Шанхайская резня 1927 года
| Шанхайская резня 1927 года | |||
 | |||
| Дата |
12 апреля 1927 года | ||
|---|---|---|---|
| Место | |||
| Причина |
углубление разногласий между КПК и Гоминьданом | ||
| Итог |
победа Гоминьдана | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Шанхайская резня 1927 года, также известная как Инцидент 12 апреля — массовое истребление китайских коммунистов, учинённое 12 апреля 1927 года силами Гоминьдана и его союзниками в Шанхае.
По-китайски сторонники Гоминьдана называют инцидент «Партийная чистка» (清黨), в то время как в коммунистической традиции его наименуют «Шанхайская резня 1927 года»[1], «Контрреволюционный переворот 12 апреля» (四一二反革命政变) или «Трагедия 12 апреля» (四一二慘案). В результате инцидента многие видные члены КПК были убиты или арестованы. Убийства коммунистов и террор продолжались по всему Китаю в течение многих недель. После победы над сторонниками КПК в крупных городах Чан Кайши полностью захватил власть в Гоминьдане и вскоре стал диктатором Китая. После падения 15 июля 1927 года Уханьского правительства коммунисты были вынуждены окончательно уйти в подполье.
Предпосылки
В течение нескольких лет вплоть до событий 12 апреля 1927 года Коммунистическая партия Китая (КПК) и Гоминьдан сотрудничали в рамках Первого объединенного фронта. Их общей целью было свержение власти китайских милитаристов, захвативших власть в стране после падения династии Цин. В 1923 году правительство Сунь Ятсена, основателя Китайской республики, договорилось о помощи со стороны СССР. Советское правительство было единственным, кто признал его. В Китай начали прибывать политические и военные советники — Бородин, Блюхер и др. Их задачей была реорганизация Гоминьдана с тем, чтобы создать из него мощную политическую партию наподобие ВКП(б), и формирование боеспособной армии. Членам КПК было разрешено вступать в ряды Гоминьдана. С помощью Коминтерна и основателей КПК Ли Дачжао и Чэнь Дусю Сунь Ятсен основал в Кантоне правительство и учредил военную академию для обучения офицерских кадров. Начальником академии был назначен Чан Кайши. Некоторые члены КПК стали влиятельными людьми в Гоминьдане; Чжоу Эньлай и Е Цзяньин служили политинструкторами академии, а Мао Цзэдун в данный период был администратором от Гоминьдана в провинции Хунань.
В 1925 году Сунь Ятсен умер, и после его смерти между правым крылом Гоминьдана во главе с Чан Кайши и левым крылом, возглавляемым Ван Цзинвэем, возник конфликт. Ван Цзинвэй стал председателем национального правительства, но военная власть была сосредоточена в руках Чан Кайши, командовавшим Национально-революционной армией (НРА). В июле 1926 года начался Северный поход — военная экспедиция НРА, целью которой было изгнание милитаристов и объединение Китая. После того, как коммунисты и левое крыло Гоминьдана попытались провести земельную реформу и передать землю крестьянам в регионах, захваченных НРА, симпатии помещиков и богатых торговцев переметнулись на сторону Чан Кайши. Его поддерживали и иностранцы, живущие в концессиях в крупных городах Китая.
В январе 1927 года при поддержке КПК и советских агентов Ван Цзинвэй перевел правительство в захваченный НРА город Ухань и провозгласил его новой столицей. 3 марта 1927 года рабочие под предводительством Чжоу Эньлая подняли в Шанхае восстание, разгромив войска военного губернатора и его союзников. Рабочие заняли всю территорию Шанхая за исключением иностранных концессий — Международного сеттльмента и Французской концессии, которые охранялись военными и моряками США, Великобритании, Италии, Японии и других стран. Вскоре к городу подошли части НРА под командованием Бай Чунси, верного соратника Чан Кайши. Правое крыло Гоминьдана было встревожено растущим влиянием коммунистов как в новом правительстве, так и в профсоюзах и рабочем ополчении[2]. После международного скандала, который последовал вслед за Нанкинским инцидентом, Чан Кайши решил порвать с коммунистами и левыми в Гоминьдане.
Начало арестов и казней
Полагая, что коммунисты готовят захват власти, 2 апреля Чан Кайши, Ли Цзунжэнь и Бай Чунси тайно организовали Центральный наблюдательный комитет Шанхая. Этот комитет составил план физического уничтожения сторонников КПК и приступил к подготовке его реализации.
Чан Кайши провел переговоры с Ду Юэшэном и другими лидерами Зеленой банды и Банды Хонмэн с тем, чтобы те подготовили нападение на опорные пункты красногвардейцев. 9 апреля Центральный наблюдательный комитет объявил в Шанхае чрезвычайную ситуацию, обвинив коммунистов, входящих в Уханьское правительство, в дестабилизации обстановки. 11 апреля во все провинции, находящиеся под контролем Чан Кайши, был направлен секретный приказ о том, что коммунистов необходимо вычистить из партийных и правительственных органов.
Территории иностранных концессий были огорожены колючей проволокой и тщательно охранялись военными и моряками с иностранных кораблей. Была достигнута договоренность с Муниципальным советом о том, что люди Ду Юэшэна смогут свободно проехать через территорию Международного поселения. Председатель Муниципального совета Стерлинг Фессенден не только обеспечил гангстеров пропусками, но и снабдил их грузовиками и оружием.
По сигналу корабельной сирены в 3 часа утра 12 апреля гангстеры атаковали опорные пункты красногвардейцев в районах Чжабэй, Нанши и Пудун. В результате резни погибло от 4 до 5 тысяч человек. Солдаты 26-й армии Гоминьдана разоружили рабочее ополчение. При этом были ранены около 300 человек.
13 апреля тысячи рабочих и студентов вышли на улицы и направились к штаб-квартире 2-й дивизии 26-й армии, протестуя против действий Чан Кайши и его союзников. Солдаты открыли огонь по демонстрантам. По разным данным погибли от 100 до 300 человек.
Чан Кайши распустил правительство Шанхая, профсоюзы и другие организации, находящиеся под контролем коммунистов. Более тысячи человек было арестовано, около 300 казнено. Аресты и казни последовали в Кантоне, Сямыне, Фучжоу, Нинбо, Нанкине, Ханчжоу и Чанше. В Пекине 28 апреля Чжан Цзолинь приказал казнить 20 коммунистов, взятых в качестве заложников в советском полпредстве. В числе казненных был Ли Дачжао, один из основателей КПК.
Итоги и значение
После учинённой резни многие члены Центрального комитета Уханьского правительства объявили Чан Кайши предателем революции, в том числе и вдова Сунь Ятсена, Сун Цинлин. В апреле 1927 года Чан Кайши объявил о создании нового правительства в Нанкине, тем самым бросив вызов Уханьскому правительству под контролем Ван Цзинвэя. Противостояние двух столиц, известное как 寧漢分裂, длилось недолго: «левое крыло» Гоминьдана также начало вычищать коммунистов из правительства. Не имея военной поддержки, последние вынуждены были покинуть Ухань. Главный политический советник Бородин, Сун Цинлин, а также несколько иностранных корреспондентов, сочувствующих китайской революции, отправились разными путями в СССР.
В июне 1928 года Пекин был взят союзниками Гоминьдана, что привело к окончательному объединению страны под властью Чан Кайши. В Шанхае администрация китайской части города распустила организованную коммунистами Шанхайскую федерацию профсоюзов и реорганизовала сеть профсоюзов уже под своим началом — и под управлением Ду Юэшэна[3].
Напишите отзыв о статье "Шанхайская резня 1927 года"
Литература
- [krasnoe.tv/node/15730 Шанхайский документ.] Д/ф. реж. Я. М. Блиоха. СССР, 1928 г.
- Костарев Н. К. Мой китайский дневник. — Л.: Прибой, 1928.
- Барякина Э. В. Белый Шанхай. — М.: Рипол-классик, 2010. — ISBN 978-5-386-02069-9
Примечания
- ↑ Zhao Suisheng. [2004] (2004). A Nation-state by Construction: Dynamics of Modern Chinese Nationalism. Stanford University Press. ISBN 0-8047-5001-7.
- ↑ Elizabeth J. Perry. (April 11, 2003). «[www.hws.edu/news/speakers/transcripts/eperrychina.asp The Fate of Revolutionary Militias in China]» (Hobart and William Smith Colleges). Проверено 2006-11-25.
- ↑ Patricia Stranahan. (1994). «[www.indiana.edu/~easc/resources/working_paper/noframe_4b_polit.htm The Shanghai Labor Movement, 1927-1931]» (East Asian Working Paper Series on Language and Politics in Modern China). Проверено 2006-11-25.
| ||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Шанхайская резня 1927 года
В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.
Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
