чёрные! Это мои глаза, моя душа. Тея вмиг стала мне чужой и безразличной. Я вошел в новый дом, и он стал моим навсегда» (Марк Шагал, «Моя жизнь»). Любовная тема в творчестве Шагала неизменно связана с образом Беллы. С полотен всех периодов его творчества, включая позднейший (после смерти Беллы), на нас смотрят её «выпуклые чёрные глаза». Её черты узнаваемы в лицах почти всех изображённых им женщин.
В 1911 году Шагал на полученную стипендию поехал в Париж[1], где продолжил учиться и познакомился с жившими во французской столице художниками и поэтами-авангардистами. Здесь он впервые начал использовать личное имя Марк. Летом 1914 года художник приехал в Витебск[1], чтобы встретиться с родными и повидать Беллу. Но началась война и возвращение в Европу отложилось на неопределенный срок. 25 июля 1915 года состоялась свадьба Шагала с Беллой[22]. В 1916 году у них родилась дочь Ида, впоследствии ставшая биографом и исследователем творчества своего отца.
В сентябре 1915 года Шагал уехал в Петроград, поступил на службу в Военно-промышленный комитет. В 1916 году Шагал вступил в Еврейское общество поощрения художеств, в 1917 году с семьей возвратился в Витебск. После революции его назначили уполномоченным комиссаром по делам искусств Витебской губернии. 28 января 1919 года Шагалом было открыто Витебское художественное училище[1].
В 1920 году Шагал уехал в Москву, поселился в «доме со львами» на углу Лихова переулка и Садовой. По рекомендации А. М. Эфроса устроился работать в Московский Еврейский камерный театр под руководством Алексея Грановского. Принимал участие в художественном оформлении театра: сначала рисовал настенные картины для аудиторий и вестибюля, а затем костюмы и декорации, в том числе «Любовь на сцене» с портретом «балетной пары»[1]. В 1921 году театр Грановского открылся спектаклем «Вечер Шолом Алейхема» в оформлении Шагала. В 1921 году Марк Шагал работал преподавателем в подмосковной еврейской трудовой школе-колонии «III Интернационал» для беспризорников в Малаховке.
В 1922 году вместе с семьей уехал сначала в Литву (в Каунасе прошла его выставка), а затем в Германию. Осенью 1923 года по приглашению Амбруаза Воллара семья Шагала уехала в Париж[1]. В 1937 году Шагал получил французское гражданство.
В 1941 году руководство Музея современного искусства в Нью-Йорке пригласило Шагала переселиться из контролируемой нацистами Франции в США, и летом 1941 года семья Шагала приехала в Нью-Йорк. После окончания войны Шагалы решили вернуться во Францию. Однако 2 сентября 1944 года, Белла умерла от сепсиса в местной больнице; спустя девять месяцев художник написал две картины в память о любимой жене: «Свадебные огни» и «Рядом с ней».
Отношения с Вирджинией Макнилл-Хаггард, дочерью бывшего британского консула в США, начались, когда Шагалу было 58 лет, Вирджинии — 30 с небольшим. У них родился сын Дэвид (в честь одного из братьев Шагала) Макнилл. В 1947 году Шагал приехал с семьёй во Францию. Через три года Вирджиния, забрав сына, неожиданно убежала от него с любовником.
12 июля 1952 года Шагал женился на «Ваве» — Валентине Бродской, владелице лондонского салона моды и дочери известного фабриканта и сахарозаводчика Лазаря Бродского. Но музой всю жизнь оставалась только Белла, он до самой смерти отказывался говорить о ней, как об умершей.
В 1960 году Марк Шагал стал лауреатом премии Эразма
С 1960-х годов Шагал в основном перешёл на монументальные виды искусства — мозаики, витражи, шпалеры, а также увлекся скульптурой и керамикой. В начале 1960-х годов по заказу правительства Израиля Шагал создал мозаики и шпалеры для здания парламента в Иерусалиме. После этого успеха он получил множество заказов на оформление католических, лютеранских храмов и синагог по всей Европе, Америке и в Израиле.
В 1964 году Шагал расписал плафон парижской Гранд Опера по заказу президента Франции Шарля де Голля, в 1966 году создал для Метрополитен-опера в Нью-Йорке два панно, а в Чикаго украсил здание Национального банка мозаикой «Четыре времени года» (1972)[1]. В 1966 году Шагал переехал в построенный специально для него дом, служивший одновременно и мастерской, расположенный в провинции Ниццы — Сен-Поль-де-Вансе.
В 1973 году по приглашению Министерства культуры Советского Союза Шагал посетил Ленинград и Москву. Ему организовали выставку в Третьяковской галерее[1]. Художник подарил Третьяковке и Музею изобразительных искусств им. А.С. Пушкина свои работы.
В 1977 году Марк Шагал был удостоен высшей награды Франции — Большого креста Почётного легиона, а в 1977—1978 году была устроена выставка работ художника в Лувре, приуроченная к 90-летию художника. Вопреки всем правилам, в Лувре были выставлены работы ещё живущего автора.
Шагал скончался 28 марта 1985 года на 98-м году жизни в Сен-Поль-де-Вансе.[1] Похоронен на местном кладбище. До конца жизни в его творчестве прослеживались «витебские» мотивы. Существует «Комитет Шагала», в состав которого входят четыре его наследника. Полного каталога работ художника нет.
1997 — первая выставка художника в Беларуси.
Роспись плафона парижской Оперы Гарнье
Плафон, расположенный в зрительном зале одного из зданий парижской оперы — Оперы Гарнье, был расписан Марком Шагалом в 1964 году. Заказ на роспись 77-летнему Шагалу сделал в 1963 году министр культуры Франции Андре Мальро. Было много возражений против того, чтобы над французским национальным памятником работал еврей — выходец из Беларуси, а также, против того, чтобы здание, имеющее историческую ценность, расписывал художник с неклассической манерой письма.
Шагал работал над проектом около года. В результате было израсходовано приблизительно 200 килограммов краски, а площадь холста занимала 220 квадратных метров. Плафон был прикреплен к потолку на высоте более 21 метра.
Плафон был разделён художником цветом на пять секторов: белый, синий, желтый, красный и зеленый. В росписи прослеживались основные мотивы творчества Шагала — музыканты, танцоры, влюблённые, ангелы и животные. Каждый из пяти секторов содержал сюжет одной или двух классических опер, либо балета:
- Белый сектор — «Пеллеас и Мелисента», Клод Дебюсси
- Синий сектор — «Борис Годунов», Модест Мусоргский; «Волшебная флейта», Вольфганг Амадей Моцарт
- Жёлтый сектор — «Лебединое озеро», Пётр Чайковский; «Жизель», Шарль Адан
- Красный сектор — «Жар-птица», Игорь Стравинский; «Дафнис и Хлоя», Морис Равель
- Зелёный сектор — «Ромео и Джульетта», Гектор Берлиоз; «Тристан и Изольда», Рихард Вагнер
В центральном круге плафона, вокруг люстры, предстают персонажи из «Кармен» Бизе, а также персонажи опер Людвига ван Бетховена, Джузеппе Верди и К. В. Глюка.
Также, роспись плафона украшают парижские архитектурные достопримечательности: Триумфальная арка, Эйфелева башня, Бурбонский дворец и Опера Гарнье. Роспись плафона была торжественно представлена зрителям 23 сентября 1964 года. На открытии присутствовало более 2000 человек[23].
Творчество Шагала
Основным направляющим элементом творчества Марка Шагала является его национальное еврейское самоощущение, неразрывно связанное для него с призванием. «Если бы я не был евреем, как я это понимаю, я не был бы художником или был бы совсем другим художником», — сформулировал он свою позицию в одном из эссе.[24]
От своего первого учителя Юделя Пэна Шагал воспринял представление о национальном художнике; национальный темперамент нашёл выражение и в особенностях его образного строя. Художественные приемы Шагала основаны на визуализации поговорок на идиш и воплощении образов еврейского фольклора. Шагал вносит элементы еврейской интерпретации даже в изображение христианских сюжетов («Святое Семейство», 1910, Музей Шагала; «Посвящение Христу» /«Голгофа»/, 1912, Музей современного искусства, Нью-Йорк, «Белое распятие», 1938, Чикаго) — принцип, которому он остался верен до конца жизни.[24]
Помимо художественного творчества, Шагал на протяжении всей жизни публиковал стихотворения, публицистические эссе и мемуаристику на идише. Часть из них переводились на иврит, белорусский, русский, английский и французский языки.
Шагал в кинематографе
| Год | Страна | Название | Режиссёр | В роли Шагала | Примечание |
|---|---|---|---|---|---|
| 2006 |  Белоруссия |
Эпоха Марка Шагала | Олег Лукашевич | Виктор Манаев | 4-х серийный документальный фильм |
| 2007 |  Россия |
Страсти по Шагалу[25] | Андрей Мельников | Анимационный фильм | |
| 2012 | Россия |
Глаз Божий | Иван Скворцов Сергей Нурмамед |
Владимир Этуш | Телевизионный проект Леонида Парфёнова |
| 2012 |  Белоруссия |
Марк Шагал. Нереальная реальность[26] | Зоя Котович | Александр Курзинер | Документальный фильм к 125-летию со дня рождения Шагала |
| 2014 | Россия |
Шагал – Малевич | Александр Митта | Леонид Бичевин | Художественный фильм, вышел в прокат 3 апреля 2014 года |
| 2014 | Белоруссия |
Марк Шагал. Цвет любви | Олег Лукашевич | Виктор Манаев | Документальный фильм |
Шагал в театре
| Год | Страна | Название | Автор | Режиссёр | В роли Шагала |
|---|---|---|---|---|---|
| 2013 | Россия |
Полёты с ангелом. Шагал | Зиновий Сагалов | Сергей Юрский | Сергей Юрский |
 Украина |
Портрет с летающими часами. Марк Шагал «Моя жизнь» — иллюстрации (укр. Портрет з літаючим годинником. Марк Шагал «Моє життя» — ілюстрації)[27] | Оксана Дмитриева |
О М. Шагале
- Фильм «Эпоха Марка Шагала» авторского цикла Олега Лукашевича (цикл «Эпоха» рассказывает о выдающихся личностях, которые родились на территории Беларуси и внесли значительный вклад в мировую культуру, науку, политику) был признан лучшим документальным фильмом на IX Евразийском телефоруме в Москве, и удостоен диплома и медали.[28]
- Google Doodle[29]
- Фильм «Шагал — Малевич»[30] режиссёра А. Митты, 2014 г.
Память
- В 1992 году на родине Шагала в Витебске был открыт дом-музей.[1]
- 28 марта 2014 года на фасаде дома в Санкт-Петербурге, где Шагал с супругой Беллой проживал с 1915 по 1918 годы (Перекупной пер., д. 7), была установлена мемориальная доска в виде палитры живописца[31].
- Лайнер Airbus A321 (VP-BUP) авиакомпании «Аэрофлот» «М. Шагал».
Книги и альбомы
- Марк Шагал. альбом / вступ. ст. Д. В. Сарабьянов. — М.: Изобразительное искусство, 1988. — 46 с.
- Апчинская Наталия. Марк Шагал. Графика. — М.: Советский художник, 1990. — 224 с. — 25 000 экз. — ISBN 5-269-00300-7.
- Марк Шагал. альбом / вступ. ст. Д. В. Сарабьянов. — Усть-Илимск: Сибирь, 1992. — 46 с.
- Шагал. Возвращение мастера / С вступительным словом Андрея Вознесенского. — М.: Советский художник, 1988. — 326 с.
- Шагал М. З. Ангел над крышами. Стихи. Проза. Статьи. Выступления. Письма / Сост., авт. предисл., комментар., пер. с идиша Л. Беринский. — М.: Современник, 1989. — 224 с. — 50 000 экз. — ISBN 5-270-00677-4.
- Шагал М. З. Моя жизнь. - М.: Эллис Лак, 1994. - 208 с., 50 000 экз.
- Шагал М. З. Моя жизнь. — М.: Азбука, 2000. — 416 с. — 5000 экз. — ISBN 5-267-00200-3.
- Марк Шагал. Здравствуй, Родина! / Третьяковская галерея. — Сканрус, 2005. — 352 с. — ISBN 5-93221-072-9.
- Марк Шагал об искусстве и культуре / Под ред. Б. Харщава. — М.: Текст, 2009. — 320 с. — (Чейсовская коллекция). — 3500 экз. — ISBN 978-5-7516-0768-5.
- Александр Каменский. Марк Шагал. Художник из России. — Москва: Трилистник, 2005. — 304 стр., 170 цв. ил. ISBN 5-89480-086-2
- Михаил Каменский. Александр Каменский пишет о Шагале. (К 90-летию Александра Абрамовича Каменcкого) // Марк Шагал и Петербург: жизнь, творчество, наследие : Материалы международного симпозиума. — СПб.: Изд-во Гос. Эрмитажа, 2008. — С. 97-101.
Галерея
- [yiddish.haifa.ac.il/tmr/tmr12/Chagall_Mann_Shtetl.jpg Иллюстрация с дарственной надписью Шагала]
См. также
- Музей Марка Шагала в Витебске
- Витебский музей современного искусства
- [lenta.ru/news/2015/07/27/shagal/ В Москве выставили на продажу дом с картинами Шагала]
Напишите отзыв о статье "Шагал, Марк Захарович"
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 [www.krugosvet.ru/enc/kultura_i_obrazovanie/izobrazitelnoe_iskusstvo/SHAGAL_MARK_ZAHAROVICH.html Шагал, Марк Захарович] // Энциклопедия «Кругосвет».
- ↑ [chagal-vitebsk.com/node/116 Владимир Денисов «Неизвестные страницы биографии Марка Шагала витебского периода»]
- ↑ [top.rbc.ru/spb_sz/05/03/2014/909341.shtml Власти Петербурга лишили Марка Шагала отчества]
- ↑ Шагал и Витебск. — Минск: Беларусь, 2008. — 90 с. — ISBN 978-985-01-0783-1.
- ↑ [www.museum-online.ru/Expressionism/Marc_Zakharovich_Chagall Шагал, Марк Захарович (Chagall, Marc Zakharovich), картины Шагал, биография Шагал — Живопись, Картины Художника]
- ↑ [niab.by/vystavka_szagal/temat_perechen/1416-1-2680-2/NIAB_LA_1416_1_2680_096d.jpg «Хацкель Давидович Сагал], Бабиничский мещанин Могилёвской губернии» (1874).
- ↑ [evitebsk.com/wiki/Шагал,_Марк_Захарович Витебская энциклопедия]
- ↑ [www.souz.co.il/clubs/read.html?article=2321&Club_ID=1 Юлия Степанец «Из истории семьи Шагалов»]
- ↑ [www.chagal-vitebsk.com/?q=node/293 Воспоминания Г. Я. Юдина]
- ↑ [www.chagal-vitebsk.com/node/55 Людмила Хмельницкая «Марьяся Шагал: до и после революции»]
- ↑ [www.istok.ru/library/income/twelve-of-the-jews/twelve-of-the-jews_5995.html Яви мне мой путь]
- ↑ [w3.vitebsk.by/chagall/house/room_1.php Начало пути]
- ↑ [chagal-vitebsk.com/node/116 Владимир Денисов «Неизвестные страницы биографии Марка Шагала витебского периода»]: Бабиновичи до 1840 года были уездным городом, затем относились к Оршанскому уезду Могилёвской губернии.
- ↑ [niab.by/vystavka_szagal/temat_perechen/1416-1-2680-1/NIAB_LA_1416_1_2680_060d.jpg Довид Иоселевич Сагал (1874)]
- ↑ [chagal-vitebsk.com/node/49 Юлия Степанец «Из истории семьи Шагалов: новые архивные документы»]
- ↑ [niab.by/vystavka_szagal/temat_perechen/ Тематический перечень документов к виртуальной выставке, посвящённой 125-летию со дня рождения Марка Шагала]
- ↑ [niab.by/vystavka_szagal/temat_perechen/2618-1-5/ Сведения о городских недвижимых имуществах в III части Витебска (1904)]: «Домовладелец — Шагал Хацкель Мордухович, мещанин. Краткое описание имущества: 1-этажный жилой деревянный дом; 1-этажный каменный жилой дом; 1-этажный деревянный жилой дом во дворе. Собственной земли 130 кв. саж.»
- ↑ В книге воспоминаний «Мой мир» Марк Шагал указывает, что после смерти деда со стороны отца, бабушка Башева (мать отца) вышла вторым браком замуж за деда Шагала со стороны матери Менделя Чернина (1818—1890); в их доме в Лиозно будущий художник и провёл значительную часть своего детства.
- ↑ [chagal-vitebsk.com/node/116 Владимир Денисов «Неизвестные страницы биографии Марка Шагала витебского периода»]: В «Списке лиц, желающих поступить в Витебское городское училище в 1898 году» под № 62 значился Шагал Мовша Хацкелев, мещанин, вероисповедания иудейского, родившийся 24 июня 1887 г.
- ↑ [niab.by/vystavka_szagal/temat_perechen/temat_perechen_szagal.pdf Тематический перечень документов к виртуальной выставке, посвящённой 125-летию со дня рождения Марка Шагала]
- ↑ Семён МАРТЫНОВ. [www.vokrugsveta.ru/article/224209/ Легка на подъем] (рус.). Вокруг света (03 мая 2016). Проверено 18 июня 2016.
- ↑ Сестра Беллы Шагал — Хана (Анна Наумовна) Розенфельд (1881—1956), дочь витебского купца 2-й гильдии Шмуля-Нейеха Розенфельда, вышла замуж за экономиста Абрама Моисеевича Гинзбурга.
- ↑ [www.marc-chagall.ru/chagall-238.php Марк Шагал. Роспись плафона для Парижской оперы. 1963 - 1964]
- ↑ 1 2 [www.eleven.co.il/article/14709 Шагал Марк] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
- ↑ [mults.spb.ru/mults/?id=2090 «Страсти по Шагалу» просмотр online]
- ↑ [belvc.by/movies/item/mark-shagal-nerealnaya-realnost БелВидеоЦентр - Марк Шагал. Нереальная реальность]
- ↑ [www.pl-puppet.com.ua/uk/perfomance/portret-z-litayuchym-godynnykom-mark-shagal-moye-zhyttya-ilyustraciyi Полтавський театр ляльок «Портрет з літаючим годинником. Марк Шагал «Моє життя» — ілюстрації» (укр.)]
- ↑ [news.tut.by/culture/133476.html Фильм «Эпоха Адама Мицкевича» удостоен Диплома с отличием на IX конкурсе имени Гедройца]
- ↑ [news.vitebsk.cc/2008/07/07/google-vinshue-marka-shagala-z-dnyom-narodzinaw/ Google віншуе Марка Шагала з днём народзінаў]
- ↑ [ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A8%D0%B0%D0%B3%D0%B0%D0%BB_%E2%80%94_%D0%9C%D0%B0%D0%BB%D0%B5%D0%B2%D0%B8%D1%87 Шагал - Малевич].
- ↑ [www.rg.ru/2014/03/28/reg-szfo/shagal-anons.html В Петербурге открыли памятную доску Марку Шагалу]. Российская газета (28.03.2014). Проверено 29 марта 2014.
Литература
- Апчинская Н. Марк Шагал. Портрет художника. — М.: 1995.
- Апчинская Н. В. [chagal-vitebsk.com/?q=node/142 Театр Марка Шагала: конец 1910-х — 1960-е гг.] Витебск : ВГТУ, 2004. — 22 с — (Научно-популярная серия Музея Марка Шагала; вып. 4).
- Мак-Нил, Давид. По следам ангела: воспоминания сына Марка Шагала. М., Текст, 2005.
- Мальцев, Владимир. [www.chagal-vitebsk.com/node/87 Марк Шагал — художник театра: Витебск—Москва: 1918—1922] // Шагаловский сборник. Вып. 2. Материалы VI—IX Шагаловских чтений в Витебске (1996—1999). Витебск, 2004. С. 37-45.
- [www.musee-chagall.fr/ Музей Марка Шагала в Ницце — Le Musee National Message Biblique Marc Chagall («Библейское послание Марка Шагала»)]
- Хаггард В. Моя жизнь с Шагалом. Семь лет изобилия. М., Текст, 2007.
- [www.interlit2001.com/chagall-1.htm Хмельницкая, Людмила. Музей Марка Шагала в Витебске.]
- [www.interlit2001.com/chagall-3.htm Хмельницкая, Людмила. Марк Шагал в художественной культуре Беларуси 1920-х — 1990-х годов.]
- Шагал, Белла. Горящие огни. М., Текст, 2001; 2006.
- Шатских А. С. Гоголевский мир глазами Марка Шагала. — Витебск: Музей Марка Шагала, 1999. — 27 с.
- Шатских А. С. [ec-dejavu.net/c-2/Chagall_Marc.html «Благословен будь, мой Витебск»: Иерусалим как прообраз шагаловского Города] // Поэзия и живопись: Сборник трудов памяти Н. И. Харджиева / Под ред. М. Б. Мейлаха и Д. В. Сарабьянова. — М.: Языки русской культуры, 2000. — С. 260—268. — ISBN 5-7859-0074-2.
- Шишанов В.А. «Если уж быть министром…» // Бюллетень Музея Марка Шагала. 2003. № 2(10). С. 9-11.
- Круглов Владимир, Петрова Евгения. Марк Шагал. — СПб.: Государственный Русский музей, Palace Editions, 2005. — С. 168. — ISBN 5-93332-175-3.
- [chagal-vitebsk.com/node/104 Шишанов В. «Эти молодые люди были ярыми социалистами…»: Участники революционного движения в окружении Марка Шагала и Беллы Розенфельд] // Бюллетень Музея Марка Шагала. 2005. № 13. С. 64-74.
- [chagal-vitebsk.com/node/60 Шишанов В. Об утраченном портрете Марка Шагала работы Юрия Пэна] // Бюллетень Музея Марка Шагала. 2006. № 14. С. 110—111.
- [chagal-vitebsk.com/?q=node/107 Шишанов, Валерий. Марк Шагал: Этюды к биографии художника по архивным делам]
- Шишанов В. А. [issuu.com/linkedin63/docs/shishanov_vitebsk_museum_modern_art Витебский музей современного искусства: история создания и коллекции. 1918—1941]. Минск: Медисонт, 2007. — 144 с.
- Шишанов В. А. [vash2008.mylivepage.ru/file/2264/17792_Шишанов._Из_жизни_Марка_Шагала.pdf Несколько строк из жизни Марка Шагала / В. А. Шишанов // Мишпоха. 2010. № 26. С. 46 — 50.].
- Шишанов В. А. [vash2008.mylivepage.ru/file/2264_О_Марке_Шагале/17875_ШагаловскийЕжегодник2008.pdf «Наконец появился царь…» // Шагаловский международный ежегодник, 2008: сб. статей; под ред. А. М. Подлипского. — Витебск: Витеб. обл. тип., 2010. — С. 69 — 73.].
- Изобразительное искусство Витебска 1918—1923 гг. в местной периодической печати : библиограф. указ. и тексты публ. / сост. В. А. Шишанов. — Минск : Медисонт,2010. — 264 с.[issuu.com/home/statistics/stats/shishanov_izo_vitebsk2010_demo]
- [www.vitroart.ru/articles/articles/623 Мухин А. С. Витражи Марка Шагала в Реймсском соборе. // Изобразительное искусство, архитектура и искусствоведение русского зарубежья. СПб., 2008. С. 144—148.]
- Шишанов, В. А. «Двойной портрет с бокалом вина» – в поисках источников сюжета картины Марка Шагала / В. А. Шишанов // Марк Шагал и Петербург. К 125-летию со дня рождения художника / Науч. ред. и сост. : О.Л. Лейкинд, Д.Я. Северюхин. – С.-Петербург : Издательство «Европеиский Дом», 2013.– С. 167–176.[issuu.com/linkedin63/docs/shishanov_double_portrait_of_chagal]
Ссылки
|
Марк Шагал в Викицитатнике? |
|---|
- [m-chagall.ru/ Сайт о жизни и творчестве Марка Шагала].
- [www.eleven.co.il/article/14709 Шагал Марк] — статья из Электронной еврейской энциклопедии.
- [artmonstr.ru/mark-shagal/ Картины Марка Шагала].
- [chagal-vitebsk.com Витебский музей Марка Шагала].
- [mjcc.ru/Galereia_MEOC/SHagal_Mark/index.html Я жизнь прожил в предощущенье чуда. Марк Шагал].
- [www.shagal.org.ru/ Марк Шагал. Краткая биография. Графика. Музей Шагала в Ницце].
- [www.krugosvet.ru/enc/kultura_i_obrazovanie/izobrazitelnoe_iskusstvo/SHAGAL_MARK_ZAHAROVICH.html Шагал Марк Захарович]. Энциклопедия Кругосвет.
- Шишанов В. А. [vash2008.mylivepage.ru/wiki/1310/421_%D0%A8%D0%B8%D1%88%D0%B0%D0%BD%D0%BE%D0%B2_%D0%92.%D0%90._%D0%92%D0%B8%D1%82%D0%B5%D0%B1%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9_%D0%BC%D1%83%D0%B7%D0%B5%D0%B9_%D1%81%D0%BE%D0%B2%D1%80%D0%B5%D0%BC%D0%B5%D0%BD%D0%BD%D0%BE%D0%B3%D0%BE_%D0%B8%D1%81%D0%BA%D1%83%D1%81%D1%81%D1%82%D0%B2%D0%B0%3A_%D0%B8%D1%81%D1%82%D0%BE%D1%80%D0%B8%D1%8F_%D1%81%D0%BE%D0%B7%D0%B4%D0%B0%D0%BD%D0%B8%D1%8F_%D0%B8_%D0%BA%D0%BE%D0%BB%D0%BB%D0%B5%D0%BA%D1%86%D0%B8%D0%B8_%281918-1941%29_%D0%A4%D0%A0%D0%90%D0%93%D0%9C%D0%95%D0%9D%D0%A2%D0%AB Витебский музей современного искусства: история создания и коллекции (1918—1941)].
- [www.nasledie-rus.ru/podshivka/7517.php Марк Шагал в Швейцарии. «Библейское послание»] Новое о Шагале — малоизвестные страницы
- [www.staratel.com/pictures/shagal/main.htm Шагал, Марк Захарович] в библиотеке «Старатель».
- [www.famousartistsgallery.com/gallery/chagall.html Марк Шага́л].
- Смирнова, Александра [www.booknik.ru/reviews/fiction/?id=14058 В мерном пламени меноры] (рус.). Букник.ру (13 декабря 2006 года). — Рецензия на книгу Беллы Шагал «Горящие огни». Проверено 18 мая 2008. [www.webcitation.org/61At48S9C Архивировано из первоисточника 24 августа 2011].
- Мейер, Мерет. [www.interlit2001.com/chagall-2.htm Фрагмент биографии Марка Шагала].
- Шварц, Анна [www.booknik.ru/reviews/non-fiction/?id=26048 И прошли семь лет изобилия] (рус.). Букник.ру (18 января 2008 года). — Рецензия на книгу второй жены М. Шагала Вирджинии Хаггард «Моя жизнь с Шагалом. Семь лет изобилия.». Проверено 18 мая 2008. [www.webcitation.org/61At60rfa Архивировано из первоисточника 24 августа 2011].
- [lib.ru/MEMUARY/SHAGAL/my_life.txt Мемуары «Моя жизнь»].
- [www.marcchagall.narod.ru/ Марк Шагал Сайт].
- [www.marc-chagall.ru/ Сайт о Марке Шагале: биография, картины, фотографии].
- Дымшиц В. [www.narodknigi.ru/journals/59/shagal_popolam/ Шагал пополам] // Народ Книги в мире книг. 2005. № 59.
- [www.narodknigi.ru/journals/59/david_mak_nil_po_sledam_angela/ Рецензия на воспоминания сына Марка Шагала].
- [www.youtube.com/watch?v=GCs4jkLUoBs Марк Шагал], учебный фильм.
- Яков Басин. [www.berkovich-zametki.com/2012/Zametki/Nomer8/Basin1.php К вопросу о попытках дискредитации имени и творчества Марка Шагала в белорусских СМИ в 1987—2002 гг.]. Заметки по еврейской истории (№ 8(155) август 2012 года). Проверено 15 августа 2012. [www.webcitation.org/69yiTjFLm Архивировано из первоисточника 17 августа 2012].
- Специальный выпуск журнала «Третьяковская галерея». Марк Шагал «ЗДРАВСТВУЙ, РОДИНА!», 2005:
- [www.tg-m.ru/articles/spetsialnyi-vypusk-mark-shagal-zdravstvui-rodina/vystavka-marka-shagala-v-tretyakovskoi-gal Выставка Марка Шагала в Третьяковской галерее].
- [www.tg-m.ru/articles/spetsialnyi-vypusk-mark-shagal-zdravstvui-rodina/mark-shagal-osnovnye-daty-zhizni-tvorchestva Яков Брук][www.tg-m.ru/articles/spetsialnyi-vypusk-mark-shagal-zdravstvui-rodina/mark-shagal-osnovnye-daty-zhizni-tvorchestva . Марк Шагал. Основные даты жизни и творчества].
- [www.tg-m.ru/articles/spetsialnyi-vypusk-mark-shagal-zdravstvui-rodina/dva-neizdannykh-avtografa-shagala Яков Брук][www.tg-m.ru/articles/spetsialnyi-vypusk-mark-shagal-zdravstvui-rodina/dva-neizdannykh-avtografa-shagala . Два неизданных автографа Шагала].
- [www.tg-m.ru/articles/spetsialnyi-vypusk-mark-shagal-zdravstvui-rodina/shagal-v-moskve Белла Мейер.] [www.tg-m.ru/articles/spetsialnyi-vypusk-mark-shagal-zdravstvui-rodina/shagal-v-moskve Шагал в Москве].
- [www.tg-m.ru/articles/spetsialnyi-vypusk-mark-shagal-zdravstvui-rodina/po-vystavke-s-markom-shagalom Жан-Луи Прат.] [www.tg-m.ru/articles/spetsialnyi-vypusk-mark-shagal-zdravstvui-rodina/po-vystavke-s-markom-shagalom По выставке — с Марком Шагалом].
- [www.tg-m.ru/articles/spetsialnyi-vypusk-mark-shagal-zdravstvui-rodina/teatr-v-biografii-shagala Александра Шатских.] [www.tg-m.ru/articles/spetsialnyi-vypusk-mark-shagal-zdravstvui-rodina/teatr-v-biografii-shagala Театр в биографии Шагала].
- [www.tg-m.ru/articles/spetsialnyi-vypusk-mark-shagal-zdravstvui-rodina/o-pozdnem-shagale Мерет Мейер][www.tg-m.ru/articles/spetsialnyi-vypusk-mark-shagal-zdravstvui-rodina/o-pozdnem-shagale . О позднем Шагале].
- [www.tg-m.ru/articles/spetsialnyi-vypusk-mark-shagal-zdravstvui-rodina/o-syurrealizme-marka-shagala Жан-Мишель Форе][www.tg-m.ru/articles/spetsialnyi-vypusk-mark-shagal-zdravstvui-rodina/o-syurrealizme-marka-shagala . О «сюрреализме» Марка Шагала].
- [www.tg-m.ru/articles/spetsialnyi-vypusk-mark-shagal-zdravstvui-rodina/shagal-i-bibliya Шагал и Библия].
Отрывок, характеризующий Шагал, Марк Захарович
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.
От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.
После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.
Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
Категории:
- Персоналии по алфавиту
- Родившиеся в Витебске
- Родившиеся в Витебской губернии
- Умершие в Сен-Поль-де-Ванс
- Кавалеры Большого креста ордена Почётного легиона
- Художники по алфавиту
- Авангардизм
- Художники русского авангарда
- Организаторы русского авангарда
- Мемуаристы русского авангарда
- Художники Франции
- Художники-экспрессионисты Франции
- Художники Франции XX века
- Художники Белоруссии
- Сценографы СССР
- Поэты на идише
- Парижская школа
- Русские эмигранты первой волны во Франции
- Мемуаристы русского зарубежья
- Лауреаты премии Вольфа (искусство)
- Изобразительное искусство в филателии
- Похороненные в Сен-Поль-де-Ванс
- Марк Шагал
- Лауреаты премии Эразма
