Шан-Гирей, Аким Павлович

Аким Павлович Шан-Гирей
Род деятельности:	адъютант начальника полевой конной артиллерии, общественный деятель, мемуарист
Дата рождения:	1818(1818)
Место рождения:	Шелкозаводская, Терская область, Российская империя
Подданство:	Российская империя Российская империя
Дата смерти:	8 декабря 1883(1883-12-08)
Место смерти:	Тифлис, Тифлисская губерния, Российская империя
Супруга:	Эмилия Александровна Клингенберг (1815—1891)
Дети:	Аким (? — 1913) Евгения (1856—1943)

Аки́м Па́влович Шан-Гире́й (1818—1883, Тифлис) — троюродный брат Михаила Юрьевича Лермонтова, автор воспоминаний о поэте (впервые напечатаны в журнале «Русское обозрение», 1890, книга VIII). На правах близкого друга помогал Лермонтову в работе над романом «Княгиня Лиговская»; сохранил многие рукописи поэта, включая список 4-й редакции поэмы «Демон», а также его письма, адресованные Святославу Раевскому, Марии Лопухиной, Александре Верещагиной.

В 1851 году женился на падчерице генерала Верзилина Эмилии Александровне Клингенберг — свидетельнице ссоры между Лермонтовым и офицером Николаем Мартыновым, завершившейся дуэлью.

Биография

Детство

Аким Павлович родился в станице Шелкозаводской в семье штабс-капитана в отставке Павла Петровича Шан-Гирея (1795—1864), служившего под началом генерала Ермолова, и Марии Акимовны Шан-Гирей (до замужества — Хастатовой) (1799—1845), приходившейся племянницей бабушке Лермонтова — Елизавете Алексеевне Арсеньевой. В семье росло четверо детей; Аким Павлович был старшим. В 1825 году Шан-Гиреи по настоянию Елизаветы Алексеевны перебрались из Пятигорска в Пензенскую губернию. На первых порах они остановились у Арсеньевой в Тарханах, позже приобрели расположенное неподалёку имение Апалиха. Семилетний Аким, взятый бабушкой Лермонтова «на воспитание вместе с Мишелем», жил рядом с будущим поэтом в течение двух лет; у мальчиков была общая детская комната и общие учителя — француз Капэ, рассказывавший о ратных подвигах, и немка Кристина Осиповна. Став старше, Лермонтов начал самостоятельно ездить к родственникам в Апалиху; его увлечённость Кавказом могла зародиться ещё в отроческие годы после рассказов Павла Петровича об этом регионе.

Лермонтова я начинаю хорошо помнить с осени 1825 года. <…> Мне живо помнится смуглый, с чёрными
блестящими глазками, Мишель, в зелёной курточке и с клоком белокурых волос, резко отличавшихся от прочих,
чёрных, как смоль. <…> Уже тогда он рисовал акварелью и лепил из крашеного воску целые картины.
Из воспоминаний А. П. Шан-Гирея.

Молодость. Рядом с Лермонтовым

Начиная с 1828 года Шан-Гирей старался надолго не разлучаться со своим троюродным братом; когда тот переехал в Москву, Аким Павлович перебрался следом. Осенью 1832-го Лермонтов поступил в школу гвардейских подпрапорщиков в Петербурге — через два года в столицу прибыл и Шан-Гирей. Остановившись в доме Арсеньевой, он почти ежедневно навещал друга в юнкерской школе, пронося «контрабандой» пироги и конфеты; порой делал рисунки, рассказывающие о нравах этого заведения (среди сохранившихся — «Юнкера у карцера», «Обед юнкеров»).

Поступив в 1834 году в петербургское артиллерийское училище, Шан-Гирей в выходные и праздничные дни неизменно появлялся в квартире у Елизаветы Алексеевны: друзья играли в шахматы, спорили о книгах; Лермонтов привлекал младшего брата к работе над романом «Княгиня Лиговская». Шан-Гирей был посвящён в сердечные дела товарища: поэт не скрывал от него ни потрясения, вызванного известием о замужестве Варвары Лопухиной, ни интереса к княгине Марии Алексеевне Щербатовой — борьба за её внимание могла стать одной из причин дуэли Лермонтова с сыном французского посла Эрнестом де Барантом. О том, что поэт ездил на Чёрную речку «стреляться», Шан-Гирей, вернувшийся из училища в неурочный час, узнал от него самого: Лермонтов, появившись в доме «мокрым как мышь», буднично рассказал, что сначала на снегу была драка на рапирах, потом секунданты дали дуэлянтам пистолеты; в итоге всё завершилось благополучно для обеих сторон.

Результатом «благополучной дуэли» стала ссылка Лермонтова на Кавказ. Из петербургского отпуска весной 1841 года его провожал только Аким Шан-Гирей:

У меня не было никакого предчувствия, но очень было тяжело на душе. Пока закладывали лошадей, Лермонтов давал мне различные поручения, <…> но я ничего не слыхал. «Извини, Мишель, я ничего не понял». — «Какой ты ещё дитя, — отвечал он. — Прощай, поцелуй ручки у бабушки». Это были в жизни его последние слова ко мне. В августе мы получили известие о его смерти.

Прибыв в Пятигорск, Лермонтов отправил ещё одно напутствие своему троюродному брату: в письме от 10 мая 1841 года, адресованном Арсеньевой, он попросил передать «Екиму Шангирею», чтобы тот не ехал в Америку — «уж лучше сюда на Кавказ. Оно и ближе, и гораздо веселее».

Зрелые годы. Семья

Шан-Гирей выполнил просьбу Лермонтова и действительно связал свою жизнь с Кавказом. По окончании училища он служил адъютантом у начальника полевой конной артиллерии Ивана Карловича Арнольди. Выйдя в отставку в 1844 году, прибыл в Пятигорск и приобрёл имение недалеко от города. Семь лет спустя Аким Павлович женился на Эмилии Александровне Клингенберг — падчерице генерала Верзилина, в доме которого произошло столкновение Лермонтова с Мартыновым.

Эмилию Клингенберг, обладавшую способностью окружать себя поклонниками, называли «розой Кавказа». По мнению некоторых исследователей, она послужила прототипом княжны Мери; ей был посвящён приписываемый Лермонтову язвительный экспромт: «За девицей Emilie / Молодёжь как кобели». О том, какова была роль «пятигорской светской львицы» в истории ссоры Лермонтова и Мартынова, доподлинно неизвестно, однако исследователи «догадывались о недобром участии падчерицы генерала Верзилина в этом конфликте», а потому с определённым недоверием относились к её мемуарам, вышедшим в 1880-х годах в газетах и журналах «Новое время», «Нива», «Русский вестник» и других. Тем не менее родство с Шан-Гиреем стало для Клингенберг щитом, позволявшим пресечь открытые обвинения.

В семье родилось двое детей: сын Аким и дочь Евгения. В день 40-летней годовщины со дня смерти Лермонтова (15 июля 1881) дочь Шан-Гиреев провела для прибывшего в Пятигорск историка литературы Павла Висковатова отдельную экскурсию, поделившись теми знаниями о поэте, которые были ей переданы родителями (в памятных мероприятиях участвовали также Аким Павлович и Эмилия Александровна). В 1940 году Евгения Акимовна приняла участие в съёмках документального фильма «Гибель поэта».

Аким Павлович много лет занимался ирригационными работами на Кавказе. Работая с земными недрами, он открыл месторождение серы (1867, Нахичеванский уезд). Его профессиональная деятельность совмещалась с общественной. Так, активная вовлечённость Шан-Гирея в дела уезда позволила ему занять пост предводителя дворянства. За работу в комитете Государственного совета и Кавказском комитете по устройству крестьян Ставропольской губернии он был награждён бронзовой медалью.

Шан-Гирей скончался в Тифлисе 8 декабря 1883 года; причиной смерти стало нарушение целостности стенок сердца. Прах Акима Павловича перевезли в Пятигорск. Его последним приютом стало старое пятигорское кладбище; могила Шан-Гирея находится неподалёку от места первоначального погребения Лермонтова. Эмилия Александровна Клингенберг пережила мужа на восемь лет.

Полемика вокруг творческого вклада

Среди литературоведов нет однозначного мнения о том, насколько глубоко Аким Шан-Гирей был погружён в творческие замыслы Лермонтова. Так, Павел Висковатов считал, что троюродный брат поэта соприкасался с ними весьма поверхностно: его роль в совместной работе над произведениями сводилась к их написанию под диктовку или чтению подготовленных отрывков вслух. Висковатов объяснял это молодостью Шан-Гирея и тем, что он «по тогдашнему своему развитию не мог быть даже отдалённо полезным сотрудником и ценителем».

Достаточно жёсткую оценку воспоминаниям Шан-Гирея дал Ираклий Андроников: литературоведа возмутили тезисы о лермонтовском байронизме как «драпировке», за которой не было ни мучений, ни страданий. Назвав эти суждения «наивными и глубоко ложными», Андроников отметил, что Шан-Гирей «многое не понимал, а многое просто не помнил».

В то же время литературовед и главный редактор Лермонтовской энциклопедии Виктор Мануйлов подчёркивал, что Шан-Гирей был одним из немногих окружавших поэта людей, которым тот доверял свои творческие планы. Мануйлова в целом поддерживали и другие исследователи, считавшие, что «может быть, только С. А. Раевский значил больше в жизни поэта». Сам же Раевский, узнав о намерении Шан-Гирея написать мемуары о Лермонтове, откликнулся на инициативу словами:

Ты был его другом, преданным с детства, и почти не расставался с ним; по крайней мере все
значительные изменения в его жизни совершились при тебе, при тёплом твоем участии, и редкая твоя память
порукою, что никто вернее тебя не может передать обществу многое замечательное об этом человеке.

Литература

• Шехурина Л. Д. Шан-Гире́й А. П. // Лермонтовская энциклопедия. — М.: Советская энциклопедия, 1981. — С. 618—619. — 784 с.
• Щёголев П. Е. Лермонтов. — М.: Аграф, 1999. — 528 с. — ISBN 5-7784-0063-2.

Отрывок, характеризующий Шан-Гирей, Аким Павлович

Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.