Шадов, Альберт Дитрих
| Альберт Дитрих Шадов | |
| Albert Dietrich Schadow | |
 1860 | |
| Основные сведения | |
|---|---|
| Страна | |
| Дата рождения | |
| Место рождения | |
| Дата смерти |
5 сентября 1869 (72 года) |
| Место смерти | |
| Работы и достижения | |
| Работал в городах |
Берлин |
| Архитектурный стиль | |
Альберт Дитрих Шадов (нем. Albert Dietrich Schadow, также Albrecht Dietrich Schadow; 2 мая 1797, Потсдам — 5 сентября 1869, Берлин) — немецкий архитектор, работавший преимущественно с архитекторами Карлом Фридрихом Шинкелем и Фридрихом Августом Штюлером.
Биография
Альберт Дитрих — четвёртый ребёнок Фридриха Готлиба Шадова, руководившего комиссией по возведению дворца с 1811 года и до своей смерти в 1831 году. Альберт Дитрих обучался в Берлинской архитектурной академии, участвовал добровольцем в Освободительных войнах в 1813—1816 годах и затем путешествовал по Южной Германии и Верхней Италии.
В последующие годы Альберт Дитрих работал в комиссии по возведению дворца под началом своего отца и при его преемнике Фридрихе Августе Штюлере. В 1838—1839 годах Шадов отправился в поездку по Италии вместе с Фердинандом фон Квастом. Начиная с 1843 года его профессиональная деятельность была в основном связана с Городским дворцом и руководил работами по возведению купола и белого зала. В 1849 году он получил звание главного придворного советника по вопросам строительства и членом Академии художеств. Потеряв зрение, Шадов в 1862 году вышел на пенсию.
Напишите отзыв о статье "Шадов, Альберт Дитрих"
Ссылки
- [de.wikisource.org/wiki/ADB:Schadow,_Albert Альберт Дитрих Шадов в Allgemeine Deutsche Biographie (нем.)]
Отрывок, характеризующий Шадов, Альберт Дитрих
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
