Шарлотта Августа Уэльская

Шарлотта Августа Уэльская англ. Charlotte Augusta of Wales<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Портрет кисти Джорджа Доу, приблизительно 1817 год</td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Личный герб Шарлотты Августы</td></tr>
Вероисповедание:	англиканство
Рождение:	7 января 1796(1796-01-07) Карлтон-хаус, Лондон, Англия, Королевство Великобритания
Смерть:	6 ноября 1817(1817-11-06) (21 год) Клермонт-хаус, Ишер, Суррей, Англия, Соединённое королевство Великобритании и Ирландии
Место погребения:	19 ноября 1817 года в капелле Святого Георгия, Виндзорский замок
Род:	Ганноверская династия
Отец:	Георг IV
Мать:	Каролина Брауншвейгская
Супруг:	Леопольд Саксен-Кобург-Заальфельдский
Дети:	мёртворождённый сын
Автограф:

Шарло́тта Авгу́ста Уэ́льская (англ. Charlotte Augusta of Wales; 7 января 1796, Лондон — 6 ноября 1817, Ишер) — единственный ребёнок Георга, принца Уэльского (позднее ставшего королём Георгом IV) и его жены Каролины Брауншвейгской. На протяжении всей своей жизни принцесса занимала второе место в линии престолонаследия после отца.

Родители Шарлотты Августы недолюбливали друг друга ещё до брака и разошлись вскоре после рождения дочери. Заботу о принцессе принц Уэльский возложил на гувернанток и слуг, при этом он ограничил общение дочери с матерью, которая, в конце концов, покинула страну. Когда Шарлотта Августа выросла, отец принуждал её к браку с Виллемом, наследным принцем Оранским (будущим королём Нидерландов Виллемом II). Сначала принцесса приняла Виллема, однако вскоре после этого отвергла возможность заключения с ним брака. После длительного противостояния с отцом Шарлотта Августа с его согласия вышла замуж за Леопольда Саксен-Кобург-Заальфельдского, будущего короля Бельгии. После полутора лет счастливого брака Шарлотта Августа умерла во время родов, произведя на свет мертворождённого сына.

Смерть Шарлотты стала огромным горем для британцев, которые видели в ней будущую королеву, которая бы разительно отличалась от непопулярных отца и безумного деда. Поскольку она была единственной законной внучкой Георга III, на неженатых сыновей короля стало оказываться значительное давление по поиску жён. В итоге, четвёртый сын короля Георга III Эдуард Август, герцог Кентский, стал отцом потенциальной наследницы престола Виктории Александрины, которая родилась через восемнадцать месяцев после смерти Шарлотты Августы.

Предыстория

В 1794 году Георг, принц Уэльский находился в поисках подходящей невесты. Поиски Георга были обусловлены не желанием обеспечить преемственность на британском троне, а собственной выгодой: премьер-министр Уильям Питт-младший пообещал принцу увеличение доходов после свадьбы; несмотря на то, что Георг имел неплохие доходы как принц Уэльский и герцог Корнуолльский, он жил не по средствам и к 1794 году денег не хватало даже на то, чтобы погасить проценты по долгам.

Георг предпринял попытку жениться на своей любовнице Марии Фицгерберт, однако такой брак не имел бы юридической силы, поскольку Георг, вполне осознавая бесполезность затеи, даже не пытался получить на него согласие отца, как это было предусмотрено законом о королевских браках от 1772 года. Тем не менее, Фицгерберт оставалась любовницей принца даже тогда, когда другие его фаворитки, например леди Джерси, выходили из фавора.

В качестве возможных невест Георг рассматривал двух немецких принцесс, обе они приходились принцу кузинами: Луиза Мекленбург-Стрелицкая была дочерью герцога Карла II, родного брата матери Георга; другая кандидатка, Каролина Брауншвейгская, была дочерью Августы Великобританской, родной сестры отца принца. Мать Георга, королева Шарлотта, получала тревожные слухи о поведении принцессы Каролины, и потому склонялась к браку сына со своей племянницей Луизой, которую к тому же она считала более привлекательной. Слухи говорили о том, что принцесса Каролина вела себя неподобающе с ирландским офицером, состоявшем на службе в армии её отца; кроме того, раннее переговоры о браке с принцессой срывались по неясным причинам. Однако несмотря на всё это Георг, находившийся в тот момент под влиянием леди Джерси, которая считала Каролину менее грозным соперником, чем Луизу, выбрал Брауншвейгскую принцессу, хотя никогда ранее не встречал её. По приказу короля в Дюссельдорф был отправлен дипломат Джеймс Харрис, граф Малмсбери, который должен был сопроводить принцессу в Великобританию. По прибытии в Дюссельдорф Малмсбери обнаружил принцессу растрёпанной и, очевидно, несколько дней не мывшейся; говорила она грубо и фамильярно. Граф провел почти четыре месяца с ней, делая всё возможное, чтобы улучшить её поведение и привычки; затем вместе с принцессой он отправился в Лондон, однако в пути провёл дольше обычного из-за плохой зимней погоды и сложностей, возникших в результате войны с Францией. По прибытии Малмсбери отвёз Каролину в Сент-Джеймсский дворец, где принцесса встретилась с принцем Уэльским; при первом взгляде на свою невесту Георг произнёс «Харрис, мне нехорошо, прошу, дай мне стакан бренди». После того, как принц ушёл, Каролина заявила Малмсбери: «Я думаю, что он очень толстый, и не такой уж красавец, как изображён на портрете». Когда пара вместе обедала в тот вечер, озлобленная принцесса делала грубые намеки на отношения принца с леди Джерси, что, по словам Харриса, только укрепило неприязнь к ней Георга. Перед свадьбой, состоявшейся 8 апреля 1795 года, Георг отправил брата Уильяма к Фитцгерберт, чтобы сообщить ей, что она единственная женщина, которую он будет любить; затем Георг напился и отправился на церемонию.

Позже Георг заявлял, что делил с супругой постель лишь трижды, и что принцесса прокомментировала размер его полового органа, что навело принца на мысль о том, что Каролине было с чем сравнивать и она давно не девственница. Сама Каролина намекала, что принц был импотентом. Пара рассталась в течение нескольких недель после свадьбы, хотя они оставались жить под одной крышей. Однако, несмотря на столь недолговечный брак, через девять месяцев после свадьбы принцесса родила дочь.

Биография

Ранние годы

Шарлотта Августа родилась 7 января 1796 года в Карлтон-хаусе — лондонской резиденции отца. Георг был недоволен рождением девочки, поскольку рассчитывал, что Каролина родит сына, однако короля такое обстоятельство нисколько не расстраивало: он был в восторге от появления в семье его первой законнорожденной внучки и надеялся, что малышка сможет сблизить родителей. Сближения не произошло: через три дня после появления на свет Шарлотты Августы её отец составил завещание, в котором отстранял жену от воспитания дочери, а всё своё имущество завещал своей любовнице Марии Фицгерберт. Многие члены правящей династии не были популярны в народе, однако рождение принцессы было принято с радостью. 11 февраля 1796 года маленькую принцессу окрестили Шарлоттой Августой в честь обеих бабушек — королевы Шарлотты и герцогини Августы; церемония состоялась в большой гостиной Карлтон-хауса под руководством Джона Мура, архиепископа Кентерберийского. Восприемниками при крещении стали король Георг III, королева Шарлотта и герцогиня Августа, которую представляла старшая дочь королевской четы принцесса Шарлотта.

Несмотря на то, что она родила ребёнка, занимавшего второе место в очереди на трон, Каролина так и не получила к себе лучшего отношения; более того, Георг ограничил её общение с дочерью, разрешив видеться с ней только в присутствии медицинской сестры и гувернантки. Каролине было разрешено обычное ежедневное посещение, которой было традиционным для родителей из высшего класса в то время, но она была лишена права голоса в вопросах воспитания и ухода за принцессой. Несмотря на все запреты, отзывчивые слуги в доме Георга часто позволяли Каролине оставаться наедине с дочерью; Георг не знал о происходящем, поскольку сам редко виделся с Шарлоттой Августой. В конце концов, Каролина фактически перестала скрывать от мужа свои тайные визиты к дочери и стала разъезжать с ней в карете по Лондону под аплодисменты толпы.

Шарлотта Августа была здоровым ребёнком и, по словам её биографа Теи Холм, «ранние записи давали впечатление, что Шарлотта счастливо безрассудна и имеет горячее сердце». Шарлотта росла и постепенно становилась пешкой в конфликте родителей, жаждавших привлечь на свою сторону короля и королеву. В августе 1797 года Каролина покинула Карлтон-хаус и переехала жить в арендованный дом близ Блэкхита, оставив свою дочь на попечении ненавистного супруга, как того требовало английское право, по которому отец имел больше прав на несовершеннолетних детей, чем мать. Однако принц не принял никаких мер, чтобы ограничить доступ Каролины к дочери. В декабре 1798 года Георг пригласил супругу провести зиму в Карлтон-хаусе, но Каролина отказалась. Это приглашение было последним серьезным усилием по примирению со стороны Георга и его провал означал, что скорее всего у Георга никогда не будет законного сына, который встал бы между Шарлоттой Августой и британским престолом. Каролина продолжала навещать дочь в Карлтон-хаусе; кроме того, Шарлотту иногда привозили в Блэкхит, где она навещала мать, но никогда принцессе не позволяли остаться в доме матери. Во время летних каникул Георг арендовал Шрусбери-лодж в Блэкхите для своей дочери, что значительно облегчило её общение с матерью. Когда Шарлотте Августе было восемь лет, её отец, вновь вернувшийся к Фитцгерберт, решил, что ему необходим Карлтон-хаус; он забрал покои жены — Каролина взамен получила комнаты в Кенсингтонском дворце — и переселил Шарлотту Августу в соседний Монтегю-хаус. Как отмечал Джеймс Чемберс, другой биограф Шарлотты Августы, молодая принцесса «жила в окружении собственного двора в компании, где не было никого, кто бы не заплатил, чтобы оказаться при её дворе». Переезд состоялся уже в отсутствии любимой гувернантки принцессы — Марты Брюс, вдовы графа Элджина, которая была вынуждена уйти в отставку по официальной версии по причине преклонного возраста; реальная причина была совершенно другой: Марта разозлила Георга тем, что отвела без его разрешения Шарлотту Августу навестить царственного деда. Вскоре была отправлена в отставку и бывшая помощница Марты Брюс — мисс Хейман за то, что была слишком дружна с Каролиной, которая немедленно наняла её к себе на службу. Новая гувернантка София Саутвелл, вдова барона Клиффорда, была очарована Шарлоттой Августой и слишком хорошо воспитана, чтобы дисциплинировать ребёнка, который вскоре превратился в буйного сорванца. Другом детства принцессы при леди Клиффорд стал её племянник достопочтенный Джордж Кеппел, который был на три года младше Шарлотты Августы. Сорок лет спустя Кеппел упоминал принцессу в своих мемуарах, ставших источником многих анекдотов о Шарлотте Августе в детстве; кроме детских шалостей принцессы, он вспоминал о том, как они сначала вместе наблюдали за толпой, собравшейся возле Кеппел-хауса в Эрлс-корт в надежде увидеть юную принцессу, а затем неузнанными влились в толпу.

В 1805 году король начал строить планы на образование Шарлотты и нанял для своей единственной законной внучки большой штат учителей во главе с епископом Эксетера, который должен был наставлять её в вопросах веры, которую, в свою очередь, как считал король Георг, Шарлотта Августа будет защищать в качестве королевы. Король надеялся, что эти учителя смогут «оказать ей честь, сделать их отношения комфортными и ознакомить её с доминионами, которыми ей потом придётся управлять»; эти инструкции не произвели большого впечатления на Шарлотту Августу, которая для себя твёрдо решила, что будет учить только то, что сама захочет. Принцесса увлеклась игрой на пианино и в учителя ей была нанята известная в то время пианистка и композитор Джейн Мэри Гест.

Непривычное для британского двора поведение принцессы Каролины привело к тому, что в 1807 году она была обвинена в половых связях с другими мужчинами после разрыва с мужем. Причиной этих обвинений была необычная привязанность Каролины к маленькому Уильяму Остину, взятому ею на воспитание в 1802 году, которую объясняли тем, что он был её собственным ребёнком от другого мужчины. Супруг Каролины выражал надежду, что так называемое «деликатное расследование», начатое в 1806 году, сможет доказать супружескую неверность со стороны принцессы, что позволит самому Георгу получить развод и запретить Каролине видеться с дочерью. Следователи не допрашивали ни саму Каролину, ни её предполагаемых любовников, среди которых были такие известные личности как адмирал Сидни Смит, политик Джордж Каннинг и художник Томас Лоуренс, но были сосредоточены на слугах принцессы Уэльской. Когда слуг расспросили о предполагаемой беременности Каролины, некоторые слуги подтвердили её, но некоторые опровергли; часть слуг была уверена в беременности Каролины, но другая часть сомневалась, указывая, что у принцессы столько избыточного веса, что нельзя было сказать наверняка. Слуги не смогли назвать имён ни одного любовника Каролины, но её лакей Джозеф Робертс заявил, что принцесса «очень любит секс». Шарлотта Августа была в курсе расследования; десятилетняя принцесса был глубоко огорчена, когда встретила мать в парке, и та, послушная приказу принца не иметь никаких контактов с Шарлоттой Августой, сделала вид, что не замечает дочь. К большому разочарованию Георга, следственная комиссия не нашла доказательств рождения Каролиной второго ребёнка, хотя было отмечено, что поведение принцессы вызывает некоторое недопонимание. На время расследования король, очень любивший Каролину, отстранился от неё, но когда стало ясно, что принцесса ни в чём не виновна, вновь стал видеться с ней. После завершения расследования Георг неохотно позволила Шарлотте Августе видеться с матерью с условием, что она не будет иметь никаких контактов с Уильямом Остином.

Юность

С вступлением Шарлотты Августы в подростковый период члены двора стали считать её поведение недостойным; в частности, гувернантка принцессы леди Клиффорд жаловалась на то, что Шарлотта Августа любит демонстрировать нижнее бельё. Леди Шарлотта Бёри, фрейлина матери Шарлотты Августы и мемуаристка, описывала принцессу как «прекрасный кусок плоти и крови», который откровенно и редко «полагался на достоинство». В этот период Шарлотта Августа прекрасно освоила верховую езду, чем вызывала чувство гордости у отца, и полюбила музыку Моцарта и Гайдна; вместе с тем, принцессу отождествляли с персонажем Марианны из романа Джейн Остин «Чувство и чувствительность». В 1808 году Шарлотта Джонс была официально назначена на должность собственного портретиста-миниатюриста Шарлотты Августы.

К конце 1810 года король Георг III окончательно впал в безумие. Шарлотта Августа была близка с дедом и его болезнь глубоко опечалила её. 6 февраля 1811 года отец принцессы был приведен к присяге перед Тайным советом в качестве принца-регента; во время присяги Шарлотта Августа ходила по саду Карлтон-хауса, пытаясь увидеть церемонию в окнах первого этажа. Шарлотта Августа, как и её отец, была в восторге от вигов. Однако теперь, когда он осуществляет полномочия монарха, Георг не призвал вигов, как многие того ожидали. Шарлотта была возмущена этим и считала отца предателем; чтобы продемонстрировать свою поддержку, в опере она посылала воздушные поцелуи в направлении лидера вигов Чарльза Грея.

Георг был воспитан в строгих условиях и потому был возмущён поведением дочери. Он попытался перевоспитать Шарлотту Августу, которая в свои пятнадцать лет имела вид взрослой женщины. Денег на платья Георг давал недостаточно для взрослой принцессы и настаивал на том, что если она посещает оперу, то должна сидеть в задней части ложи и покидать её до окончания представления. Поскольку сам принц-регент был занят государственными делами, Шарлотта Августа обязана была проводить большую часть своего времени в Виндзоре со своими незамужними тётками. Скучающая принцесса влюбилась в своего кузена Джорджа Фицкларенса, бастарда герцога Кларенса. Фицкларенс вскоре был отозван в Брайтон, где присоединился к своему полку, а Шарлотта Августа обратила внимание на Карла Гессена, лейтенанта лёгких драгунов, по общему мнению являвшегося внебрачным сыном герцога Йоркского, дяди Шарлотты Августы. Гессен и Шарлотта Августа несколько раз тайно встретились. Леди Клиффорд боялась гнева принца-регента, если их обнаружат, но принцесса Каролина была в восторге от страстности своей дочери. Она делала всё, что было в её силах, чтобы стимулировать эти отношения, в том числе позволяла им встречаться в одной из комнат в её покоях. Эти встречи закончились, когда Гессен присоединиться к британским войскам в Испании. Большинство членов королевской семьи, за исключением принца-регента, было осведомлено об этих встречах, но не делало ничего, чтобы их прекратить, и не одобряло того, какими методами Георг пытается перевоспитать уже взрослую дочь.

В 1813 году в заключительный период Наполеоновских войн Георг стал серьёзно рассматривать варианты брака для своей дочери. В мужья Шарлотте Августе принц-регент и его советники выбрали Виллема, наследного принца Оранского, сына и наследника принца Виллема IV Оранско-Нассау. Такой брак увеличил бы британское влияние на северо-западе Европы. Виллем произвел плохое впечатление на Шарлотту Августу, когда она впервые увидела его на праздновании дня рождения отца, когда принц, как и многие другие гости, был в состоянии алкогольного опьянения. Хотя никто не говорил с принцессой о брачном предложении, она была хорошо осведомлена о планах отца, о которых перешёптывался весь двор. Доктор Генри Хэлфорд объяснил эти слухи о браке Шарлотте Августе; принцесса слушала неохотно, считая что будущая королева Великобритании не должна выходить замуж за иностранца. Полагая, что Шарлотта Августа намерена выйти замуж за Уильяма, герцога Глостера, принц-регент при встрече с дочерью стал словесно оскорблять её и Глостера; как позднее говорила Шарлотта Августа, «он говорил так, как будто у него были самые неподходящие представления о моих наклонностях. Я вижу, что он полностью настроен против меня и никогда не сойдётся со мной во мнении». Она попросила совета у графа Грея, и он предложил ей тянуть время. Этот вопрос в скором времени просочился в газеты, в которых спрашивали, действительно ли Шарлотта выйдет замуж «за апельсин или за сыр», «стройного Билли или глупого Билли». Принц-регент попытался найти к дочери более мягкий подход, но переубедить Шарлотту не удалось; она писала, что «не может бросить эту страну, тем более как королева», и что если они поженятся, принцу Оранскому придётся «навещать своих лягушек в одиночестве». Однако 12 декабря Георг организовал встречу дочери с Виллемом Оранским на званом ужине и после ужина попросил Шарлотту Августу принять решение. Она заявила, что ей понравилось то, что она видела до сих пор, что Георг принял как согласие с её стороны и быстро вызвал принца Оранского, чтобы сообщить ему радостную новость. Переговоры по поводу брачного контракта длились несколько месяцев, в течение которых Шарлотта Августа настаивала на том, что она не обязана покидать Британию. Дипломаты не желали будущего объединения двух тронов, и потому в договоре было указано, что старший сын пары унаследует британский трон, а второй — Нидерланды; если же у Шарлотты Августы будет только один сын, то трон Нидерландов отойдёт немецкой ветви Оранского дома. 10 июня 1814 года принцесса подписала брачный договор. Вслед за этим Шарлотта Августа увлеклась неким прусский принцем, чью личность достоверно идентифицировать не удалось: мемуарист Чарльз Гревилл считал, что это был принц Август, а историк Артур Аспинелл полагал, что это был молодой принц Фридрих. Увлечение окончилось также внезапно, как и началось: на вечеринке в лондонском отеле Пултени Шарлотта Августа познакомилась с генерал-лейтенантом русской кавалерии принцем Леопольдом Саксен-Кобург-Заальфельдским. Принцесса пригласила Леопольда навестить её; приглашение он принял, однако за три четверти часа до назначенного времени отказался, отправив принцу-регенту письмо с извинениями за неучтивость. Это письмо очень сильно впечатлило Джорджа, хотя он не считал нищего Леопольда подходящей партией для дочери.

Мать Шарлотты Августы выступала против брака дочери с принцем Оранским и получила в этом вопросе большую общественную поддержку: когда Шарлотта Августа появилась на публике, толпа стала призывать её не оставлять мать в одиночестве, выйдя замуж за принца Оранского. Шарлотта Августа уведомила жениха, что если они поженятся, её мать должна будет всегда получать тёплый приём в их доме; это обязательное условие было неприемлемо для принца-регента. Когда принц Оранский не согласится с условием, Шарлотта Августа разорвала помолвку. В ответ Георг собрался фактически посадить дочь под домашний арест: Шарлотта Августа должна была оставаться в своём доме близ Карлтон-хауса, пока её не перевезут в виндзорский Кранборн-лодж, где ей будет разрешено видеться только с королевой. Услышав это, Шарлотта Августа бросилась прочь из дома; мужчина, видевший из окна мытарства неопытной принцессы на улице, помог ей поймать кэб, в котором она благополучно прибыла в дом матери. Каролина, в это время навещавшая друзей, поспешила домой; принцесса же вызвала нескольких вигов, чтобы те посоветовали ей, что нужно делать. Вместе с вигами в дом Каролины прибыли и некоторые члены семьи, в том числе герцог Йоркский, которому было поручено вернуть Шарлотту Августу к отцу, если понадобится — силой. После долгого совещания виги посоветовали Шарлотте Августе вернуться в дом отца, что она и сделала на следующий день.

Изоляция и возвращение ко двору

История побега и возвращения домой Шарлотты Августы быстро стала достоянием общественности. Бывший член парламента и будущий лорд-канцлер из вигов Генри Брум сообщал, что «все настроены против принца», а оппозиционная пресса наделала много шума из истории о сбежавшей принцессе. Несмотря на эмоциональное примирение с дочерью, принц-регент вскоре переправил её в Кранборн-лодж, где её соглядатаи получили приказ не выпускать принцессу из виду. Несмотря на строгие меры, принцессе удалось отправить записку своему любимому дяде Августу Фредерику, герцогу Сассексу. Сассекс подверг допросу премьер-министра тори лорда Ливерпуля в палате лордов. Он спрашивал, может ли Шарлотта Августа свободно приходить и уходить, стоит ли ей разрешить поехать на море, как рекомендовали ей врачи ранее, и теперь, когда ей исполнилось восемнадцать, планирует ли правительство создать для неё отдельное ведомство. Ливерпуль уклонился от ответа, а Сассек был вызван в Карлтон-хаус, где получил выговор от принца-регента, который никогда больше не говорил со своим братом.

Несмотря на свою изоляцию, Шарлотта Августа нашла жизнь в Кранборн-лодж на удивление приятной и постепенно смирилась с ситуацией. В конце июля 1814 года принц-регент посетил дочь в её изоляции и сообщил, что её мать собирается покинуть страну для длительного пребывания на континенте. Это расстроило Шарлотту Августу, но она чувствовала, что что бы она не сказала, это не изменит решения матери, и была ещё больше возмущена небрежностью Каролины при прощании, поскольку считала, что «Бог знает сколько времени пройдёт и какие события произойдут прежде, чем мы увидимся снова». Слова принцессы оказались пророческими и она больше не виделась с матерью. В конце августа Шарлотте Августе было разрешено отправиться на море. Принцесса хотела поехать в модный Брайтон, однако её отец пожелал, чтобы она поехала в Уэймут. Когда карета принцессы остановилась в пути, большая дружная толпа собралась, чтобы увидеть её; как отмечала Теа Холм, «столь ласковый приём означал, что люди уже считали её своей будущей королевой». Ещё более тёплый приём ожидал Шарлотту Августу в самом Уэймуте. Принцесса проводила время, исследуя близлежащие достопримечательности, магазины контрабандного французского шелка и с конца сентября прошла курс тёплых ванн с морской водой. Она все ещё была без ума от своего прусского принца и напрасно надеялась, что он объявит о своём интересе её отцу. Если он не сделает этого, как она писала подруге, она «сделает другую, не менее хорошую вещь с другим хорошим, уравновешенным человеком с добрыми намерениями [sic]… этим человеком будет П С-К [принц Саксен-Кобурский, то есть Леопольд]». В середине декабря, незадолго до отъезда из Уэймута, Шарлотта Августа была «неожиданно шокирована», когда узнала, что её прусский поклонник завязал новые отношения. По возвращении, во время долгого разговора после Рождественского ужина, отец и дочь устранили все разногласия между собой.

В первые месяцы 1815 года Шарлотта Августа утвердилась в мысли, что её мужем должен стать Леопольд (или как она его ласково называла «Лео»). В то же время, отец принцессы не терял надежды выдать её за принца Оранского, однако Шарлотта Августа писала, что «никакие доводы, никакие угрозы никогда не смогут заставить меня выйти замуж за этого ненавистного голландца». Столкнувшись лицом к лицу с оппозиционными настроениями в собственной семье по этому вопросу, Георг в конце концов сдался и отказался от идеи выдать дочь за Виллема Оранского, который к тому же тем летом обручился с великой княжной Анной Павловной. Шарлотта связалась с Леопольдом через посредников и обнаружила, что её интерес взаимен, но в этот период возобновился конфликт с Наполеоном на континенте, и Леопольд был вынужден участвовать в боях со своим полком. В июле, незадолго до возвращения в Уэймут, Шарлотта Августа официально попросила у отца разрешения на брак с Леопольдом, однако Георг ответил, что из-за неустоявшейся политической ситуации на континенте он не может сейчас рассмотреть эту просьбу. К большому разочарованию принцессы Леопольд не приехал в Великобританию после восстановления мира, даже когда он находился в Париже, откуда, как считала Шарлотта Августа, добраться до Уэймута или Лондона можно было за считанные минуты.

В январе 1816 года принц-регент пригласил свою дочь в Королевский павильон в Брайтоне, и она умоляла его разрешить брак. По возвращении в Виндзор, она написала отцу: «я больше не колеблюсь в признании моей привязанности к принцу Кобургскому — уверяю вас, что никто не будет более настойчивым и последовательным в этой настоящей и последней помолвке, чем я сама». Георг сдался и вызвал в Великобританию Леопольда, остановившегося по пути в Россию в Берлине. Леопольд прибыл в Великобританию в конце февраля 1816 года и отправился в Брайтон, чтобы переговорить с будущим тестем. После совместного ужина с отцом и Леопольдом Шарлотта Августа писала: «Я нахожу его очаровательным и отправляюсь в постель гораздо счастливее, чем я когда-либо была в своей жизни… Я, конечно, очень везучее существо и благословенна Богом. Ни одна принцесса никогда, я верю, не имела таких перспектив счастья в жизни или в любви в этой стране, как и другие люди». Принц-регент был поражен Леопольдом и сказал дочери, что кобургский принц «имел все качества, чтобы сделать женщину счастливой». Шарлотта Августа по требованию Георга отправилась обратно в Кранбурн-лодж 2 марта, оставив Леопольда с отцом. 14 марта в палате общин к общему одобрению было объявлено о предстоящей свадьбе; обе партии с облегчением приняли окончание романтической драмы принцессы. Парламент проголосовал за выделение Леопольду содержание в размере пятидесяти тысяч фунтов в год; для пары был приобретён Клермонт-хаус в Ишере, а также выделена щедрая сумма для обустройства дома. Опасаясь повторения фиаско, произошедшего с Виллемом Оранским, Георг ограничил общение Шарлотты Августы с женихом; когда принцесса вернулась в Брайтон, он разрешил им встречаться только за ужином и никогда не оставлял наедине.

Церемония бракосочетания была назначена на 2 мая 1816 года. В день свадьбы огромные толпы заполнили улицы Лондона, мешая проезду участников церемонии. В девять часов вечера в малиновой гостиной в Карлтон-хаусе Шарлотта Августа вышла замуж за Леопольда, который впервые был одет в парадный мундир британского генерала. Свадебное платье принцессы обошлось казне в сумму около десяти тысяч фунтов. Церемония прошла без нареканий, за исключением того, что Шарлотта Августа захихикала, когда нищий Леопольд пообещал разделить с ней все свои мирские блага.

Жизнь в браке и смерть

Свой медовый месяц Шарлотта Августа и Леопольд провели в Отлендском дворце — резиденции герцога Йоркского в Суррее. В Отленде принцессе не понравилось, поскольку дом Йорка был наполнен его собаками и пропах запахами животных. Однако Шарлотта Августа отметила, что её молодой супруг был «совершенным любовником». Через два дня после свадьбы молодожёнов навестил принц-регент; он провёл два часа, описывая детали военной формы Леопольда, что, по словам Шарлотты. было «отличным знаком самого совершенного настроения» её отца. Супруги вернулись в Лондон к началу сезона и, когда они посещали театр, они неизменно получали бурные аплодисменты от зрителей и пение «Боже, храни короля». Когда Шарлотта Августа почувствовала недомогание в опере, её состояние вызвало общественное беспокойство; позднее было объявлено, что у принцессы случился выкидыш. 24 августа 1816 года супруги впервые отправились в свою резиденцию.

Личный врач Леопольда Кристиан Фридрих Стокмар писал, что в первые шесть месяцев брака он видел Шарлотту Августу всегда в простом, но модном платье. Он также отмечал, что она была гораздо более спокойной и контролировала себя больше, чем это было ранее, и связывал это с влиянием Леопольда. Позднее Леопольд писал, что «за исключением того момента, когда я выходил пострелять, мы всегда были вместе и это ни сколько не утомляло нас». Когда Шарлотта Августа становилась слишком взволнованной, Леопольд говорил только «Спокойно, милая» и принцесса почти мгновенно успокаивалась.

Кобурги, как теперь называли Шарлотту Августу и Леопольда, провели Рождественские каникулы в Брайтонском павильоне со своими знатными родственниками. 7 января Георг устроил пышный бал в честь празднования 21-го дня рождения Шарлотты Августы, но Кобурги не явились, вернувшись в Клермонт и предпочтя тихое празднование там. В конце апреля 1817 года Леопольд сообщил принцу-регенту, что Шарлотта Августа снова беременна, и что есть все шансы, что принцесса доносит ребёнка до положенного срока. Беременность принцессы вызвала широкий общественный интерес. Букмекерские конторы стали принимать ставки на то, какого пола будет ребёнок. Экономисты подсчитали, что рождение принцессы поднимет фондовый рынок на 2,5 %, а рождение принца — на 6 %. Шарлотта Августа проводила время в покое и долгие часы позировала для портрета, над которым трудился сэр Томас Лоуренс. Она ела много и вела почти неподвижный образ жизни, от чего набрала много лишнего веса; когда её медицинская команда начала дородовой уход в августе 1817 года, принцессу посадили на строгую диету, надеясь уменьшить размер ребёнка и облегчить роды. Диета и периодические кровопускания похоже ослабили Шарлотту Августу. Стокмар был поражён методами лечения, которые считал устаревшими, и отказался присоединяться к медицинской команде, полагая, что в случае, если что-то пойдёт не так, то обвинят именно его, поскольку он иностранец.

По большому счёту медуход Шарлотте Августе оказывал сэр Ричард Крофт; он не был её врачом, но врачом-акушером или мужчиной-акушеркой, что было модно в среде состоятельных британцев. Срок родов был назначен на девятнадцатое октября. Но октябрь закончился, а Шарлотта Августа не проявляла никаких признаков приближающихся родов. В воскресенье второго ноября она совершила обычную поездку с супругом, а уже на следующий вечер у принцессы начались схватки. Сэр Ричард предложил ей упражнения и отказал в еде; поздно вечером третьего ноября он послал за знатными свидетелями, которые должны были присутствовать при родах и засвидетельствовать королевское происхождение ребёнка. Прошло четвёртое ноября и наступило пятое: стало ясно, что Шарлотта Августа не может родить, и Крофт, посовещавшись с личным врачом принцессы Мэтью Бейли, послал за акушером Джоном Симсом. Однако Крофт не позволил Симсу увидеть пациентку и отказался использовать щипцы. Как писала Элисон Плоуден в своей книге, «они могли бы спасти её и ребёнка, даже несмотря на то, что в эту эпоху — эпоху до антисептиков — была очень высока смертность при использовании медицинских инструментов».

В девять часов вечера пятого ноября Шарлотта Августа наконец родила крупного мёртвого мальчика. Попытки реанимировать его оказались тщетными, а благородные наблюдатели подтвердили, что это был красивый младенец, похожий на членов королевской семьи. Они были уверены, что Шарлотта Августа чувствует себя хорошо и потому покинули её. Измученная принцесса спокойно восприняла новость о том, что её ребёнок мёртв, заявив, что это была Божья воля. Она приняла пищу после длительного воздержания и, казалось, пошла на поправку. Леопольд, который оставался со своей женой на протяжении родов, по всей видимости принял снотворное и ушёл спать.

Вскоре после полуночи у Шарлотты Августы началась сильная рвота и боли в желудке. Незамедлительно был вызван сэр Ричард, который был встревожен тем, что его пациентка холодна на ощупь и дышит с трудом, а кроме того у принцессы открылось кровотечение. Как тогда было принято при послеродовых кровотечениях, принцессе приготовили горячие компрессы, но кровь не останавливалась. Крофт вызвал Стокмара и попросил его разбудить и привести Леопольда. Стокмар не смог разбудить принца и сам пошёл к принцессе, которая схватила его за руку и сказал ему: «Они опоили меня». Стокмар покинул комнату, планируя ещё раз попробовать разбудить Леопольда, но услышал голос Шарлотты Августы, звавшей его «Стоки! Стоки!» и вернулся назад, однако Шарлотта Августа была уже мертва.

Последствия

Смерть Шарлотты Августы была воспринята как национальная трагедия; люди скорбели так, будто по всей Великобритании в каждом доме потеряли любимого ребёнка. Вся льняная ткань пошла на траурные одежды; траурные повязки носили даже нищие и бездомные. Магазины оставались закрытыми в течение двух недель также, как и Королевская биржа, суды и доки. В знак уважения к покойной в день похорон были закрыты все притоны. Траур был настолько полным, что создатели лент и других галантерейных изделий, которые не полагалось носить во время траура, обратились в правительство с просьбой сократить период траура, опасаясь банкротства. Особое внимание заслужил поэт Перси Биши Шелли, который в своем «Обращении к народу по случаю смерти принцессы Шарлотты» указал, что на следующий день после смерти принцессы были казнены трое мужчин, обвинённых в заговоре с целью свержения правительства, что было большой трагедией.

Принц Георг был настолько сломлен горем, что не смог присутствовать на похоронах своего единственного ребёнка. Принцесса Каролина услышала новость о смерти дочери от курьера, который оказался в её доме проездом, и лишилась чувств от горя и шока. Придя в себя она заявила: «Англия, великая страна, потеряла всё, потеряв мою любимую дочь». Даже принц Оранский разрыдался, услышав эту новость, а его жена приказала облачиться своим фрейлинам в траур. Однако больше всего скорбел принц Леопольд. Стокмар писал много лет спустя: «Ноябрь показал крах этого счастливого дома и уничтожение одним ударом всех надежд и счастья принца Леопольда. Он так и не смог вернуть то ощущение счастья, которым была благословенна его короткая супружеская жизнь»; как писала Теа Холм, «без Шарлотты он был неполным. Это было так, будто он потерял сердце». Позднее Леопольд писал сэру Томасу Лоуренсу: «Два поколения ушло. Ушло в момент! Я чувствовал это в себе, но я также чувствовал это и в принце-регенте. Моя Шарлотта покинула страну — страна её потеряла. Она была хорошей, замечательной женщиной. Никто не мог знать мою Шарлотту так, как я её знал! Это была моя наука, моя обязанность — знать её характер, но это была и моя радость!» Леопольд оставался вдовцом до 1832 года, когда, уже став королём Бельгии, женился на Луизе Марии Орлеанской.

Шарлотта Августа была похоронена вместе с сыном (тело младенца положили в ногах у матери) в капелле Святого Георгия в Виндзорском замке 19 ноября 1817 года. Памятник был возведен на её могиле на народные пожертвования. Вскоре после похорон на королеву и принца-регента посыпались публичные обвинения из-за того, что они не присутствовали при родах, хотя этого просила сама Шарлотта Августа. Вскрытие не дало убедительных результатов, и многие обвиняли Крофта за его неумелую заботу о принцессе. Принц-регент его не винил, но через три месяца после смерти Шарлотты Августы и во время осмотра ещё одной молодой женщины, Крофт схватил пистолет и смертельно ранил себя. «Тройная акушерская трагедия» — смерть ребёнка, матери и позднее врача — привела к значительным изменениям в акушерско-гинекологической практике того времени; в частности, акушеры, выступавшие за медицинское вмешательство во время родов, например за более либеральное использование щипцов, стали более популярны чем те, кто выступал за естественный процесс родов.

Смерть Шарлотты Августы оставила короля без законных внуков, а его младшему ребёнку на тот момент было уже больше сорока лет. Газеты призывали неженатых сыновей короля поскорее вступить в брак. Одна из таких статей попалась на глаза четвёртому сыну Георга III Эдуарду Августу, герцогу Кентскому, который в это время жил со своей любовницей Жюли де Сен-Лоран в Брюсселе. Эдуард Август незамедлительно расстался с любовницей и сделал предложение сестре принца Леопольда — Виктории Саксен-Кобург-Заальфельдской, вдове немецкого князя Карла Лейнингенского. Их дочь Александрина Виктория, родившаяся в 1819 году, в 1837 году в возрасте восемнадцати лет взошла на британский престол.

Герб

Собственный герб Шарлотты Августы основан на британском королевском гербе Ганноверской династии. Щит увенчан короной, соответствующей достоинству детей наследника трона. Щитодержатели обременены титлом (турнирным воротничком) как в щите: золотой, вооружённый червленью и коронованный золотой короной леопард [восстающий лев настороже] и серебряный, вооружённый золотом единорог, увенчанный наподобие ошейника золотой короной, с прикрепленной к ней цепью.

Щит дамский (ромбический), обременённый серебряным титлом с тремя зубцами, на среднем зубце — червлёная роза с серебряной сердцевиной и зелёными листьями. Щит четверочастный: в первой и четвёртой частях — в червлёном поле три золотых вооружённых лазурью леопарда (идущих льва настороже), один над другим [Англия]; во второй части — в золотом поле червлёный, вооружённый лазурью лев, окружённый двойной процветшей и противопроцветшей внутренней каймой [Шотландия]; в третьей части — в лазоревом поле золотая с серебряными струнами арфа [Ирландия]).

Поверх щита расположен трёхчастный щиток: в первой части — два золотых вооружённых лазурью леопарда [идущих льва настороже], один над другим [Брауншвейг]; во второй части — в золотом поле, засеянном червлёными сердцами, лазоревый, вооружённый червленью лев [Люнебург]; в третьей части — в червлёном поле серебряный бегущий конь [Вестфалия].

Генеалогия

Предки Шарлотты Августы Уэльской

16. Георг II король Великобритании               8. Фредерик Луис, принц Уэльский                       17. Каролина Бранденбург-Ансбахская               4. Георг III король Великобритании                             18. Фридрих II, герцог Саксен-Гота-Альтенбурга               9. Августа Саксен-Готская                       19. Магдалена Августа Ангальт-Цербстская               2. Георг Август Фредерик, принц Уэльский                                   20. Адольф Фридрих II, герцог Мекленбург-Стрелицкий               10. Карл Людвиг Фридрих, герцог Мекленбург-Стрелицкий                       21. Кристиана Эмилия Шварцбург-Зондерсгаузенская               5. Шарлотта Мекленбург-Стрелицкая                             22. Эрнст Фридрих I, герцог Саксен-Гильдбурггаузенский               11. Елизавета Альбертина Саксен-Гильдбурггаузенская                       23. София Альбертина Эрбах-Эрбахская               1. Шарлотта Августа                                         24. Фердинанд Альбрехт II, герцог Брауншвейг-Вольфенбюттельский               12. Карл I, герцог Брауншвейг-Вольфенбюттельский                       25. Антуанетта Амалия Брауншвейг-Вольфенбюттельская               6. Карл Вильгельм Фердинанд, герцог Брауншвейг-Вольфенбюттельский                             26. Фридрих Вильгельм I король Пруссии               13. Филиппина Шарлотта Прусская                       27. София Доротея Ганноверская               3. Каролина Брауншвейгская                                   28. Георг II король Великобритании (=16)               14. Фредерик Луис, принц Уэльский (=8)                       29. Каролина Бранденбург-Ансбахская (=17)               7. Августа Великобританская                             30. Фридрих II, герцог Саксен-Гота-Альтенбурга (=18)               15. Августа Саксен-Готская (=9)                       31. Магдалена Августа Ангальт-Цербстская (=19)

Литература

• [books.google.ru/books?id=6bLSAAAAMAAJ Letters of the Princess Charlotte, 1811-1817] / ed. Arthur Aspinall. — Home and Van Thal, 1949. — 254 p.
• Boutell, Charles. [books.google.ru/books?id=66UNTwEACAAJ A Manual of Heraldry: Historical and Popular (1863)]. — Kessinger Publishing, 2010. — P. 245—246. — 556 p. — ISBN 1165299313, 9781165299317.
• Chambers, James. [books.google.ru/books?id=oRAOAQAAMAAJ Charlotte & Leopold: The True Story of the Original People's Princess]. — Old Street Pub., 2007. — 244 p. — ISBN 1905847238, 9781905847235.
• Gibbs, Ronald S. [books.google.ru/books?id=v4krPhqFG8sC Danforth's Obstetrics and Gynecology]. — Lippincott Williams & Wilkins, 2008. — 1136 p. — ISBN 078176937X, 9780781769372.
• Holme, Thea. [books.google.ru/books?id=s1MzAAAAIAAJ Prinny's daughter: a life of Princess Charlotte of Wales]. — Hamilton, 1976. — 261 p.
• Pakula, Hannah. [books.google.ru/books?id=vpfuc37LLEAC An Uncommon Woman]. — Simon and Schuster, 1997. — 704 p. — ISBN 0684842165, 9780684842165.
• Plowden, Alison. [books.google.ru/books?id=XotNHAAACAAJ Caroline and Charlotte: Regency Scandals 1795-1821]. — Sutton, 2005. — 304 p. — ISBN 0750941731, 9780750941730.
• Raessler, Daniel M. Miles (née Guest), Jane Mary (c. 1762–1846) // Oxford Dictionary of National Biography / Matthew, H.C.G.; Harrison, Brian. — Oxford University Press, 2004. — Vol. 38. — P. 133. — ISBN 978-0-19-861388-6.
• E. A. Smith. [books.google.ru/books?id=TxqfYPZsWFYC George IV]. — Yale University Press, 2000. — 306 p. — ISBN 0300088027, 9780300088021.
• Willement, Thomas. [books.google.ru/books?id=OedDAQAAMAAJ Regal Heraldry: The Armorial Insignia of the Kings and Queens of England, from Coeval Authorities]. — 1821. — P. 104—106. — 116 p.
• Williams, Kate. [books.google.ru/books?id=5BAOAQAAMAAJ Becoming Queen]. — Hutchinson, 2008. — 414 p. — ISBN 009179479X, 9780091794798.

Ссылки

• [discovery.nationalarchives.gov.uk/details/c/F37072 Augusta Charlotte (1796-1817) Princess, daughter of George IV] (англ.). The National Archives. Проверено 3 октября 2016.

Отрывок, характеризующий Шарлотта Августа Уэльская

Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.


В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.
– Доложи; может быть, примут, – сказал Пьер.
– Слушаю с, – отвечал официант, – пожалуйте в портретную.
Через несколько минут к Пьеру вышли официант и Десаль. Десаль от имени княжны передал Пьеру, что она очень рада видеть его и просит, если он извинит ее за бесцеремонность, войти наверх, в ее комнаты.
В невысокой комнатке, освещенной одной свечой, сидела княжна и еще кто то с нею, в черном платье. Пьер помнил, что при княжне всегда были компаньонки. Кто такие и какие они, эти компаньонки, Пьер не знал и не помнил. «Это одна из компаньонок», – подумал он, взглянув на даму в черном платье.
Княжна быстро встала ему навстречу и протянула руку.
– Да, – сказала она, всматриваясь в его изменившееся лицо, после того как он поцеловал ее руку, – вот как мы с вами встречаемся. Он и последнее время часто говорил про вас, – сказала она, переводя свои глаза с Пьера на компаньонку с застенчивостью, которая на мгновение поразила Пьера.
– Я так была рада, узнав о вашем спасенье. Это было единственное радостное известие, которое мы получили с давнего времени. – Опять еще беспокойнее княжна оглянулась на компаньонку и хотела что то сказать; но Пьер перебил ее.
– Вы можете себе представить, что я ничего не знал про него, – сказал он. – Я считал его убитым. Все, что я узнал, я узнал от других, через третьи руки. Я знаю только, что он попал к Ростовым… Какая судьба!
Пьер говорил быстро, оживленно. Он взглянул раз на лицо компаньонки, увидал внимательно ласково любопытный взгляд, устремленный на него, и, как это часто бывает во время разговора, он почему то почувствовал, что эта компаньонка в черном платье – милое, доброе, славное существо, которое не помешает его задушевному разговору с княжной Марьей.
Но когда он сказал последние слова о Ростовых, замешательство в лице княжны Марьи выразилось еще сильнее. Она опять перебежала глазами с лица Пьера на лицо дамы в черном платье и сказала:
– Вы не узнаете разве?
Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.
«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.


– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.


Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.