Шатков, Геннадий Иванович

Геннадий Шатков
Общая информация
Полное имя:	Геннадий Иванович Шатков
Гражданство:	СССР СССР→ Россия Россия
Дата рождения:	27 мая 1932(1932-05-27)
Место рождения:	Ленинград, СССР
Дата смерти:	14 января 2009(2009-01-14) (76 лет)
Место смерти:	Санкт-Петербург, Россия
Медали Бокс Олимпийские игры Золото Мельбурн 1956 до 75 кг Чемпионаты Европы Золото Западный Берлин 1955 до 75 кг Золото Люцерн 1959 до 75 кг Государственные награды

Геннадий Иванович Шатко́в (27 мая 1932, Ленинград — 14 января 2009, Санкт-Петербург) — советский и российский боксёр, Олимпийский чемпион (1956), чемпион Европы. Кандидат юридических наук.

Биография

Боксом начал заниматься, ещё обучаясь в школе — знаменитой Петришуле, в которою поступил сразу после войны, вернувшись из эвакуации в родной город в 1946 году, и закончил её в 1951 году.

В 12 лет пришёл в Ленинградский Дворец пионеров к известному тренеру — Ивану Павловичу Осипову.

В 1949 пришёл первый успех — третье место на первенстве СССР среди юношей в Ростове-на-Дону.

В 1951 году окончив школу и набрав 24 балла в пяти вступительных экзаменах, поступил на юридический факультет Ленинградского Государственного Университета. К тому времени Геннадий Шатков уже стал чемпионом Ленинграда среди юношей и взрослых первого среднего веса (67-71 кг). ЛГУ закончил с отличием и поступил в аспирантуру университета.

Последовательно поднимался к чемпионству в СССР: 1953 году — III место, 1954 году — II, 1955 году — I место, завоевал золотой пояс на XI чемпионате Европы в Берлине (1955), где в финале победил экс-чемпиона Европы, шведа Стига Щёлина. Был назначен капитаном в сборной команде СССР.

В ноябре 1956 году аспирант ЛГУ Геннадий Шатков стал чемпионом XVI Олимпийских игр.

XVI Олимпийские игры проходили в Мельбурне. Это были вторые Олимпийские игры, в которых принимала участие сборная СССР. Тренером сборной команды боксёров был 10-кратный чемпион СССР Сергей Щербаков, недавно оставивший ринг. Геннадий провёл свои поединки тонко и умно, владея всеми средствами защиты и нападения. Мастер высшего класса, он обладал своеобразной, присущей только ему манерой ведения боя, во время которого гипнотизирующая противника медлительность сменялась взрывоподобными встречными конратаками. В финале турнира он победил боксёра из Чили Рамона Тапия и принёс команде СССР третью золотую медаль и первое командное место в неофициальном зачёте.

Следующий 1957 год был не совсем удачным. На чемпионате СССР Геннадий уступил в финале Аскольду Лясоте, а на чемпионате Европы в Праге дошёл только до 1/4 финала. Но в 1958 году Шатков снова становится чемпионом СССР, а на чемпионате Европы в Люцерне (1959) возвращает себе почётный титул, победив в финале поляка Тадеуша Валасека, будущего чемпиона Европы.

На XVII Олимпийских играх неожиданно стало известно, что в команде нет достойного боксёра в полутяжёлой весовой категории, и перед самой Олимпиадой Геннадию поручили набирать вес. По всей видимости, это была одна из редких ошибок Сергея Щербакова — тренера сборной. Вот как вспоминал эти события сам Геннадий Шатков:

С огромным трудом я набрал нужный вес, несколько потеряв при этом спортивную форму. Так что Кассиус Клей (на Олимпиаде Мохаммед Али выступал под этим именем) ещё до боя получил изрядную фору. К тому же мне пришлось менять привычную тактику ведения боя, так как я оказался самым низкорослым среди полутяжеловесов. На Олимпиаде я провёл всего два боя: один выиграл по очкам у люксембуржца Сийена, второй проиграл (тоже по очкам) Кассиусу Клею. 18-летний Клей считался лучшим боксёром американской команды. Высокий, атлетически сложенный, он легко, как бы танцуя, передвигался по рингу. Он был выше ростом и тяжелее меня. Про мой любимый бой на дистанции не могло быть и речи. Поначалу ход встречи складывался для меня не так уж плохо. Правда, моим попыткам войти в ближний бой Клей противопоставил резкие хлёсткие удары с обеих рук. Но при этом он и сам пропустил их немало. В двух раундах — ничья. Но в третьем я почувствовал, что выиграть у великолепно подготовленного полутяжеловеса „потяжелевший“ средневес не может. Мои удары не доставали головы соперника. Они приходились по корпусу, на что, как мне казалось, Клей абсолютно не реагировал. Лишь большим усилием воли я заставил себя вести бой в клинче. В итоге судьи признали победителем американского боксёра: 60:57, 60:57, 60:57, 60:58, 59:56.

15 ноября 1962 года Геннадий Иванович стал кандидатом юридических наук, а несколько позже — доцентом кафедры «Теория и история государства и права». В 1964 году назначен проректором (по работе с иностранными студентами) Ленинградского Государственного Университета.

Г. И. Шатков — автор нескольких книг и научных работ. Среди работ: «Большой ринг» (1963), «Жестокие раунды» (1979), «Юный боксёр» (1982).

Награждён орденом Ленина (1957) и почётным Знаком «За заслуги в развитии физической культуры и спорта» (2002).

В рассказе Михаила Веллера «Легенда о стажёре» упомянут Геннадий Шатков, по сюжету — проректор по спорту Ленинградского университета.

В 2004 году петербургский режиссёр Александр Слободской снял фильм о Шаткове — «Возвращение Шаткова».

Главные спортивные достижения

• Чемпион XVI Олимпийских игр 1956 г в среднем весе (до 75 кг)
• Участник XVII Олимпийских игр 1960 г в полутяжёлом весе (до 81 кг)
• Двукратный чемпион Европы 1955 и 1959 гг.
• Трёхкратный чемпион СССР 1955, 1956 и 1958 гг.
• Двукратный серебряный призёр чемпионата СССР 1954 и 1957 гг.
• Бронзовый призёр чемпионата СССР 1953 г.
• Победитель Всемирных студенческих игр
• Победитель I Спартакиады народов СССР (1956)
• Заслуженный мастер спорта СССР (1956)

Ссылки

• [www.gov.karelia.ru/Karelia/1756/26.html И слава Шаткова не стёрта годами]

Отрывок, характеризующий Шатков, Геннадий Иванович

Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.