Шаперон (головной убор)

Шаперо́н (фр. chaperon) — средневековый головной убор. Вначале представлял собой капюшон с длинным шлыком и пелериной, затем превратился в пышное и достаточно дорогое сооружение, напоминающее тюрбан, дополнительно украшавшийся фестонами. Мода на ношение шаперона пришла из Бургундии, в начале XV века она охватила всю Западную Европу, к концу того же столетия постепенно ушла, и шаперон вернулся к первоначальной, чисто утилитарной роли.

Появление

Первоначально шаперон представлял собой капюшон с пелериной, скреплявшийся застежкой на шее, который использовался всеми классами общества как дорожная одежда для защиты от дождя и ветра, причём его носили равно женщины и мужчины. При необходимости капюшон можно было сбросить на спину, и использовать шаперон в качестве короткого плаща. В качестве дополнительного украшения пелерина могла быть присобранной или вырезанной по краям. Также сам капюшон часто дополнялся длинным шлыком. Появляется он впервые около XII века. Среди исследователей нет согласия, называлась ли эта ранняя форма собственно шапероном, или же носила имя «худ» (англ. hood — капюшон).

Строение и разновидности

Само название «шаперон» восходит, по всей вероятности, к позднелат. cappa — то есть «плащ с капюшоном», или просто «капюшон» — к чему был уже во французском языке был добавлен увеличивающий «-(r)on», давая общее значение «широкий капюшон», «большой головной убор».

Шаперон делился на следующие части, каждая из которых развивалась собственным путём и приобретала особое значение. Это — длинный шлык, вначале свисавший на спину, носивший у французов название корнетты (фр. cornette), у англичан — типпит (англ. tippit), также в обоих языках встречается его общее название лирипип (англ. и фр. liripipe). Пелерина для французских разновидностей шаперона именовалась патта (patte), у англичан — кейп (cape — то есть «плащ», «накидка») разновидность, украшенная фестонами — «петушиным гребнем» (cockscomb). Позднее шаперон дополнительно украшали с помощью бурреле (фр. bourrelet) или «ронделя» (rondel) — широкой ленты из шелка или хлопчатобумажной ткани, обвязывавшейся вокруг головы на манер тюрбана или берета, со свисавшим вниз концом.

Преобразование и дальнейшее развитие

Около 1300 года некто, оставшийся неизвестным, предложил носить шаперон, надевая его на голову лицевым отверстием, так что пелерина и шлык (патта и корнетта) свешивались с двух сторон в качестве украшения. Существует предположение, что эта «шляпообразная форма», получившая в литературе название собственно шаперона, в начале носилась только в жаркое время года — но доказательств этому нет. Так или иначе, идея была подхвачена, и в XV веке шапероны начинают шить именно с расчетом на ношение их в виде шляпы. Развиваются разные варианты ношения шаперона.

1. Корнетта и патта завязывались в узел на макушке, давая вместе нечто похожее на островерхий тюрбан; причём иногда обе части стояли стоймя или одна из них (корнетта или патта) свисали на затылок.
2. Патта спускалась и охватывала шею и прикреплялась к бурреле с помощью застежки, в то время как корнетта свободно свисала сбоку или со спины.
3. Патту завязывали на макушке на манер петушиного гребня, в то время как корнетта свободно свисала сбоку или со спины.
4. Корнетту завязывали на макушке, оставляя патту свободно свисать.
5. Патта свободно свисала на затылок, в то время как длинную корнетту несколько раз обвязывали вокруг шеи и закрепляли. Подобный вариант был особенно удобен в зимнее время, при езде верхом. Считается, что именно его использовала Жанна д'Арк.
6. При необходимости, напр., предстать перед человеком более высокого ранга или во время церковного моления, шаперон снимали и укладывали на плечо, так что патта свисала на спину, корнета — вперед.

На итальянский манер сложенную пополам патту оставляли свисать сбоку от головы. Как последний штрих шаперон стали обвязывать широкой лентой — бурреле, превращая шаперон в подобие тюрбана.

В начале XV века, как следует из миниатюр «Великолепного часослова герцога Беррийского» и «Охотничьей книги», крестьяне продолжали носить шаперон в его исконном виде, в то время как прислуга, входившая в свиту владетельных князей, предпочитала оформлять его наподобие шляпы, изготовлявшейся, по-видимому, из шёлка. В середине века шаперон, несколько более простой и строгий по виду, становится также головным убором знати.

В середине того же века шаперон становится обычным головным убором знати и купцов, причём корнета удлиняется чуть не до земли, заставляя носящего обматывать её вокруг шеи на манер шарфа, так что, например, на флорентийский шаперон этого времени уходило до 9,5 метров ткани (камки или шёлка). Бурреле свивается в жгут, причём иногда по-прежнему обертывается вокруг шаперона, или же несколько слоев дополнительно накладываются на сам шаперон.

Интересно, что величина бурреле соответствовала степени знатности его хозяина — чем больше бурреле, тем выше человек стоял на социальной лестнице.

Шапероны и политика

Во Франции и Бургундии ношение шаперонов определенного цвета указывало на принадлежность человека к определенной политической партии — причём сами партии могли иногда носить имя «шаперонов». Так участники парижского восстания 1356 г., направленного против дофина Карла — будущего Карла V, регента Франции в то время, как его отец Иоанн II был в плену у англичан, и добивавшиеся французского трона для Карла Злого, короля Наварры, носили двуцветные шапероны, у которых красный цвет символизировал Париж, голубой — Наварру. В 1379 граждане Гента восстали против Филиппа Смелого, герцога Бургундии, причём знаком принадлежности к повстанцам было ношение белого шаперона (см. Восстание белых шаперонов). Белый шаперон также символизировал принадлежность к восставшим во время парижских беспорядков в 1413 году.

Во Флоренции в XV столетии шапероны (по-итальянски «капуччи») выдавали принадлежность к республиканской партии, в то время как их противники носили «придворные шляпы».

В искусстве

Шапероны всех родов и видов часто изображались на миниатюрах XIV века, причём, как правило, в них были одеты крестьяне или прислуга — дань тому времени, когда шаперон только стал завоевывать себе место как модный головной убор.

Также шаперон весьма характерен для нидерландских портретов, как и для картин итальянского Ренессанса. Среди прочего их любил изображать Паоло Учелло, специально занимавшийся вопросом графической перспективы. По его мнению, сама форма шаперона помогала зрителю почувствовать глубину пространства картины.

Также в итальянском искусстве шапероны часто появляются в сценах Рождества Христова, как считается, потому что дата этого события пришлась на зиму — время года, когда ношение теплого шерстяного шаперона было более чем обычным. В шапероне часто изображается Святой Иосиф или пастухи, поклоняющиеся новорожденному Христу.

Закат

В 1480-х годах шаперон стал постепенно выходить из моды, хотя его продолжали носить горожане и купцы. Поздний шаперон лишился пышных украшений, лента-бурреле исчезла совсем или сильно укоротилась, патта уже ничем не украшалась. К 1500 году в Северной Европе шаперон исчез почти окончательно, в то время как его предок, капюшон или худ, продолжал носиться пастухами или крестьянами, особенно в холодное время года. Ещё какое-то время собственно шаперон продержался как часть формального наряда законников, академиков и членов некоторых из рыцарских орденов (так, например, шаперон входил в орденское одеяние французских рыцарей Звезды). Но и в этих случаях шаперон был уже достаточно скромных размеров, часто лишенный бурреле, крепившийся к одежде на манер капюшона. В Италии мода на шаперон (как головного убора для пожилых) продержалась дольше всего, окончательно выйдя из употребления лишь к 1520-му году.

Лошадиные шапероны

Шаперонами или шаферонами называются также налобники в форме щитка, в некоторых странах надевающиеся на лошадей, везущих погребальный кортеж.

Интересные факты

• Ношение чёрного шерстяного шаперона и снимание его в церкви было одним из обвинений, выдвинутых против Жанны д’Арк на Руанском судилище — этим «доказывалось» её понятие о себе как о мужчине.
• От итальянского название шаперона — капуччо (итал. cappuccio) — ведёт своё название орден капуцинов, а вслед за ними — мартышек, цветов и кофе того же наименования.
• Красная Шапочка в оригинале французской сказки именуется «Красным Шаперончиком» (Le Petit Chaperon Rouge).
• Шапероном среди прочего во французском языке именуются клобучки для ловчих птиц.
• В английском языке имя chaperon(e) получила компаньонка или дуэнья для молодой девушки.

Литература

• [www.thecostumersmanifesto.com/index.php/History100pagesChaperons History of the chaperon, with simple diagrams]
• [lerozier.free.fr/chaperon.htm#haut Chaperon]

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Шаперон

Отрывок, характеризующий Шаперон (головной убор)

– Достал, – отвечал Пьер. – Завтра государь будет… Необычайное дворянское собрание и, говорят, по десяти с тысячи набор. Да, поздравляю вас.
– Да, да, слава богу. Ну, а из армии что?
– Наши опять отступили. Под Смоленском уже, говорят, – отвечал Пьер.
– Боже мой, боже мой! – сказал граф. – Где же манифест?
– Воззвание! Ах, да! – Пьер стал в карманах искать бумаг и не мог найти их. Продолжая охлопывать карманы, он поцеловал руку у вошедшей графини и беспокойно оглядывался, очевидно, ожидая Наташу, которая не пела больше, но и не приходила в гостиную.
– Ей богу, не знаю, куда я его дел, – сказал он.
– Ну уж, вечно растеряет все, – сказала графиня. Наташа вошла с размягченным, взволнованным лицом и села, молча глядя на Пьера. Как только она вошла в комнату, лицо Пьера, до этого пасмурное, просияло, и он, продолжая отыскивать бумаги, несколько раз взглядывал на нее.
– Ей богу, я съезжу, я дома забыл. Непременно…
– Ну, к обеду опоздаете.
– Ах, и кучер уехал.
Но Соня, пошедшая в переднюю искать бумаги, нашла их в шляпе Пьера, куда он их старательно заложил за подкладку. Пьер было хотел читать.
– Нет, после обеда, – сказал старый граф, видимо, в этом чтении предвидевший большое удовольствие.
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового Георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого то немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.
– Хватают, хватают, – сказал граф, – я графине и то говорю, чтобы поменьше говорила по французски. Теперь не время.
– А слышали? – сказал Шиншин. – Князь Голицын русского учителя взял, по русски учится – il commence a devenir dangereux de parler francais dans les rues. [становится опасным говорить по французски на улицах.]
– Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье то собирать будут, и вам придется на коня? – сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.
Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда. Он, как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.
– Да, да, на войну, – сказал он, – нет! Какой я воин! А впрочем, все так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я так далек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать не может.
После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом попросил Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.
– «Первопрестольной столице нашей Москве.
Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество», – старательно читала Соня своим тоненьким голоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, что первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»
– Вот это так! – вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с крепкой уксусной солью. – Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.
– Что за прелесть, этот папа! – проговорила она, целуя его, и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось к ней вместе с ее оживлением.
– Вот так патриотка! – сказал Шиншин.
– Совсем не патриотка, а просто… – обиженно отвечала Наташа. – Вам все смешно, а это совсем не шутка…
– Какие шутки! – повторил граф. – Только скажи он слово, мы все пойдем… Мы не немцы какие нибудь…
– А заметили вы, – сказал Пьер, – что сказало: «для совещания».
– Ну уж там для чего бы ни было…
В это время Петя, на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал:
– Ну теперь, папенька, я решительно скажу – и маменька тоже, как хотите, – я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу… вот и всё…
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито обратилась к мужу.
– Вот и договорился! – сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
– Ну, ну, – сказал он. – Вот воин еще! Глупости то оставь: учиться надо.
– Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… – Петя остановился, покраснел до поту и проговорил таки: – когда отечество в опасности.
– Полно, полно, глупости…
– Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
– Петя, я тебе говорю, замолчи, – крикнул граф, оглядываясь на жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.
– А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет…
– Я тебе говорю – вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, – и граф, взяв с собой бумаги, вероятно, чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.
– Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить…
Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно блестящие и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на него, привели его в это состояние.
– Нет, я, кажется, домой поеду…
– Как домой, да вы вечер у нас хотели… И то редко стали бывать. А эта моя… – сказал добродушно граф, указывая на Наташу, – только при вас и весела…
– Да, я забыл… Мне непременно надо домой… Дела… – поспешно сказал Пьер.
– Ну так до свидания, – сказал граф, совсем уходя из комнаты.
– Отчего вы уезжаете? Отчего вы расстроены? Отчего?.. – спросила Пьера Наташа, вызывающе глядя ему в глаза.
«Оттого, что я тебя люблю! – хотел он сказать, но он не сказал этого, до слез покраснел и опустил глаза.
– Оттого, что мне лучше реже бывать у вас… Оттого… нет, просто у меня дела.
– Отчего? нет, скажите, – решительно начала было Наташа и вдруг замолчала. Они оба испуганно и смущенно смотрели друг на друга. Он попытался усмехнуться, но не мог: улыбка его выразила страдание, и он молча поцеловал ее руку и вышел.
Пьер решил сам с собою не бывать больше у Ростовых.


Петя, после полученного им решительного отказа, ушел в свою комнату и там, запершись от всех, горько плакал. Все сделали, как будто ничего не заметили, когда он к чаю пришел молчаливый и мрачный, с заплаканными глазами.
На другой день приехал государь. Несколько человек дворовых Ростовых отпросились пойти поглядеть царя. В это утро Петя долго одевался, причесывался и устроивал воротнички так, как у больших. Он хмурился перед зеркалом, делал жесты, пожимал плечами и, наконец, никому не сказавши, надел фуражку и вышел из дома с заднего крыльца, стараясь не быть замеченным. Петя решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо объяснить какому нибудь камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают камергеры), что он, граф Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить отечеству, что молодость не может быть препятствием для преданности и что он готов… Петя, в то время как он собирался, приготовил много прекрасных слов, которые он скажет камергеру.
Петя рассчитывал на успех своего представления государю именно потому, что он ребенок (Петя думал даже, как все удивятся его молодости), а вместе с тем в устройстве своих воротничков, в прическе и в степенной медлительной походке он хотел представить из себя старого человека. Но чем дальше он шел, чем больше он развлекался все прибывающим и прибывающим у Кремля народом, тем больше он забывал соблюдение степенности и медлительности, свойственных взрослым людям. Подходя к Кремлю, он уже стал заботиться о том, чтобы его не затолкали, и решительно, с угрожающим видом выставил по бокам локти. Но в Троицких воротах, несмотря на всю его решительность, люди, которые, вероятно, не знали, с какой патриотической целью он шел в Кремль, так прижали его к стене, что он должен был покориться и остановиться, пока в ворота с гудящим под сводами звуком проезжали экипажи. Около Пети стояла баба с лакеем, два купца и отставной солдат. Постояв несколько времени в воротах, Петя, не дождавшись того, чтобы все экипажи проехали, прежде других хотел тронуться дальше и начал решительно работать локтями; но баба, стоявшая против него, на которую он первую направил свои локти, сердито крикнула на него: