Шамс эд-Дин Бадран

Шамс эд-Дин Бадран شمس بدران<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Военный министр Египта
10 сентября 1966 — 10 июня 1967
Предшественник:	Абдель Вахаб Бешри
Преемник:	Абдель Вахаб Бешри
Вероисповедание:	ислам
Рождение:	19 апреля 1929(1929-04-19) (95 лет) Гиза, Королевство Египет
Образование:	Королевская военная академия (Кобри эль-Кубба, Каир, 1948)
Профессия:	военный
Военная служба
Звание:	генерал-майор.

Шамс эд-Дин Бадран (араб. شمس بدران ‎англ.  Shamseddin Badran , род. 19 апреля 1929 года, Гиза, Королевство Египет) — египетский политический и военный деятель, один из участников революции 1952 года, глава военного кабинета главнокомандующего, затем военный министр Египта в 1966 — 1967 годах. Сделал быструю карьеру благодаря близости к фельдмаршалу Абдель Хакиму Амеру и был одним из главных руководителей подготовки Египта к новой войне с Израилем. Подробности его переговоров с руководством Советского Союза в мае 1967 года до сих пор остаются предметом споров между исследователями, дипломатами, политиками и журналистами разных стран. После поражения египетской армии в Шестидневной войне был обвинён в заговоре с целью захвата власти, предан суду трибунала и приговорён к пожизненному заключению. Шамс Бадран был освобождён из тюрьмы весной 1971 года по решению нового президента Египта Анвара Садата и в 1975 году эмигрировал в Великобританию. Он поселился в Плимуте и в последующие годы жил как частное лицо, не участвуя в политической жизни своей страны. Только в 2010 году Бадран поделился с прессой своими воспоминаниями, что вызвало неоднозначную реакцию в Египте, а в 2012 году вступил в полемику с пришедшими к власти в Каире «Братьями-мусульманами», обвинявшими его в репрессиях против своих сторонников.

Биография

Шамс эд-Дин Бадран родился 19 апреля 1929 года в Гизе близ Каира в семье высокопоставленного чиновника королевского министерства сельского хозяйства. Окончил среднюю школу «Саидия» в Гизе. Во время учёбы Шамс отверг предложение примкнуть к популярной националистической партии ВАФД, выступавшей против британского влияния в стране, и в начале 1940-х годов вступил в местное отделение исламской ассоциации «Братья-мусульмане». Его активное участие в деятельности «Братства», как вспоминал сам Бардан, продолжалось несколько лет и привело его к личному знакомству с лидерами организации, в том числе и с Хасаном аль-Банной. Только в 1946 году Шамс Бадран поступил в Королевскую военную академию в Каире и прервал контакты с ассоциацией.

Академия, война и заговор

Шамс эд-Дин Бадран провёл два года в стенах академии в Кобри эль-Куббе, обучаясь на одном курсе с будущими министром внутренних дел Шаарауи Гомаа и государственным министром Сами Шарафом. Он окончил Академию в августе 1948 года, в разгар Первой арабо-израильской войны. Получив звание младшего лейтенанта и звание бакалавра военных наук , Шамс Бадран был направлен в действующую армию, на Синайский фронт. Он оказался в составе войск, наступавших в Палестине, в районе Аль-Фалуджи, где в октябре 1948 года попала в окружение треть египетской армии. Там молодой офицер попал в поле зрения майора Генерального штаба Гамаля Абдель Насера, командовавшего одним из оборонявшихся батальонов, а затем служившего в штабе окружённой группировки. Это знакомство во многом определило будущую карьеру Бадрана. Египетские войска так и не смогли прорвать блокаду, снятую только после Родосского перемирия 24 февраля 1949 года, война закончилась, и Шамс Бадран вернулся в Египет, где продолжил службу в своей воинской части. Должность в резервной бригаде под Каиром, где он занимался обучением новобранцев, не сулила быстрой карьеры, но в начале 1950 годов Бадран примкнул к возглавлявшейся Гамалем Абдель Насером подпольной организации «Свободные офицеры» и принял участие в Июльской революции 1952 года.

Карьера капитана из резервной бригады

В решающую ночь переворота 23 июля 1952 года командовавший новобранцами капитан Шамс эд-Дин Бадран ответственных заданий не получал и, как считается, ничем не отличился. Несмотря на это, и на то, что он не входил в руководство «Свободных офицеров», его карьера была стремительной. Менее, чем через год, 18 июня 1953 года, в день провозглашения республики, Бадран в звании майора был назначен начальником кабинета нового главнокомандующего Абдель Хакима Амера и по должности приобрёл большое влияние в офицерском корпусе. Теперь даже высшие офицеры египетской армии должны были отдавать ему честь его первыми. 26 февраля 1954 года, в период февральско-мартовского кризиса, майору Бадрану было поручено сопровождать члена Совета революционного командования и кандидата в премьер-министры Халеда Мохи эд-Дина во время его поездки к смещённому президенту Мухаммеду Нагибу . В период Суэцкого кризиса 1956 года Шамс Бадран в должности управляющего кабинетом главнокомандующего инспектировал Национальную гвардию в Эль-Мансуре. Когда стало известно, что после высадки британского воздушного десанта все египетские военные руководители в Порт-Саиде бежали и верные правительству силы остались без командования, к Бадрану обратился офицер Мунир Муфави. Он предложил разрешить участие в сопротивлении находившихся в подполье египетских коммунистов. После консультаций с Каиром Бадран 5 ноября разрешил привлечь коммунистов к борьбе в Порт-Саиде, однако их действия контролировались службой безопасности. Его деятельность в эти дни не получила высокой оценки и после завершения кризиса он был уволен из армии и назначен членом Совета директоров Института общественного транспорта города Каира.

Опала была недолгой и вскоре полковник Бадран был возвращён на прежний пост в штабе Амера. Это встретило молчаливое неодобрение офицерского корпуса: офицеры считали, что у Бадрана недостаточно опыта армейской службы, а будущий вице-президент Абдель Латиф аль-Багдади утверждал, что полковник по своим знаниям и боевому опыту так и не поднялся выше уровня лейтенанта. Но благодаря близости к личному другу Насера фельдмаршалу Амеру, ставшему вторым человеком в стране, карьера Бадрана продолжала успешно развиваться. Он возглавлял службу военной контрразведки армии Египта и в сентябре 1965 года стал одним из руководителей кампании репрессий против ассоциации «Братья-мусульмане», обвинённой в подготовке переворота и подрыве государственных учреждений (в Египте распространено мнение, что информация о заговоре поступила из Москвы). В марте 1966 года Бадран сыграл ведущую роль в ликвидации исламского заговора майора Ибрагима Таха Ибрагима: после арестов в армии ряд офицеров подверглись пыткам и были преданы суду военного трибунала, а самого Таха Ибрагима приговорили к смертной казни, однако приговор в исполнение приводить не стали.

На вершине. Миссия в Москву.

10 сентября 1966 года 37-летний полковник Шамс эд-Дин Бадран занял пост военного министра Египта в новом правительстве Мухаммеда Сидки Сулеймана. 11 сентября 1966 года каирская газета «Аль-Ахбар» писала о нём как о всеобщем любимце, человеке честном, который трудится день и ночь на благо страны. Однако среди армейских офицеров авторитет Бадрана был по-прежнему невелик: его называли «золотым мальчиком Амера» или, иронично, по имени — «Солнцем» («аш-Шамс» (араб. الشمس‎) — Солнце). Через полгода, после Шестидневной войны, египетские офицеры будут уверены, что Бадран просто не владеет искусством ведения военных операций.

В Египте нет единого мнения относительно причин назначения Бадрана на столь важный пост: одни утверждают, что Насер не питал к нему хороших чувств и уступил давлению Амера, другие считают, что сравнительно молодой офицер явно обладал административными и организационными способностями. Бывший в те дни начальником Генерального штаба генерал Мохаммед Фавзи в своих мемуарах утверждал, что назначение было вызвано тем, что фельдмаршал Амер, как первый вице-президент ОАР, должен был сосредоточиться на высшей государственной деятельности. Кроме того, военный министр по закону мог быть вызван в парламент для отчёта о своих действиях, а Амер в то время оставался вне критики, и его авторитет не должен был подвергаться сомнению. Другие, наоборот, считали Бадрана, ставшего своим и среди армейского командования, и в президентском дворце, «оком Насера», следившим за Амером.

Назначение Бадрана совпало с очередным обострением арабо-израильского конфликта. Уже в декабре 1966 года египетская военная делегация провела в Москве переговоры с первым заместителем Министра обороны СССР, главнокомандующим Объединёнными вооружёнными силами стран — участниц Варшавского договора Маршалом Советского Союза А. А. Гречко. Через неделю, совершая визит в Пакистан, входившие в делегацию Амер, Бадран и руководитель египетской разведки Салах Наср передали Насеру в Каир свой план развития военной обстановки в Ближневосточном конфликте, предусматривавший вывод сил ООН с Синая и блокаду проливов.

Возможность реализации этого плана представилась уже следующей весной. 13 мая 1967 года руководство СССР, ссылаясь на данные разведки, предупредило Каир о концентрации у границ Сирии 10−13 израильских бригад, и в Дамаск срочно отправился начальник Генерального штаба египетской армии генерал Мохаммед Фавзи. Совершив облёт пограничных с Израилем районов, он доложил Насеру, что «у русских галлюцинации», однако подготовка к войне шла уже полным ходом. 25 мая 1967 года Шаамс эд-Дин Бадран начал четырёхдневную поездку в СССР, во время которой получил, хотя и с оговорками, заверения советского руководства в поддержке Египта. 26 мая он рассказывал советским руководителя о высоком боевом духе египетской армии и о её бесстрашном желании встретиться лицом к лицу с врагом. Египетский министр утверждал, что его войска дислоцированы так, что израильтяне не смогли определить направление главного удара и перебросили на юг силы с северного фронта, что даёт сирийской армии возможность легко выйти на оперативный простор. К тому же, заверял Бадран, Израиль не сможет за неделю собрать достаточные силы для своей обороны.

Советские руководители не разделяли оптимизма Бадрана, но и не оказали серьёзного давления непосредственно на Каир, чтобы блокировать развитие конфликта. Предложенный египетской стороной план превентивного воздушного удара по Израилю решительно отвергли, в результате чего сама атака была отложена до 7 июня. В своей речи на июньском пленуме ЦК КПСС (20 июня 1967 года) Л. И. Брежнев будет утверждать, что миссия Бадрана заключалась только в обсуждении вопроса о дополнительной военной помощи, и что в тот же день, 26 мая советское руководство направило Насеру послание, в котором настоятельно рекомендовало сделать всё возможное, чтобы предотвратить военный конфликт.

Участник переговоров советский дипломат П. С. Акопов утверждал, что Шамс Бадран просто проигнорировал несколько предупреждений Председателя Совета министров СССР А. Н. Косыгина о том, что Советское правительство не поддерживает идею удара по Израилю и СССР не сможет поддержать Египет, если тот начнёт войну и будет объявлен агрессором. На этой же версии настаивал и К. Н. Брутенц, работавший с 1961 года в Международном отделе ЦК КПСС. Египтяне также будут обвинять Бадрана в том, что тот не разобрался в ситуации: член египетской делегации посол Ахмед Хасан Фики вспоминал, что военный министр поверхностно относился к переговорам и в Москве больше был занят покупкой мебели и других предметов обстановки для своего дома. Часть ответственности возлагали и на маршала Гречко, который, как утверждают, у трапа самолёта подбодрил улетавшего в Каир Бадрана: «Не волнуйтесь, мы с вами!»

Израильские историки Изабелла Гинор и Гидеон Ремез, американский историк Даниэль Пайпс отрицают цепь недоразумений между СССР, Египтом и Израилем («теорию несчастных случаев») и, следовательно, не считают миссию Бадрана решающей. Они утверждают, что причиной войны стали не личные качества Бадрана, а изменение советской ближневосточной политики после переворота 1966 года в Сирии и намерение советского руководства не допустить реализации израильского ядерного проекта. Изабелла Гинор также связывает события мая-июня 1967 года с операцией «Марабу» (Marabu), проводимой совместно Комитетом государственной безопасности СССР и Министерством государственной безопасности ГДР (Штази) с целью ухудшения отношений между ФРГ и арабскими странами. Приводится (со слов Виктора Суворова) и цитата из закрытого обращения маршала Гречко к офицерам и курсантам о том, что «пятидесятый год Великой Октябрьской Социалистической Революции будет последним годом существования государства Израиль».

Но и это видение причин войны не находит полной поддержки: тот же Даниэль Пайпс оставляет вопрос открытым, а израильский специалист по Шестидневной войне Михаэль Орен утверждает, что тезисы Гинор и Ремеза не имеют достаточного документального подтверждения. Так или иначе, вопрос о действительном значении поездки Шамса Бадрана в Москву и его личной роли в обострении конфликта по сей день остаётся предметом споров между исследователями.

Падение военного министра

Вернувшийся в Каир Шамс Бадран продолжил подготовку к войне и сосредоточение египетской армии на Синайском полуострове. 31 мая 1967 года он прибыл на заседание Кабинета министров ОАР в сопровождении двух офицеров и представил карты с планом уничтожения Израиля. План заключался в нанесении авангардами египетской армии ударов по трём расходящимся направлениям — на красноморский порт Эйлат, вдоль средиземноморского побережья, на Тель-Авив и в центральную часть Палестины, на Иерусалим. Учитывая количественный перевес сил в пользу Египта и небольшую глубину израильской обороны, указанные министром цели казались легко достижимыми. Присутствовавший на заседании министр культуры Сарват Окраша вспоминал, что Бадран был в приподнятом настроении и излагал свои соображения с улыбкой, не соответствовавшей серьёзности момента. Однако обстановка изменилась и также не соответствовала расчётам Бадрана. На следующий день, 1 июня министр иностранных дел СССР А. А. Громыко направил в ЦК КПСС секретную записку, в которой указывал, что в «Израиле сейчас завершена всеобщая мобилизация и таким образом ликвидирован тот разрыв в 8—10 дней в степени готовности этой страны к военным операциям по сравнению с ОАР, о котором говорил Бадран в беседах с А. Н. Косыгиным в Москве».

Утром 5 июня 1967 года израильская армия нанесла превентивный удар. Ударная группировка 1-й полевой армии Египта на Синае (4 мотопехотные, 2 танковые дивизии, 17 бригад, 900 танков и самоходных установок, ок. 1000 артиллерийских орудий и 284 самолета) перестала существовать. За шесть дней войны армия Египта потеряла 80 % военного снаряжения и боевой техники. Но Шамс Бадран вслед за главнокомандующим фельдмаршалом Абдель Хакимом Амером уверял президента Насера, что ситуация развивается в пользу Египта. Все дни войны он постоянно находился рядом с деморализованным фельдмаршалом и даже ночевал с ним вместе в одной комнате, в то время как египетское командование полностью потеряло управление войсками. 5 и 6 июня оно рапортовало о мнимых победах, но военная катастрофа уже стала очевидной. В руководстве армии и страны царила неразбериха, и вечером 7 июня Абдель Хаким Амер в узком кругу предложил кандидатуру Бадрана в качестве нового президента вместо Насера. На следующий день, 8 июня, Шамс Бадран позвонил Насеру и попросил того прибыть в штаб-квартиру Главного командования, так как фельдмаршал Амер намерен покончить собой и уже попросил у своего секретаря таблетки. Около 23:00 президент Насер прибыл в здание Генерального штаба в Гелиополисе на окраине Каира и успокоил Амера, взяв на себя ответственность за поражение. На собравшемся совещании Бадран поднял вопрос об ответственности руководства страны за поражение. На попытку вице-президента Закарии Мохи эд-Дина разделить всю ответственность между всеми членами военно-политического руководства Египта, он ответил «Но ведь приказ отдавал президент, а не мы». Насер заявил, что согласен уйти немедленно и спросил Амера о том, кто, по его мнению, должен возглавит страну? Фельдмаршал назвал Бадрана и не встретил возражений со стороны президента.

Некоторое время Шамс эд-Дин Бадран мог быть уверен в том, что он станет во главе Египта. Но когда Насер заявил по телевидению о своей отставке, он объявил своим преемником не первого вице-президента фельдмаршала Амера, что следовало из конституции 1964 года, и не рекомендованного им Шамса Бадрана, а Закарию Мохи эд-Дина. Последовавшие народные выступления только укрепили позиции Насера, оставшегося на посту президента. Идея немедленного выступления армии против Насера, предложенная рядом генералов, была отклонена самим Амером как бесперспективная: он сказал Бадрану — «О, Шамс, не будем возвращаться к истории петиций 1882 года!» .

10 июня 1967 года Амер и Бадран ушли в отставку. Они вместе с Радваном Аббасом и Салахом Насром отправились в деревню Аситал в Эль-Минье. Большое количество высших офицеров (по разным данным от 50 до 800 военных чинов) были отправлены в отставку вслед за покинувшим Каир фельдмаршалом Амером. 19 июня 1967 года президент Насер лично сформировал правительство, в котором не нашлось места ни Амеру, ни смещённому со своих постов генералу Шамсу Бадрану. Незадолго до этого, 14 июня 1967 года, после долгих совещаний в Аситале, Шамс Бадран вернулся в Каир, как утверждают, для подготовки переворота. Насер, пытавшийся нейтрализовать военную оппозицию, предложил бывшему министру уйти из армии и стать одним из вице-президентов страны, но тот отклонил это выгодное предложение. Аблель Хаким Амер, обеспечивший Бадрану карьерный взлёт, теперь тянул своего протеже на дно.

Ставка на Амера и Революционный трибунал

Через десять дней после отставки Бадрана, 29 июня 1967 года, Насер принял вернувшегося из Эль-Миньи Абдель Хакима Амера, что означало временное примирение бывших лучших друзей. Но уже вскоре фешенебельная вилла фельдмаршала в Гизе стала центром военной оппозиции Насеру, в которой Бадран играл одну из первых ролей. Но его ставка на бывшего главнокомандующего не оправдалась — 25 августа 1967 года экс-министр и 55 отставных офицеров были арестованы на вилле Амера по обвинению в попытке государственного переворота. Некоторые из них охотно дали показания против Бадрана, заявляя, что тот в случае смещения Насера планировал сам сформировать правительство Египта при новом президенте Амере. 16 января 1968 год а вице-президент ОАР Хусейн аль-Шафеи, назначенный председателем Революционного трибунала-тройки, собрал пресс-конференцию и заявил, что через неделю начнётся судебный процесс над Шамсом эд-Дином Бадраном, бывшим командующим ВВС маршалом Сидки Махмудом, начальником разведки Салахом Насром и другими военными, обвинёнными в попытке «свергнуть нынешний режим в ОАР путём захвата командования вооружёнными силами». 18 января было опубликовано обвинительное заключение, гласившее, что обвиняемые после 11 июня 1967 года создали тайную военную организацию с целью свержения правительства . 22 января 1968 года первая группа из 12 главных обвиняемых, в том числе Бадран, Салах Наср, бывший министр внутренних дел Аббас Радван и командующий штурмовыми частями Галяль Хариди, предстала перед Революционным трибуналом на бывшей королевской вилле на берегу каирского острова Джезира. Уже в первый день процесса подполковник Галяль Хариди назвал Бадрана и Радвана главными организаторами заговора, однако ни один из обвиняемых не стал признавать своей вины. Бадран не остался в долгу перед Хариди и обвинил его в том, что в 1962 году тот предлагал Амеру пригласить Насера на его виллу и арестовать. Он также отклонил обвинения в том, что создал в египетской армии, не подконтрольной Арабскому социалистическому союзу, свою секретную политическую организацию, а затем отказался выдать Насеру её членов. Обвинение заявляло, что Амер, Бадран и их сторонники начиная с 1961 года выступали против социальных реформ Насера и не раз оказывали на президента силовое давление. На них возлагалась ответственность едва ли не за всё, происходившее в эти шесть лет, а Хусейн аль-Шафеи прямо спрашивал подсудимого Бадрана — «Расскажите, как вы пятнадцать лет правили страной». Египетская печать теперь называла возглавлявшееся Амером и Бадраном военное командование «параллельным центром власти», не подчинявшимся Насеру и действовавшему совершенно произвольно. Положение Бадрана и других подсудимых осложнилось в конце февраля, когда Высший военный трибунал вынес мягкие приговоры бывшему командованию военно-воздушных сил, что вызвало волнения в Хелуане, Каире и Александрии. 23 февраля 1968 года Революционный трибунал вновь начал допросы Бадрана и Салаха Насра и, в конечном счёте, Шамс эд-Дин Бадран был приговорён к пожизненному заключению.

Свобода за пределами Египта

Но Шамс эд-Дин Бадран вышел на свободу менее чем через 4 года после ареста. В конце апреля 1971 года он, Аббас Радван и Салах Наср были освобождены по амнистии, объявленной новым президентом Египта Анваром Садатом. Четыре года Бадран жил, как частное лицо, но в 1975 году, в одну из ночей, тайком от семьи собрал небольшую сумку с личными вещами, отправился в каирский аэропорт и по дипломатическому паспорту вылетел в Лондон. В организации этого побега обвинили президента Садата и сам Бадран позднее утверждал, что Садат действительно распорядился выдать ему дипломатический паспорт с условием, чтобы тот покинул страну и не участвовал в оппозиции его режиму. Считалось, что бывший министр слишком много знал о египетских лидерах и о самом Садате, чтобы позволить ему подниматься на политические трибуны. Шамс эд-Дин Бадран поселился на юге Англии в Плимуте, женился на англичанке и занялся сельскохозяйственным бизнесом. Вскоре после его появления в Лондоне был убит ближайший сотрудник Амера Али Шафик. Эта акция стала результатом конфликта вокруг поставок оружия в Ливан, но Бадран стал серьёзно опасаться за свою жизнь. Он подозревал, что власти Египта или религиозные организации начали охоту за соратниками Насера и Амера и однажды на глазах знакомых поспешно скрылся с лондонской автозаправки, когда увидел двух мужчин арабской внешности.

Долгие годы эмиграции Бадран старался не привлекать к себе внимания и не вспоминать публично о своих прошлых взлётах и падениях. Но на родине его не забыли: уже в июле 1977 года освобождённые Садатом «Братья-мусульмане» призвали начать судебное преследование Бадрана за пытки и убийства членов своей организации в период 1965—1966 годов. Сам бывший министр нарушил молчание и в интервью ливанской прессе признал, что выполнял распоряжения правительства и по ситуации принимал меры против «Братства» как начальник контрразведки и военный министр. Около 300 человек, говорил Бадран, были арестованы по его распоряжениям и, возможно, с некоторыми из них обошлись жестоко. Тем временем египетский суд вынес решение в пользу «Братьев-мусульман». Через месяц, в августе 1977 года в Народном собрании АРЕ был сделан независимый депутатской запрос с требованием расследования обстоятельств бегства Бадрана из страны. Оппозиция также потребовала его экстрадиции из Великобритании для предания суду. Однако этот запрос не имел последствий. Через 10 лет, в феврале 1987 года вопрос о пытках «Братьев-мусульман» рассматривался уже военным трибуналом во главе с генерал-майором Мохаммедом аль-Ганзури, однако и теперь никакого решения о судебном преследовании Бадрана принято не было.

Скандальные мемуары и споры о революции 2012 года

В 2010 году Шамс эд-Дин Бадран всё же прервал молчание и по контракту с издательством «Аль-Ахрам» обязался за 170 000 долларов (что равно миллиону египетских фунтов) написать мемуары. Так как ему в то время исполнился уже 81 год, в Англию была направлена группа журналистов, которая 36 часов записывала воспоминания Бадрана, касавшиеся не столько политических и военных вопросов, сколько частной жизни египетской элиты 1950-60 годов. В них Бадран повествовал о подробностях личной жизни Насера, в частности о пристрастии бывшего египетского лидера к просмотру порнографических фильмов. Не остались без разоблачительных откровений Анвар Садат, Абдель Хаким Амер, генерал Мохаммед Фавзи и пользующийся большим почитанием генерал-майор Абдель Монейм Риад, погибший в 1969 году. Эти воспоминания обернулись скандалом: часть мемуаров была опубликована без ведома «Аль-Ахрам», а их содержание вызвало взрыв возмущения в обществе. Бадрана обвиняли в необъективности, в желании свалить на других свои просчёты, исказить картину событий и отвлечь внимание от своих провалов, в оскорблении армии и памяти Насера. Дошло до утверждений, что Бадран и те, кто опубликовал его мемуары, заслуживают смерти. Дочь Насера Хода Абдель Насер и сын Садата Талаат заняли сдержанную позицию: они отказались обсуждать откровения Бадрана, дав понять, что их родственников просто хотят опорочить. Сам Бадран утверждал, что они с фельдмаршалом Амером стремились вернуть Египет к демократии и отвергал обвинения в финансовых злоупотреблениях и в махинациях с гонорарами за мемуары.

В 2012 году, после прихода к власти в Египте «Братьев-мусульман», на Шамса Бадрана вновь обрушился поток обвинений в репрессиях 1965 года. Один из лидеров «Братства» профессор Рашад аль-Байюми, просидевший в тюрьме с 1954 по 1965 год, и вновь арестованный через четыре дня военными, чтобы затем отсидеть ещё 7 лет, заявил, что Бадран лично участвовал в пытках, среди которых были порки, прижигание кожи, утопление и травля собаками. Трупы замученных нередко выбрасывались посреди пустыни, и родственники лишались возможности их похоронить. Байюми утверждал, что в те годы сказал Бадрану, чтобы тот побоялся Бога, но Бадран ответил: «Я посажу Бога в соседнюю с тобой камеру, если он сюда явится» (англ. I’ll put God in the cell next to you if he comes down here.). Рассказы Байюми подтвердил другой член Совета «Братьев-мусульман» Сайед эль-Назили, утверждавший, что президент Насер лично наблюдал за пытками, которые проводил Бадран.

В 2012 году Шамс Бадран опубликовал в газете «Аль-Масри аль-Яум» открытое письмо к «Братьям-мусульманам», в котором писал, что в юности разделял их убеждения и состоял в их организации и вовсе не является врагом исламского движения. В революциях «Арабской весны» он отмечал тенденцию повсеместного перехода власти от коррумпированных режимов, не заботившихся о широких слоях населения, к имевшим широкую поддержку низов исламским организациям, говорил о замене «демократии» на «народовластие», о том, что ислам остался последней надеждой для бедных. Бадран призывал «Братьев-мусульман» использовать их потенциал и дух ислама для подъёма благосостояния всего египетского народа и не бояться повышать ради этого налоги, приводя в пример Швецию. Он прогнозировал переход власти к исламским организациям сначала в Сирии и Иордании, затем в Северной Африке, Йемене и в странах Персидского залива. На это доктор Мохаммед Имад аль-Дин, один из лидеров Партии свободы и справедливости, заявил, что ассоциация «Братьев-мусульман» в прошлом не прибегала к насилию и не нуждается в советах Бадрана. А Ахмед Сейф аль-Ислам аль-Банна, сын Хасана аль-Банны, и вовсе обвинил Бадрана в том, что он косвенно подстрекал египтян к выступлениям против президента Мухаммеда Мурси. Шамс эд-Дин Бадран не стал продолжать полемику с новыми правителями страны и не отреагировал на их свержение в 2013 году.

Частная жизнь

Первая жена Шамса Бадрана происходила из влиятельной египетской семьи, и многие годы работала в Американском институте в Каире. На их свадьбе присутствовали президент Насер, Анвар Садат и другие руководители страны. После бегства Бадрана из Египта его жена подала на развод и вскоре его получила. Сам Бадран в эмиграции женился на англичанке и создал новую семью, в которой у него появилось двое детей.

Литература

• Беляев И. П., Примаков Е. М. Египет: время президента Насера. Издание второе, исправленное и дополненное. — М.: Мысль, 1981.
• Хамруш, Ахмед. Революция 23 июля 1952 года в Египте. — М.: Прогресс, 1984.
• Агарышев А. Гамаль Абдель Насер. — М.: Молодая гвардия, 1975.
• Aburish, Said K. Nasser, the Last Arab. — New York City.: St. Martin’s Press, 2004. — ISBN ISBN 9780312286835.
• Vatikiotis, Panayiotis J. Nasser and his Generation. — Taylor & Francis, 1978. — ISBN ISBN 0856644331.
• Россия (СССР) в войнах второй половины XX века. — М.: Триада-фарм, 2002.
• Кирпиченко В.А. Разведка: лица и личности. — М.: Гея, 1998.
• Объединённая Арабская Республика. — М., 1968.
• Ежегодник Большой советской энциклопедии. 1969. — М.: Государственное научное издательство "Советская энциклопедия", 1969.
• Testimony of Shams Badran at his trial // Al-Ahram. — Kairo, 1968, February 25,.
• Процесс над заговорщиками. Каир.16. (Соб. корр.) // Правда. — М., 17 января 1968 года.
• Каир: Заговор был обречён // Правда. — М., 19 января 1968 года.
• Заседание революционного трибунала. Каир.23.ТАСС // Правда. — М., 24 января 1968 года.
• Примаков Е. Вслед за приговором. Каир. 23 // Правда. — М., 24 февраля 1968 года.
• Nadav Safran, From War To War (New York: Pegasus).

Ссылки

• [www.telegraph.co.uk/news/1400128/Nasser-resigns-crowds-in-Cairo-weep.html Nasser resigns: crowds in Cairo weep] (англ.). The Daily Telegraph (12:00PM BST 26 Oct 2001). Проверено 26 октября 2013.

Отрывок, характеризующий Шамс эд-Дин Бадран

M lle Bourienne, взведенная тоже приездом Анатоля на высокую степень возбуждения, думала в другом роде. Конечно, красивая молодая девушка без определенного положения в свете, без родных и друзей и даже родины не думала посвятить свою жизнь услугам князю Николаю Андреевичу, чтению ему книг и дружбе к княжне Марье. M lle Bourienne давно ждала того русского князя, который сразу сумеет оценить ее превосходство над русскими, дурными, дурно одетыми, неловкими княжнами, влюбится в нее и увезет ее; и вот этот русский князь, наконец, приехал. У m lle Bourienne была история, слышанная ею от тетки, доконченная ею самой, которую она любила повторять в своем воображении. Это была история о том, как соблазненной девушке представлялась ее бедная мать, sa pauvre mere, и упрекала ее за то, что она без брака отдалась мужчине. M lle Bourienne часто трогалась до слез, в воображении своем рассказывая ему , соблазнителю, эту историю. Теперь этот он , настоящий русский князь, явился. Он увезет ее, потом явится ma pauvre mere, и он женится на ней. Так складывалась в голове m lle Bourienne вся ее будущая история, в самое то время как она разговаривала с ним о Париже. Не расчеты руководили m lle Bourienne (она даже ни минуты не обдумывала того, что ей делать), но всё это уже давно было готово в ней и теперь только сгруппировалось около появившегося Анатоля, которому она желала и старалась, как можно больше, нравиться.
Маленькая княгиня, как старая полковая лошадь, услыхав звук трубы, бессознательно и забывая свое положение, готовилась к привычному галопу кокетства, без всякой задней мысли или борьбы, а с наивным, легкомысленным весельем.
Несмотря на то, что Анатоль в женском обществе ставил себя обыкновенно в положение человека, которому надоедала беготня за ним женщин, он чувствовал тщеславное удовольствие, видя свое влияние на этих трех женщин. Кроме того он начинал испытывать к хорошенькой и вызывающей Bourienne то страстное, зверское чувство, которое на него находило с чрезвычайной быстротой и побуждало его к самым грубым и смелым поступкам.
Общество после чаю перешло в диванную, и княжну попросили поиграть на клавикордах. Анатоль облокотился перед ней подле m lle Bourienne, и глаза его, смеясь и радуясь, смотрели на княжну Марью. Княжна Марья с мучительным и радостным волнением чувствовала на себе его взгляд. Любимая соната переносила ее в самый задушевно поэтический мир, а чувствуемый на себе взгляд придавал этому миру еще большую поэтичность. Взгляд же Анатоля, хотя и был устремлен на нее, относился не к ней, а к движениям ножки m lle Bourienne, которую он в это время трогал своею ногою под фортепиано. M lle Bourienne смотрела тоже на княжну, и в ее прекрасных глазах было тоже новое для княжны Марьи выражение испуганной радости и надежды.
«Как она меня любит! – думала княжна Марья. – Как я счастлива теперь и как могу быть счастлива с таким другом и таким мужем! Неужели мужем?» думала она, не смея взглянуть на его лицо, чувствуя всё тот же взгляд, устремленный на себя.
Ввечеру, когда после ужина стали расходиться, Анатоль поцеловал руку княжны. Она сама не знала, как у ней достало смелости, но она прямо взглянула на приблизившееся к ее близоруким глазам прекрасное лицо. После княжны он подошел к руке m lle Bourienne (это было неприлично, но он делал всё так уверенно и просто), и m lle Bourienne вспыхнула и испуганно взглянула на княжну.
«Quelle delicatesse» [Какая деликатность,] – подумала княжна. – Неужели Ame (так звали m lle Bourienne) думает, что я могу ревновать ее и не ценить ее чистую нежность и преданность ко мне. – Она подошла к m lle Bourienne и крепко ее поцеловала. Анатоль подошел к руке маленькой княгини.
– Non, non, non! Quand votre pere m'ecrira, que vous vous conduisez bien, je vous donnerai ma main a baiser. Pas avant. [Нет, нет, нет! Когда отец ваш напишет мне, что вы себя ведете хорошо, тогда я дам вам поцеловать руку. Не прежде.] – И, подняв пальчик и улыбаясь, она вышла из комнаты.


Все разошлись, и, кроме Анатоля, который заснул тотчас же, как лег на постель, никто долго не спал эту ночь.
«Неужели он мой муж, именно этот чужой, красивый, добрый мужчина; главное – добрый», думала княжна Марья, и страх, который почти никогда не приходил к ней, нашел на нее. Она боялась оглянуться; ей чудилось, что кто то стоит тут за ширмами, в темном углу. И этот кто то был он – дьявол, и он – этот мужчина с белым лбом, черными бровями и румяным ртом.
Она позвонила горничную и попросила ее лечь в ее комнате.
M lle Bourienne в этот вечер долго ходила по зимнему саду, тщетно ожидая кого то и то улыбаясь кому то, то до слез трогаясь воображаемыми словами рauvre mere, упрекающей ее за ее падение.
Маленькая княгиня ворчала на горничную за то, что постель была нехороша. Нельзя было ей лечь ни на бок, ни на грудь. Всё было тяжело и неловко. Живот ее мешал ей. Он мешал ей больше, чем когда нибудь, именно нынче, потому что присутствие Анатоля перенесло ее живее в другое время, когда этого не было и ей было всё легко и весело. Она сидела в кофточке и чепце на кресле. Катя, сонная и с спутанной косой, в третий раз перебивала и переворачивала тяжелую перину, что то приговаривая.
– Я тебе говорила, что всё буграми и ямами, – твердила маленькая княгиня, – я бы сама рада была заснуть, стало быть, я не виновата, – и голос ее задрожал, как у собирающегося плакать ребенка.
Старый князь тоже не спал. Тихон сквозь сон слышал, как он сердито шагал и фыркал носом. Старому князю казалось, что он был оскорблен за свою дочь. Оскорбление самое больное, потому что оно относилось не к нему, а к другому, к дочери, которую он любит больше себя. Он сказал себе, что он передумает всё это дело и найдет то, что справедливо и должно сделать, но вместо того он только больше раздражал себя.
«Первый встречный показался – и отец и всё забыто, и бежит кверху, причесывается и хвостом виляет, и сама на себя не похожа! Рада бросить отца! И знала, что я замечу. Фр… фр… фр… И разве я не вижу, что этот дурень смотрит только на Бурьенку (надо ее прогнать)! И как гордости настолько нет, чтобы понять это! Хоть не для себя, коли нет гордости, так для меня, по крайней мере. Надо ей показать, что этот болван об ней и не думает, а только смотрит на Bourienne. Нет у ней гордости, но я покажу ей это»…
Сказав дочери, что она заблуждается, что Анатоль намерен ухаживать за Bourienne, старый князь знал, что он раздражит самолюбие княжны Марьи, и его дело (желание не разлучаться с дочерью) будет выиграно, и потому успокоился на этом. Он кликнул Тихона и стал раздеваться.
«И чорт их принес! – думал он в то время, как Тихон накрывал ночной рубашкой его сухое, старческое тело, обросшее на груди седыми волосами. – Я их не звал. Приехали расстраивать мою жизнь. И немного ее осталось».
– К чорту! – проговорил он в то время, как голова его еще была покрыта рубашкой.
Тихон знал привычку князя иногда вслух выражать свои мысли, а потому с неизменным лицом встретил вопросительно сердитый взгляд лица, появившегося из под рубашки.
– Легли? – спросил князь.
Тихон, как и все хорошие лакеи, знал чутьем направление мыслей барина. Он угадал, что спрашивали о князе Василье с сыном.
– Изволили лечь и огонь потушили, ваше сиятельство.
– Не за чем, не за чем… – быстро проговорил князь и, всунув ноги в туфли и руки в халат, пошел к дивану, на котором он спал.
Несмотря на то, что между Анатолем и m lle Bourienne ничего не было сказано, они совершенно поняли друг друга в отношении первой части романа, до появления pauvre mere, поняли, что им нужно много сказать друг другу тайно, и потому с утра они искали случая увидаться наедине. В то время как княжна прошла в обычный час к отцу, m lle Bourienne сошлась с Анатолем в зимнем саду.
Княжна Марья подходила в этот день с особенным трепетом к двери кабинета. Ей казалось, что не только все знают, что нынче совершится решение ее судьбы, но что и знают то, что она об этом думает. Она читала это выражение в лице Тихона и в лице камердинера князя Василья, который с горячей водой встретился в коридоре и низко поклонился ей.
Старый князь в это утро был чрезвычайно ласков и старателен в своем обращении с дочерью. Это выражение старательности хорошо знала княжна Марья. Это было то выражение, которое бывало на его лице в те минуты, когда сухие руки его сжимались в кулак от досады за то, что княжна Марья не понимала арифметической задачи, и он, вставая, отходил от нее и тихим голосом повторял несколько раз одни и те же слова.
Он тотчас же приступил к делу и начал разговор, говоря «вы».
– Мне сделали пропозицию насчет вас, – сказал он, неестественно улыбаясь. – Вы, я думаю, догадались, – продолжал он, – что князь Василий приехал сюда и привез с собой своего воспитанника (почему то князь Николай Андреич называл Анатоля воспитанником) не для моих прекрасных глаз. Мне вчера сделали пропозицию насчет вас. А так как вы знаете мои правила, я отнесся к вам.
– Как мне вас понимать, mon pere? – проговорила княжна, бледнея и краснея.
– Как понимать! – сердито крикнул отец. – Князь Василий находит тебя по своему вкусу для невестки и делает тебе пропозицию за своего воспитанника. Вот как понимать. Как понимать?!… А я у тебя спрашиваю.
– Я не знаю, как вы, mon pere, – шопотом проговорила княжна.
– Я? я? что ж я то? меня то оставьте в стороне. Не я пойду замуж. Что вы? вот это желательно знать.
Княжна видела, что отец недоброжелательно смотрел на это дело, но ей в ту же минуту пришла мысль, что теперь или никогда решится судьба ее жизни. Она опустила глаза, чтобы не видеть взгляда, под влиянием которого она чувствовала, что не могла думать, а могла по привычке только повиноваться, и сказала:
– Я желаю только одного – исполнить вашу волю, – сказала она, – но ежели бы мое желание нужно было выразить…
Она не успела договорить. Князь перебил ее.
– И прекрасно, – закричал он. – Он тебя возьмет с приданным, да кстати захватит m lle Bourienne. Та будет женой, а ты…
Князь остановился. Он заметил впечатление, произведенное этими словами на дочь. Она опустила голову и собиралась плакать.
– Ну, ну, шучу, шучу, – сказал он. – Помни одно, княжна: я держусь тех правил, что девица имеет полное право выбирать. И даю тебе свободу. Помни одно: от твоего решения зависит счастье жизни твоей. Обо мне нечего говорить.
– Да я не знаю… mon pere.
– Нечего говорить! Ему велят, он не только на тебе, на ком хочешь женится; а ты свободна выбирать… Поди к себе, обдумай и через час приди ко мне и при нем скажи: да или нет. Я знаю, ты станешь молиться. Ну, пожалуй, молись. Только лучше подумай. Ступай. Да или нет, да или нет, да или нет! – кричал он еще в то время, как княжна, как в тумане, шатаясь, уже вышла из кабинета.
Судьба ее решилась и решилась счастливо. Но что отец сказал о m lle Bourienne, – этот намек был ужасен. Неправда, положим, но всё таки это было ужасно, она не могла не думать об этом. Она шла прямо перед собой через зимний сад, ничего не видя и не слыша, как вдруг знакомый шопот m lle Bourienne разбудил ее. Она подняла глаза и в двух шагах от себя увидала Анатоля, который обнимал француженку и что то шептал ей. Анатоль с страшным выражением на красивом лице оглянулся на княжну Марью и не выпустил в первую секунду талию m lle Bourienne, которая не видала ее.
«Кто тут? Зачем? Подождите!» как будто говорило лицо Анатоля. Княжна Марья молча глядела на них. Она не могла понять этого. Наконец, m lle Bourienne вскрикнула и убежала, а Анатоль с веселой улыбкой поклонился княжне Марье, как будто приглашая ее посмеяться над этим странным случаем, и, пожав плечами, прошел в дверь, ведшую на его половину.
Через час Тихон пришел звать княжну Марью. Он звал ее к князю и прибавил, что и князь Василий Сергеич там. Княжна, в то время как пришел Тихон, сидела на диване в своей комнате и держала в своих объятиях плачущую m lla Bourienne. Княжна Марья тихо гладила ее по голове. Прекрасные глаза княжны, со всем своим прежним спокойствием и лучистостью, смотрели с нежной любовью и сожалением на хорошенькое личико m lle Bourienne.
– Non, princesse, je suis perdue pour toujours dans votre coeur, [Нет, княжна, я навсегда утратила ваше расположение,] – говорила m lle Bourienne.
– Pourquoi? Je vous aime plus, que jamais, – говорила княжна Марья, – et je tacherai de faire tout ce qui est en mon pouvoir pour votre bonheur. [Почему же? Я вас люблю больше, чем когда либо, и постараюсь сделать для вашего счастия всё, что в моей власти.]
– Mais vous me meprisez, vous si pure, vous ne comprendrez jamais cet egarement de la passion. Ah, ce n'est que ma pauvre mere… [Но вы так чисты, вы презираете меня; вы никогда не поймете этого увлечения страсти. Ах, моя бедная мать…]
– Je comprends tout, [Я всё понимаю,] – отвечала княжна Марья, грустно улыбаясь. – Успокойтесь, мой друг. Я пойду к отцу, – сказала она и вышла.
Князь Василий, загнув высоко ногу, с табакеркой в руках и как бы расчувствованный донельзя, как бы сам сожалея и смеясь над своей чувствительностью, сидел с улыбкой умиления на лице, когда вошла княжна Марья. Он поспешно поднес щепоть табаку к носу.
– Ah, ma bonne, ma bonne, [Ах, милая, милая.] – сказал он, вставая и взяв ее за обе руки. Он вздохнул и прибавил: – Le sort de mon fils est en vos mains. Decidez, ma bonne, ma chere, ma douee Marieie qui j'ai toujours aimee, comme ma fille. [Судьба моего сына в ваших руках. Решите, моя милая, моя дорогая, моя кроткая Мари, которую я всегда любил, как дочь.]
Он отошел. Действительная слеза показалась на его глазах.
– Фр… фр… – фыркал князь Николай Андреич.
– Князь от имени своего воспитанника… сына, тебе делает пропозицию. Хочешь ли ты или нет быть женою князя Анатоля Курагина? Ты говори: да или нет! – закричал он, – а потом я удерживаю за собой право сказать и свое мнение. Да, мое мнение и только свое мнение, – прибавил князь Николай Андреич, обращаясь к князю Василью и отвечая на его умоляющее выражение. – Да или нет?
– Мое желание, mon pere, никогда не покидать вас, никогда не разделять своей жизни с вашей. Я не хочу выходить замуж, – сказала она решительно, взглянув своими прекрасными глазами на князя Василья и на отца.
– Вздор, глупости! Вздор, вздор, вздор! – нахмурившись, закричал князь Николай Андреич, взял дочь за руку, пригнул к себе и не поцеловал, но только пригнув свой лоб к ее лбу, дотронулся до нее и так сжал руку, которую он держал, что она поморщилась и вскрикнула.
Князь Василий встал.
– Ma chere, je vous dirai, que c'est un moment que je n'oublrai jamais, jamais; mais, ma bonne, est ce que vous ne nous donnerez pas un peu d'esperance de toucher ce coeur si bon, si genereux. Dites, que peut etre… L'avenir est si grand. Dites: peut etre. [Моя милая, я вам скажу, что эту минуту я никогда не забуду, но, моя добрейшая, дайте нам хоть малую надежду возможности тронуть это сердце, столь доброе и великодушное. Скажите: может быть… Будущность так велика. Скажите: может быть.]
– Князь, то, что я сказала, есть всё, что есть в моем сердце. Я благодарю за честь, но никогда не буду женой вашего сына.
– Ну, и кончено, мой милый. Очень рад тебя видеть, очень рад тебя видеть. Поди к себе, княжна, поди, – говорил старый князь. – Очень, очень рад тебя видеть, – повторял он, обнимая князя Василья.
«Мое призвание другое, – думала про себя княжна Марья, мое призвание – быть счастливой другим счастием, счастием любви и самопожертвования. И что бы мне это ни стоило, я сделаю счастие бедной Ame. Она так страстно его любит. Она так страстно раскаивается. Я все сделаю, чтобы устроить ее брак с ним. Ежели он не богат, я дам ей средства, я попрошу отца, я попрошу Андрея. Я так буду счастлива, когда она будет его женою. Она так несчастлива, чужая, одинокая, без помощи! И Боже мой, как страстно она любит, ежели она так могла забыть себя. Может быть, и я сделала бы то же!…» думала княжна Марья.


Долго Ростовы не имели известий о Николушке; только в середине зимы графу было передано письмо, на адресе которого он узнал руку сына. Получив письмо, граф испуганно и поспешно, стараясь не быть замеченным, на цыпочках пробежал в свой кабинет, заперся и стал читать. Анна Михайловна, узнав (как она и всё знала, что делалось в доме) о получении письма, тихим шагом вошла к графу и застала его с письмом в руках рыдающим и вместе смеющимся. Анна Михайловна, несмотря на поправившиеся дела, продолжала жить у Ростовых.
– Mon bon ami? – вопросительно грустно и с готовностью всякого участия произнесла Анна Михайловна.
Граф зарыдал еще больше. «Николушка… письмо… ранен… бы… был… ma сhere… ранен… голубчик мой… графинюшка… в офицеры произведен… слава Богу… Графинюшке как сказать?…»
Анна Михайловна подсела к нему, отерла своим платком слезы с его глаз, с письма, закапанного ими, и свои слезы, прочла письмо, успокоила графа и решила, что до обеда и до чаю она приготовит графиню, а после чаю объявит всё, коли Бог ей поможет.
Всё время обеда Анна Михайловна говорила о слухах войны, о Николушке; спросила два раза, когда получено было последнее письмо от него, хотя знала это и прежде, и заметила, что очень легко, может быть, и нынче получится письмо. Всякий раз как при этих намеках графиня начинала беспокоиться и тревожно взглядывать то на графа, то на Анну Михайловну, Анна Михайловна самым незаметным образом сводила разговор на незначительные предметы. Наташа, из всего семейства более всех одаренная способностью чувствовать оттенки интонаций, взглядов и выражений лиц, с начала обеда насторожила уши и знала, что что нибудь есть между ее отцом и Анной Михайловной и что нибудь касающееся брата, и что Анна Михайловна приготавливает. Несмотря на всю свою смелость (Наташа знала, как чувствительна была ее мать ко всему, что касалось известий о Николушке), она не решилась за обедом сделать вопроса и от беспокойства за обедом ничего не ела и вертелась на стуле, не слушая замечаний своей гувернантки. После обеда она стремглав бросилась догонять Анну Михайловну и в диванной с разбега бросилась ей на шею.
– Тетенька, голубушка, скажите, что такое?
– Ничего, мой друг.
– Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я не отстaнy, я знаю, что вы знаете.
Анна Михайловна покачала головой.
– Voua etes une fine mouche, mon enfant, [Ты вострушка, дитя мое.] – сказала она.
– От Николеньки письмо? Наверно! – вскрикнула Наташа, прочтя утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.
– Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить твою maman.
– Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и тотчас же побежала к Соне.
– Николенька…ранен…письмо… – проговорила она торжественно и радостно.
– Nicolas! – только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. – Немножко ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, – говорила она сквозь слезы.
– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C'est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
– О чем же вы плачете, maman? – сказала Вера. – По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа – все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее – тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником графом, тот сын, который выучился говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда миллионов миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
– Что за штиль, как он описывает мило! – говорила она, читая описательную часть письма. – И что за душа! Об себе ничего… ничего! О каком то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за границей , есть совершенно определительный адрес, и что ежели письмо дойдет до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец, 6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.


12 го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца, готовилась к следующему дню на смотр двух императоров – русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в 15 ти верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10 ти часам утра, вступала на ольмюцкое поле.
Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку, извещавшую его, что Измайловский полк ночует в 15 ти верстах не доходя Ольмюца, и что он ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были особенно нужны Ростову теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились под Ольмюцом, и хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всякого рода соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов недавно отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина, лошадь Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку Бориса, Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку вина и один поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства. Ростов еще не успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская куртка с солдатским крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и офицерская с темляком сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская, купленная походом у казака; гусарская измятая шапочка была ухарски надета назад и набок. Подъезжая к лагерю Измайловского полка, он думал о том, как он поразит Бориса и всех его товарищей гвардейцев своим обстреленным боевым гусарским видом.
Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи, щеголяя своей чистотой и дисциплиной. Переходы были малые, ранцы везли на подводах, офицерам австрийское начальство готовило на всех переходах прекрасные обеды. Полки вступали и выступали из городов с музыкой, и весь поход (чем гордились гвардейцы), по приказанию великого князя, люди шли в ногу, а офицеры пешком на своих местах. Борис всё время похода шел и стоял с Бергом, теперь уже ротным командиром. Берг, во время похода получив роту, успел своей исполнительностью и аккуратностью заслужить доверие начальства и устроил весьма выгодно свои экономические дела; Борис во время похода сделал много знакомств с людьми, которые могли быть ему полезными, и через рекомендательное письмо, привезенное им от Пьера, познакомился с князем Андреем Болконским, через которого он надеялся получить место в штабе главнокомандующего. Берг и Борис, чисто и аккуратно одетые, отдохнув после последнего дневного перехода, сидели в чистой отведенной им квартире перед круглым столом и играли в шахматы. Берг держал между колен курящуюся трубочку. Борис, с свойственной ему аккуратностью, белыми тонкими руками пирамидкой уставлял шашки, ожидая хода Берга, и глядел на лицо своего партнера, видимо думая об игре, как он и всегда думал только о том, чем он был занят.
– Ну ка, как вы из этого выйдете? – сказал он.
– Будем стараться, – отвечал Берг, дотрогиваясь до пешки и опять опуская руку.
В это время дверь отворилась.
– Вот он, наконец, – закричал Ростов. – И Берг тут! Ах ты, петизанфан, але куше дормир , [Дети, идите ложиться спать,] – закричал он, повторяя слова няньки, над которыми они смеивались когда то вместе с Борисом.
– Батюшки! как ты переменился! – Борис встал навстречу Ростову, но, вставая, не забыл поддержать и поставить на место падавшие шахматы и хотел обнять своего друга, но Николай отсторонился от него. С тем особенным чувством молодости, которая боится битых дорог, хочет, не подражая другим, по новому, по своему выражать свои чувства, только бы не так, как выражают это, часто притворно, старшие, Николай хотел что нибудь особенное сделать при свидании с другом: он хотел как нибудь ущипнуть, толкнуть Бориса, но только никак не поцеловаться, как это делали все. Борис же, напротив, спокойно и дружелюбно обнял и три раза поцеловал Ростова.
Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда молодые люди делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные перемены, совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои первые шаги жизни. Оба много переменились с своего последнего свидания и оба хотели поскорее выказать друг другу происшедшие в них перемены.
– Ах вы, полотеры проклятые! Чистенькие, свеженькие, точно с гулянья, не то, что мы грешные, армейщина, – говорил Ростов с новыми для Бориса баритонными звуками в голосе и армейскими ухватками, указывая на свои забрызганные грязью рейтузы.
Хозяйка немка высунулась из двери на громкий голос Ростова.
– Что, хорошенькая? – сказал он, подмигнув.
– Что ты так кричишь! Ты их напугаешь, – сказал Борис. – А я тебя не ждал нынче, – прибавил он. – Я вчера, только отдал тебе записку через одного знакомого адъютанта Кутузовского – Болконского. Я не думал, что он так скоро тебе доставит… Ну, что ты, как? Уже обстрелен? – спросил Борис.
Ростов, не отвечая, тряхнул по солдатскому Георгиевскому кресту, висевшему на снурках мундира, и, указывая на свою подвязанную руку, улыбаясь, взглянул на Берга.
– Как видишь, – сказал он.
– Вот как, да, да! – улыбаясь, сказал Борис, – а мы тоже славный поход сделали. Ведь ты знаешь, его высочество постоянно ехал при нашем полку, так что у нас были все удобства и все выгоды. В Польше что за приемы были, что за обеды, балы – я не могу тебе рассказать. И цесаревич очень милостив был ко всем нашим офицерам.
И оба приятеля рассказывали друг другу – один о своих гусарских кутежах и боевой жизни, другой о приятности и выгодах службы под командою высокопоставленных лиц и т. п.
– О гвардия! – сказал Ростов. – А вот что, пошли ка за вином.
Борис поморщился.
– Ежели непременно хочешь, – сказал он.
И, подойдя к кровати, из под чистых подушек достал кошелек и велел принести вина.
– Да, и тебе отдать деньги и письмо, – прибавил он.
Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками на стол и стал читать. Он прочел несколько строк и злобно взглянул на Берга. Встретив его взгляд, Ростов закрыл лицо письмом.
– Однако денег вам порядочно прислали, – сказал Берг, глядя на тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. – Вот мы так и жалованьем, граф, пробиваемся. Я вам скажу про себя…
– Вот что, Берг милый мой, – сказал Ростов, – когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда нибудь, куда нибудь… к чорту! – крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: – вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
– Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, – сказал Берг, вставая и говоря в себя горловым голосом.
– Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, – прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из комнаты.
– Ах, какая я скотина, однако! – проговорил Ростов, читая письмо.
– А что?
– Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их. Ах, какая я свинья, – повторил он, вдруг покраснев. – Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! – сказал он…