Твид, Уильям

Уильям Твид William Magear Tweed
Лидер Демократической партии США в Нью-Йорке
1858 — 1873
Член Палаты представителей от 5-го избирательного округа Нью-Йорка
4 марта 1853 — 3 марта 1855
Предшественник:	Томас Вайтни
Преемник:	Джордж Бриггс
Рождение:	3 апреля 1823(1823-04-03) Манхэттен, Нью-Йорк
Смерть:	12 апреля 1878(1878-04-12) (55 лет) тюрьма Ладлоу, Нью-Йорк
Партия:	Демократическая партия США

Уильям Мэйджир Твид (англ. William Magear Tweed, «босс Твид»; 3 апреля 1823, Нью-Йорк — 12 апреля 1878, Нью-Йорк) — один из самых беспринципных за всю историю американских политиков, член Палаты представителей (1853—1855), сенатор от штата Нью-Йорк, лидер Демократической партии США в Нью-Йорке (глава Таммани-холла), глава т. н. «шайки Твида» (Tweed Ring). Его имя стало нарицательным для обозначения политической коррупции.

Биография

Происхождение и детство

В середине XVIII века предки Уильяма Твида перебрались в Нью-Йорк из южно-шотландского городка Келсо на реке Туид, от которой и произошла их фамилия. Они устроились в районе нижнего Манхэттена — Черри-Хилле. У них родились два сына, Филипп и Роберт. Старший, Филипп Твид, дед Уильяма Марси Твида, как и его отец, был кузнецом. Однако, когда у него родился сын Ричард, Филипп Твид решил, что сыну нужна иная профессия, которая бы вывела его в люди. Так Ричард стал сначала учеником мастера, изготавливающего виндзорские кресла, а затем и сам основал мебельную мастерскую в Черри-Хилле, на краю Черри-стрит. В 1819 году Ричард женился на местной красавице Элизе.

Сам Уильям Твид родился 3 апреля 1823 года в Манхэттене в семье мебельщика Ричарда Твида. Уильям, или маленький Билл, рос очень смышлёным и активным. Он учился в публичной школе на Кристи-стрит в Хестере (там же через много лет будет учиться его гроза, Томас Наст). Однако из-за возникших у его отца проблем со здоровьем, маленький Билл был вынужден в 13 лет стать подмастерьем в отцовской мастерской, а через два года Билла отдали в помощники седельщику и торговцу Исааку Фрайеру.

Юность и женитьба

На следующий год Билла отправили в привилегированную частную школу-интернат для мальчиков в Элизабеттауне, которую держал Джон Тейлор Хэлсей, сын капитана Лютера Хэлсея, основателя Цинциннати и друга Джорджа Вашингтона. Через год Билл вернулся домой возмужавшим и, хотя его отец уже мог оплатить его дальнейшее обучение, решил пойти в бизнес. В 15 лет он начал работать у табачных торговцев Дж. и Г. К. Александер на Фронт-стрит, где проработал два года, ведя бухгалтерский учёт. Вскоре отец Билла купил небольшую часть бизнеса щёточной фабрики Де Беррьен и Ко. на Пёрл-стрит и Билл перешёл туда, где хозяин фабрики его заметил и через два года Билл в свои 19 лет был уже членом компании. В 1844 году Уильям Твид женился на дочери хозяина компании Мери-Джейн, с которой у него со временем появилось 8 детей.

Осенью 1848 года Твид вошёл в новую пожарную команду, основанную на месте распавшейся Блэк Джоук (англ. Black Joke). Пожарные подразделения в те времена были организациями добровольцев и состоять в них было исключительно почётно. Они не только реагировали на частые в то время пожары, но и были средоточием социальной жизни, участвуя в парадах и соревнованиях, организуя различные мероприятия в своём районе и т. д. Новый пожарный департамент Америкус Энджин Компани Номер 6 (англ. Americus Engine Company Number 6, в честь Америго Веспуччи), прозванная в народе «Большая Шестёрка», вскоре стала одной из лучших в Нью-Йорке. Твид был помощником главы, а в 1850 году был избран главой своего пожарного департамента, что впервые дало ему в руки политическую власть, которой он не преминул воспользоваться.

Смерть

Умер 12 апреля 1878 года от пневмонии, похоронен на кладбище Грин-Вуд.

Политическая карьера

Палата олдерменов и Палата представителей

После того как Твид стал главой своего пожарного департамента, он получил определённую политическую власть. Впервые он попытался войти в реальную политику в том же 1850 году, выставив свою кандидатуру в помощники олдермена Палаты олдерменов от 7-го участка Нью-Йорка от Демократической партии. В то время Палата олдерменов Нью-Йорка, муниципальное собрание города, состояла из 20 олдерменов и 20 помощников. Популярность молодого Твида была такова, что он проиграл кандидату от Партии вигов Томасу Вудворду всего 47 голосов (за Вудворда было 1428 голосов, за Твида — 1381).

В следующем 1851 году Твид выдвигался на выборы олдермена от северных демократов. Однако демократы были разобщены между собой и новой Партией свободной земли, выступающей против продвижения рабства на новые территории. Позиции вига Джона Уэбба казались более чем убедительными. Тогда Твид попросил своего друга Джоела Блэкмера, главу Восточно-бродвейской семинарии и видного члена вигов, также выставить свою кандидатуру в качестве независимого вига. На выборах голоса вигов поделились между двумя кандидатами и в результате Твид набрал 1384 голоса, Уэбб — 1336, а Блэкмер — 206. Так Твид стал впервые членом влиятельного органа власти. Несмотря на то, что члены Палаты олдерменов по закону не получали вознаграждения за свою службу в палате (это было сделано с целью не допустить к власти людей из бедных слоёв), в реальности их деятельность предоставляла огромные возможности для обогащения. В то время в Нью-Йорке олдермен был фактически полным хозяином. Палата выдавала лицензии, разрешала или запрещала новое строительство зданий, транспортных систем, регулировала деятельность бизнеса и т. д. Из-за выдающейся коррумпированности палату, в которую попал Твид, по количеству её членов в народе прозвали «Сорок разбойников».

В 1852 году Твид был избран в Палату представителей от 5-го округа Нью-Йорка, но продолжал служить олдерменом и лишь к декабрю 1853 года занял своё место в Конгрессе США. С января 1854 года он возобновил свою «хлебную» работу в Общем совете города, совмещая, таким образом, федеральную должность с работой в муниципалитете.

С 1856 Твид вошёл в Нью-Йоркский Совет управляющих, а в 1857 — был избран в сенат штата Нью-Йорк. Когда финансисты Джей Гулд и «Большой» Джим Фиск сделали его директором сети железных дорог Эри, Твид в обмен обеспечил им благоприятную юридическую базу, пользуясь своим положением. После этого Твид и Гулд стали персонажами американских политических карикатуристов, особенно Томаса Наста.

С 1858 года, а особенно во время Гражданской войны, Уильям Твид становится безраздельным лидером организации демократической партии штата Нью-Йорк (Таммани-холла), полновластным хозяином «политической машины» демократов.

С помощью своего окружения Твид не только непосредственно брал огромные взятки за подряды на строительство, выделение земли, «разводнение» акций и т. д. в Нью-Йорке, но и прямо воровал из федеральной казны и бюджета штата и города.

«Твидов суд»

Переполнившим чашу терпения общества делом, на котором Твид «погорел», стало финансируемое из казначейства штата строительство суда округа Нью-Йорк на Чамберс-стрит, 52.

Возвести здание суда обошлось налогоплательщикам в двенадцать миллионов долларов. При уже завышенной сметной стоимости здания около полутора миллиона долларов США эти деньги были списаны подрядчикам по подложным накладным за несуществующие работы.

В «честь» Твида суд до сих пор называют его именем — Твидов суд.

Разоблачение

«Главным разоблачителем» Босса стал еженедельник Harper's Weekly — одно из немногих изданий, над которыми Твид не смог установить контроль. Благодаря карикатурам художника Томаса Наста высмеянный Твид сначала лишился положения, а затем и свободы (трижды: два раза в США и один раз в Испании).

«Шайка Твида» стала настолько компрометировать демократов, что стала для них тяжкой обузой. В результате его разоблачителем выступил собственный однопартиец, губернатор штата Нью-Йорк Сэмюэль Тилден. По его настоянию Твид был судим и приговорён к двенадцати годам тюремного заключения, но в результате больших взяток по решению Верховного суда США этот срок был снижен до одного года. Это вызвало возмущение нью-йоркцев из высшего общества, Твид был опять арестован, судим второй раз, но бежал 4 декабря 1875 года и скрылся на Кубе, откуда отплыл в Испанию.

По запросу администрации США испанское правительство, не желавшее никаких дипломатических осложнений с Америкой (обострение их впоследствии привело к испано-американской войне и отторжению Штатами испанских Кубы и Филиппин), немедленно его выдало. В 1876 году Твид был перевезён обратно через океан в «свою» тюрьму штата Нью-Йорк.

По иронии судьбы Твид умер в тюрьме Ладлоу, которую сам же и построил и на строительстве которой немало нажился.

Исторические факты

• По минимальным оценкам, «шайка Твида» с 1850-х по 1873 год украла минимум 75 миллионов долларов, по максимальным — 200 миллионов. В примерном пересчёте на современные цены 2007 года — [www.westegg.com/inflation/infl.cgi от 15 до 22 раз больше]. Для сравнения — в 1867 году Российская империя продала Аляску всего за 7 миллионов долларов, то есть дешевле, чем стоило казначейству штата одно здание нью-йоркского суда.
• По оценке главного редактора газеты Ивнинг Пост Уильяма Брайанта, сумма сопоставима с тогдашним внешним долгом США.
• Штат Нью-Йорк в 1875 году предъявил Твиду гражданский иск с требованием компенсации нанесённого ущерба с невероятной суммой $200 миллионов.

• Отбывая второй срок в тюрьме на Ладлоу-стрит в Нью-Йорке, которую сам же до этого построил, Твид добился свидания с женой вне стен тюрьмы, в своём построенном на ворованные деньги роскошном особняке на углу Пятой авеню и 43-й стрит. Приехав домой в сопровождении двух тюремных охранников, Твид поднялся на второй этаж, зашёл в одну из комнат и исчез. Объявился он в Испании, где его опознал американский турист по ранее виденной карикатуре Томаса Наста.
• Ещё будучи на свободе, Твид безуспешно предлагал весьма популярному американскому иллюстратору Насту, придумавшему эмблемы осла, слона и образ Санта-Клауса, 500 тысяч долларов, чтобы тот прекратил печатать на него карикатуры. Наст отказался.
• В «твидовские» дела были замешаны многие известные люди. Например, двум братьям Стейнвей, основателям одноименной фирмы по производству роялей, из-за взяток за выделение земли и строительных махинаций после ареста Твида пришлось на время скрыться из США в Европу.
• Президентские выборы 1876 года первоначально выиграл разоблачивший «шайку Твида» губернатор штата Нью-Йорк демократ Сэмюэль Тилден, за которого проголосовали Нью-Йорк и весь Юг США.
• При Твиде в Нью-Йорке была построена первая в мире надземная железная дорога (1868).
• Американский инженер Альфред Бич предложил построить в Нью-Йорке пневматическое метро. На его пути встал Твид, до этого уже не давший осуществить предыдущий проект метрополитена. Метро угрожало твидовским доходам, так как он контролировал нью-йоркские конку и надземную железную дорогу. Находчивый Бич снял очень длинный магазин Devlin’s Clothing Store на Бродвее и по ночам построил под ним демонстрационный отрезок своего метро с двумя станциями.

В искусстве

• Твид покупает голоса избирателей по два доллара за голос на выборах мэра Нью-Йорка в фильме В Центральном парке с Диной Дурбин (1948).
• Твид колоритно показан в фильме Мартина Скорсезе Банды Нью-Йорка(2002). Роль исполнил Джим Бродбент.
• В романе Джека Финнея Меж двух времён, хотя сам Твид не появляется, сюжет завязан вокруг коррупции при постройке нью-йоркского городского суда.
• Карикатуры на Твида: [www.cartoonstock.com/vintage/directory/w/william_boss_tweed_gifts.asp], [www.cartoonstock.com/vintage/directory/w/william_boss_tweed.asp]
• [greatcaricatures.com/articles_galleries/nast/html/1871_0114_tweed.html Карикатура на Твида] Томаса Наста (1871):

  Твидлди энд Свидлдам (рождественская пантомима в Таммани-Холле): Клоун говорит Панталоне: «Давай ослепим их вот этим (взятыми из казначейства толстыми пачками долларов), а потом хапнем побольше».

• Именем Твида названа появившаяся в 2005 джаз-твист-группа «Босс Твид» из Бруклина.

См. также

• Президентские выборы 1876 года
• Твидов суд
• Таммани-холл

Литература

• Твид, Вильям Мерси // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Mandelbaum, Seymour J. Boss Tweed’s New York, 1990.
• Lynch, Denis Tilden. «Boss» Tweed. The Story of Grim Generation, 1927.

Ссылки

• [www.rokf.ru/different/2007/10/16/003203.html Воровство элитарного масштаба]
• [www.mediactivist.ru/forum/viewtopic.php?=&p=28249 Банды Нью-Йорка]
• [www.zeka.ru/us_politics/facts/spoil1/print.html К крестишку ли, к местечку]
• [law.jrank.org/pages/2619/Boss-Tweed-Trials-1873.html Смехотворный вердикт: год заключения и 250 долларов штрафа]

Отрывок, характеризующий Твид, Уильям

Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.