Шаховской, Фёдор Петрович

Фёдор Петрович Шаховской

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Фёдор Петро́вич Шаховско́й (12 марта 1796 года, Псковская губерния — 22 мая 1829 года, Суздаль) — князь, отставной майор, декабрист.

Биография

Родился в селе Заостровье Холмского уезда. Отец — князь, тайный советник, псковский губернатор в 1814—1816 годах, Пётр Иванович Шаховской (умер 25 мая 1827 года), мать — Анна Фёдоровна, урождённая княжна Щербатова (умерла 2 ноября 1825 года). Первоначальное образование получил дома и в пансионе Жакино в Москве. Позднее слушал курс политических наук профессора Христиана Шлёцера.

На военной службе

На военной службе с 1813 года в резервной команде Семёновского полка. Произведён в подпрапорщики 30 января 1814 года, в прапорщики 5 мая 1814 года. Юный князь Шаховской участвовал в заграничном походе русских войск 1813—1814 годов. За храбрость и мужество он был произведён в подпоручики. С января 1818 года штабс-капитан 38-го егерского полка. Адъютант Ивана Паскевича с октября 1819 года. Произведён в капитаны 11 марта 1820 года, отчислен в полк 17 октября 1821 года. Уволен в отставку по состоянию здоровья с производством в майоры 3 февраля 1822 года.

Наблюдения, сделанные за границей, помогли ему ещё острее почувствовать российское неустройство: крепостнические порядки, унижение личности, закостенелость нравов.

Вернувшись в Петербург, Федор Шаховской вступил в офицерскую артель Семёновского полка. Как отмечал декабрист И. Д. Якушкин, также служивший в этом полку, пятнадцать — двадцать офицеров «сложились, чтобы иметь возможность обедать каждый день вместе; обедали же не одни вкладчики в артель, но и все те, которым по обязанности службы приходилось проводить целый день в полку. После обеда одни играли в шахматы, другие читали громко иностранные газеты и следили за происшествиями в Европе…».

Семёновская артель, вскоре запрещённая Александром I, была предшественницей будущей декабристской организации.

Подобная артель существовала и среди офицеров Генерального штаба.

В свободные от службы часы Шаховской вместе со своими друзьями посещал лекции известных профессоров, историков и экономистов К. Ф. Германа, А. П. Куницына, К. И. Арсеньева. Все это содействовало расширению умственного горизонта Шаховского, обогащало его знания, особенно в области исторических наук.

В отставке

Ответы на волновавшие его вопросы он пытался найти у масонов. Масонские ложи привлекали гуманистической направленностью, в них вступала молодёжь со свободолюбивыми и опасными для правительства настроениями. Шаховской сначала состоял в ложе «Соединённых друзей», членами которой являлись П. И. Пестель, П. Я. Чаадаев, А. С. Грибоедов, а затем в ложе «Трёх добродетелей», но вскоре разочаровался в масонстве.</blockquote>

Отошёл от общества задолго до 14 декабря 1825 года.

Женат с 12 ноября 1819 года на княжне Наталье Дмитриевне Щербатовой.

В семейной жизни он был бесконечно счастлив: красивая, умная, образованная жена и шестилетний обожаемый Митя.

После отставки жил в имении жены в селе Ореховец Ардатовского уезда Нижегородской губернии. «По приезде в деревню,— отмечал он в своих показаниях,— нашли мы крестьян в великой бедности и, желая облегчить их… положили значительный капитал, обратив часть оного на усовершенствование их хлебопашества и хозяйственных заведений».

Шаховской осуществил систему усовершенствованных способов ведения сельского хозяйства: была ликвидирована чересполосица, и крестьяне получили лучшую землю; для обработки барской земли стали привлекать наёмных рабочих, применяли плуги, сеялки; была сокращена барщина, введено многополье, культивировали травосеяние, овощеводство. Вскоре доходы крестьян и помещика увеличились. Эти нововведения и были причиной доноса соседей на Шаховского.

К этому периоду относится черновик записки Шаховского императору Александру I. Анализируя русскую экономическую действительность — тяжёлое положение крестьян, задавленных налогами, повинностями и т. д., — Шаховской высказывался за отмену «рабства» крестьян и замену подушной подати подоходным налогом. Записка проникнута духом патриотизма, человечного отношения к крепостным. Неизвестно, была ли она передана царю.

В деревне же Шаховским написана работа о методах повышения производительности водяных мельниц.

Отдавшись хозяйственным заботам, Шаховской всё более отходил от тайного общества. По свидетельству допрошенных следственным комитетом, он «никакого фактического участия в жизни общества не принимал».

Шаховской много занимался самообразованием, причём интересы его были очень широки. В Ореховце он собрал библиотеку из книг по юриспруденции, философии, педагогике, политике, политической экономии, статистике, естествознанию, математике, военным наукам, изящным искусствам, истории, географии. В каталоге библиотеки, составленном Шаховским в 1824 году, значится 1026 названий на русском, французском, английском, немецком, итальянском и латинском языках. Среди книг были сочинения Шарля Монтескьё, Жан-Жака Руссо, госпожи де Сталь, Поля Гольбаха, Адама Смита, а также Джорджа Байрона, Фридриха Шиллера, Иоганна Гёте. Шаховской внимательно следил за течениями общественной мысли, за современными журналами. В его записной книжке есть такие пометки: «Выписать через книгопродавца Грефа (на французском языке) „Энциклопедический журнал“, „Универсальный ежегодник“, „Разговорный словарь“, „Памятная записка о острове Св. Елены“, „Наполеон в ссылке“, „История живописи и музыки“, „Алфавит египетских иероглифов“, через английских квакеров выписать астрономию Клерка».

При аресте Шаховского в Петербурге в описи отобранных у него вещей значатся книга Роберта Оуэна «О воспитании в Нью-Ланарке», сочинения Пушкина, басни Крылова, книга об уголовных наказаниях.

Арест и ссылка

Шаховской был вызван нижегородским губернатором в конце января 1826 года. Доставлен в Петербург 9 марта 1826 года. Один из немногих, отказавшийся признать себя виновным.

Приговор гласил: «При допросе он сознавался только в том, что принят в Союз благоденствия и знал одну явную цель оного — просвещение и благотворительность… Напротив сего, как показаниями других, так и очными ставками, он уличался в том, что участвовал в учреждении Союза благоденствия и знал настоящую цель оного — введение представительного правления и что был на совещании (в 1817 году), когда Якушкин вызвался на цареубийство, предлагал, чтобы для сего воспользоваться временем, когда Семёновский полк будет в карауле, и только то и говорил, что он сам готов посягнуть на жизнь государя. После чего Сергей Муравьёв не иначе называл его, Шаховского, как тигр».

Следственный комитет и Верховный суд не приняли во внимание показания свидетелей, например, Михаила Фонвизина, который сказал, что «он не может утверждать, был ли князь Шаховской на совещании», или Никиты Муравьёва, который показал, что «Шаховской был на совещании, но что он опровергал сие предложение и оставил собрание». Сергей Муравьёв-Апостол решительно отрицал, что он давал такое прозвище «тигр», и тем не менее Шаховского обвинили как участника совещания, где высказан был «умысел на цареубийство».

Шаховской был осуждён по восьмому разряду и приговорён к лишению чинов, дворянства и пожизненной ссылке. Указом от 20 августа 1826 года по случаю коронации пожизненная ссылка была заменена двадцатилетней.

Ссылку отбывал в Туруханске (1826). Отправка осуждённых производилась с соблюдением глубокой секретности. Никто из них не знал, куда его везут, где будет место его назначения. На случай бегства «злоумышленников» были составлены их приметы: «Федор Шаховской — лет 30, рост 2 аршина, 8,5 вершков, волосы на голове и бровях светло-русые, глаза темно-голубые, лицом бел и худощав, нос прямой, подбородок выдается вперед, на верхней губе с левой стороны небольшая бородавка».

Туруханск был заштатный городок Енисейской губернии, расположенный на обмелевшей протоке Енисея, среди болот. В городке было около трёх десятков жилых строений, в которых проживало почти сто человек.

В 1825 году последовала смерть матери и за ней кончина отца. О переживаниях Шаховского свидетельствует отрывок из затребованной у него записки об имущественном положении: «Жену свою оставил я в селе Ореховце в тяжёлой беременности с мучительными припадками — с нею сын наш Дмитрий шести лет. Если бог укрепил силы и сохранил дни её, то в половине сего месяца должна разрешиться от бремени. Но если ужасное несчастье постигнет меня, и последняя отрада исчезнет в душе моей с её жизнью, то одно и последнее желание моё будет знать, что сын мой останется на руках её семейства, вроде отца её. В продолжение пребывания моего в С.-Петербурге сперва получал я письма от неё через дежурство Главного штаба, потом через Комитет. О переведении меня в крепость я не решился её уведомить, а последние две недели я уже ни одного письма от неё не получил, после того, которым я от 14 июля уведомил её об нашей участи и просил, чтоб она, как можно скорее, распорядилась взять имение моё в опеку, по малолетству нашего сына, к которому оно переходит, с тем, чтобы она была опекуншей, а отец её, примерной и строгой честности и горячей любви своей к внуку, не откажется быть его попечителем. Сие положение, горестное и сомнительное, усиливается расстоянием 6000 вёрст, отделяющих меня от родины и осиротелого моего семейства».

В Туруханске Шаховской прожил недолго, но его деятельность свидетельствует о стремлении принести пользу местному населению. Своими агрономическими опытами по акклиматизации овощных культур, начатыми в Туруханске и продолженными в Енисейске, куда его потом перевели, он способствовал развитию сельского хозяйства края. В деле «О государственных преступниках, находящихся на водворении в Туруханске» имеются ежемесячные донесения сотника Сапожникова о поведении Шаховского: «Имею честь донести, что насчёт нравственности Шаховского наружного распутства не замечено, что он от жителей как Туруханска, равно и от живущих от Туруханска вверх по Енисею приобрёл особое расположение через ссужение их деньгами, обещанием улучшить их состояние через разведение картофеля и прочих огородных овощей, провозвещая им дешевизну хлеба и прочих вещей в крестьянском быту необходимых». В следующем донесении сообщается, что «преступник располагает иметь в Туруханске домоводство и скотоводство, разведение картофеля и прочих овощей». Здесь же содержится ответ енисейского губернатора: «Ежели он разводит картофель и другие разные овощи, которых прежде в Туруханске не было, и будет их раздавать и продавать жителям, то сие не может принести никакого вреда кроме пользы». Шаховской, располагавший присланными женой пособиями по медицине и фармакологии, занимался в Туруханске лечением местных жителей — тунгусов, которые с благодарностью отзывались о ссыльном лекаре. Тот же сотник Сапожников в донесении от 1 апреля 1827 года писал: «Занятием имеет чтение книг, составляет из оных лекарства, коими пользует одержимых болезненными припадками». Когда начальник Енисейского округа, посетивший Туруханск, заболел, то Шаховской оказался настолько сведущ, что вылечил его. Тем не менее дальнейшее врачевание Шаховскому было запрещено.

В ссылке Федор Шаховской усиленно занимался педагогикой. Будучи широко образованным человеком, он хорошо знал труды Иоганна Песталоцци, Оуэна и других. Здесь он написал «Наставление о воспитании детей и о методах обучения их грамоте», а также завершил краткую грамматику русского языка, работу над которой начал ещё в каземате Петропавловской крепости. В письме жене 26 апреля 1827 года Шаховской сообщает: «Посылаю тебе вступление к наукам, написанное мною как введение к дальнейшим занятиям моим для облегчения воспитания детей наших, а также некоторые определения, взятые у Оуэна, которые я старался сделать сколько можно легкими». И далее рекомендует «лёгкий способ весьма скоро научиться писать и читать». Свои педагогические идеи он осуществлял на практике, обучая детей бедных родителей. Сотник Сапожников доносил 2 апреля 1827 года: «…принял на себя обязанности обучения грамоте малолетних детей здешних жителей». Однако вскоре высшее начальство признало обучение Шаховским детей нежелательным и запретило ему это занятие.

Шаховской увлекался переводами и стихотворными опытами. Часть этих литературных опытов носит общее заглавие «Пастораль».

В документах фонда Шаховского, хранящихся в Москве в Государственном архиве Российской Федерации, имеются «Черновые записи о Туруханском крае», составленные Шаховским в первый год ссылки. В них описываются природные условия, богатства этого края, занятия жителей, пути сообщения и т. д. Отмечая положительный характер связи коренного населения с русскими поселенцами-крестьянами, он подчеркивает угнетение тунгусов. Шаховской резко противопоставляет две группы: русские купцы и труженики, которых беззастенчиво обманывают и обирают. В записках приводятся данные о прошлом края. Шаховской отмечает, что в 1820 году в Игарке был всего один дом, в котором жил крестьянин, имевший коров, — для этих мест явление редкое. В Дудинке обитали два жителя, имелись два казённых хлебных магазина. «Хлеб отсюда отправляется за тундру для русских, его возят на санях. Верстах в 4-х от Дудинки четыре дома. От Дудинки вниз уже лесов не видно. Начинается тундра». Хотя записки Федора Шаховского не могут считаться научным трудом, их историческое и краеведческой значение велико. Это была первая работа, посвящённая Енисейской губернии.

Интересы Шаховского простирались и на ботанику, и на минералогию. Просьба к жене: «Пришли мне также сочинения Севергина по минералогии». Любопытна его переписка с директором петербургского Ботанического сада Александром Фишером. Фишер, узнав о его исследованиях, обратился к Александру Бенкендорфу за разрешением доставить Шаховскому три ботанические книги, небольшое собрание сухих трав и микроскоп. Третье отделение отнеслось к этой просьбе с подозрением.

В январе 1827 года, желая прийти на помощь жителям Туруханска, пострадавшим от неурожая, Шаховской дал им из полученных от жены денег 300 рублей на уплату недоимок по повинностям. Когда сведения об этом дошли до Третьего отделения, Бенкендорф приказал: «Губернатору предписывается позаботиться о перемене места жительства Шаховского и надлежит назначить город, который он сочтёт необходимым в данном случае, но с тем, чтобы Шаховской от этого ничего не выиграл».

10 августа 1827 года, помечает Шаховской в своем дневнике, прибыл урядник Нифонтьев и объявил ему высочайшее повеление о переводе в Енисейск. Как большую утрату пережил он расставание с больным товарищем Н. С. Бобрищевым-Пушкиным, отбывавшим вместе с ним ссылку, с которым он некогда вел откровенные беседы.

Переведён в Енисейск 14 сентября 1827 года. Занимался изучением местной флоры. Писал записки о Туруханском крае. Тяжело переживал разлуку с семьёй.

В Енисейске Шаховской поселился у бедных, но добрых людей. Жители города хорошо относились к бывшему князю. В письмах к жене Шаховской неоднократно подчеркивал это, и особенно душевное отношение купца Хорошева (через него шла переписка с супругой), городничего, который «имеет доброе сердце и кроткий и весёлый нрав». Письмо от 26 сентября 1827 года Шаховской заканчивает словами: «Енисейск доставляет мне полную возможность писать тебе всякую неделю». Но вдруг в интенсивной переписке произошёл перерыв. Третье отделение дознало, что переписка с женой осуществлялась «через посредство купца Хорошева, которого приказчик проживает в Москве». Было предписано: «Письма принимать не иначе как из рук местного начальства». Это болезненно сказалось на самочувствии Шаховского. Наталья Дмитриевна после родов, с грудным ребёнком, естественно, не могла поехать в Сибирь, да и сам Шаховской категорически был против этой поездки, тем более что Николай I не разрешал брать с собой детей. Жена могла только окружить его любимыми вещами. Судя по описи вещей, которые остались в Енисейске, он ни в чём не нуждался. Масса книг, гитара, готовальня, ящик с красками свидетельствуют о том, чем он пытался заполнить своё время.

Вот ещё письмо от тебя, нежный друг мой! Благодарю тебя, что ты так часто пишешь; отрада получить весть о тебе и милых детках, это составляет прелестнейшее утешение в жизни моей. Все посылки твои, особенно книги, тем приятнее для меня, что я попечению нежной и сердечной супруги, моей обязан развитию способностей моих и познаниям, которые распространяют круг деятельности и наблюдательной жизни, уносят меня в мир, где душа черпает ясность и вдохновение в созерцании природы, искусств, открытий и явлений.

Последнее письмо жене, от 23 апреля, свидетельствует о полном расстройстве его душевного равновесия.

В июне 1828 года енисейский губернатор сообщил Бенкендорфу о сумасшествии Шаховского. Подробности о начале болезни сохранились в письме декабриста Сергея Кривцова от 24 июля 1828 года, адресованном А. Г. Муравьевой, с которой переписывалась жена Шаховского: «Проезжая через Енисейск, я нашёл бедного Шаховского… худого, с тусклым, блуждающим взглядом, что слишком красноречиво говорит о том состоянии, в котором пребывает его бедный разум…»

Гражданский губернатор Степанов, благосклонно относившийся к Шаховскому, поместил больного в городскую больницу. Жена Шаховского, узнав от Муравьёвой о болезни мужа, немедленно обратилась с просьбой разрешить ей поездку в Енисейск, а получив отказ, возбудила ходатайство о переводе Шаховского в одно из отдаленных от столицы имений, под присмотр местного начальства. В частности, она имела в виду Заостровье Псковской губернии.

Суздаль

Только 4 января 1829 года Бенкендорф доложил о ходатайстве Шаховской императору, и тот не дал согласия. Высочайшее повеление гласило: «Отправить для содержания в острог Суздальского монастыря на том положении, как содержатся в оном прочие арестанты», «с разрешением жене жить близ монастыря и иметь попечение о муже». Владимирский губернатор Корута был уведомлен о воле государя. И он строго предупредил архимандрита Парфения о необходимости строжайшего контроля за государственным преступником, но, зная Суздальскую тюрьму как вторую «русскую Бастилию», предписал поместить Шаховского в приличную комнату. Настоятель затребовал для охраны троих рядовых и одного унтер-офицера. Однако ему выделили только двоих солдата и унтер-офицер.

При отъезде из Енисейска фельдъегерь получил для «злоумышленника» много тёплого дорожного платья: фуфайки, рукавицы, две меховые шубы, «сакуй олений» и т. д., а привёз Шаховского в монастырь обмороженным, о чём было составлено даже медицинское свидетельство. В свидетельстве говорилось, что Шаховской прибыл в весьма печальном состоянии: «Оказались на нём ознобленными нос, ухо, три пальца левой ноги и мизинцы на обеих руках, причем на мизинце левой руки не оказалось ногтя».

По ходатайству жены с разрешения царя к арестанту Шаховскому были допущены лекарь и старый слуга князя — Ларион, которому дозволялось ухаживать за ним, но выходить из монастыря запрещалось.

Сохранилось последнее письмо Натальи Дмитриевны из Москвы от 18 апреля 1829 года:

Друг мой! В конце прошлой недели узнала о твоем прибытии в Суздаль. Мы опять скоро увидимся. Ты прижмешь к сердцу детей. Дурная дорога и разлитые реки препятствуют мне исполнить немедля необходимое желание моего сердца — тебя увидеть. На той неделе при первой возможности отправлюсь к тебе, другу моему, возблагодарим всевышнего… Дети, слава богу, здоровы, Митенька начинает хорошо писать, а Ваня так мил, что и пересказать не сумею. Посылаю к тебе Лариона, который при тебе останется, и с ним немного белья и прочих безделок.</blockquote>

В марте 1829 года Шаховской был переведён в Спасо-Евфимиев монастырь, его жене было разрешено жить поблизости и ухаживать за ним. Шаховская забрала старшего сына Дмитрия из пансиона и переехала во Владимир. Голодовку князь начал 6 мая и продолжал до смерти 22 мая.

Парфений доносил: «Государственный преступник Шаховской в течение марта месяца находится в помешательстве ума, сопряженном с дерзостью и упрямством»; «6 мая государственный преступник находится в сильном помешательстве и не принимает пищи». 24 мая 1829 года он сообщил губернатору о смерти Фёдора Шаховского. Прошение супруги о разрешении перевезти прах мужа в Донской монастырь или в Нижегородскую губернию было отклонено.

«Похоронить в монастыре, там, где хоронят арестантов», — предписал Николай I.

В память о декабристе Шаховском одна из улиц города Суздаля названа его именем.

Литература

• Мемуары декабристов. Северное общество. — М.: Изд-во МГУ, 1981. — С. 134, 346.
• Попов А. А. Декабристы-псковичи. — Л.: 1980. — С. 150.
• [kemenkiri.narod.ru/shahovskoy.pdf Следственное дело Ф. П. Шаховского] // Восстание декабристов. — Т. III. — С. 86—109.

Ссылки

• [decembrists.krasu.ru/learn/s2.shtml Декабристы в Енисейской губернии]

Отрывок, характеризующий Шаховской, Фёдор Петрович

Хотя Ростов и сказал губернаторше, что он не будет иметь никакого объяснения с княжной Марьей, но он обещался приехать.
Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том, хорошо ли то, что признано всеми хорошим, точно так же и теперь, после короткой, но искренней борьбы между попыткой устроить свою жизнь по своему разуму и смиренным подчинением обстоятельствам, он выбрал последнее и предоставил себя той власти, которая его (он чувствовал) непреодолимо влекла куда то. Он знал, что, обещав Соне, высказать свои чувства княжне Марье было бы то, что он называл подлость. И он знал, что подлости никогда не сделает. Но он знал тоже (и не то, что знал, а в глубине души чувствовал), что, отдаваясь теперь во власть обстоятельств и людей, руководивших им, он не только не делает ничего дурного, но делает что то очень, очень важное, такое важное, чего он еще никогда не делал в жизни.
После его свиданья с княжной Марьей, хотя образ жизни его наружно оставался тот же, но все прежние удовольствия потеряли для него свою прелесть, и он часто думал о княжне Марье; но он никогда не думал о ней так, как он без исключения думал о всех барышнях, встречавшихся ему в свете, не так, как он долго и когда то с восторгом думал о Соне. О всех барышнях, как и почти всякий честный молодой человек, он думал как о будущей жене, примеривал в своем воображении к ним все условия супружеской жизни: белый капот, жена за самоваром, женина карета, ребятишки, maman и papa, их отношения с ней и т. д., и т. д., и эти представления будущего доставляли ему удовольствие; но когда он думал о княжне Марье, на которой его сватали, он никогда не мог ничего представить себе из будущей супружеской жизни. Ежели он и пытался, то все выходило нескладно и фальшиво. Ему только становилось жутко.


Страшное известие о Бородинском сражении, о наших потерях убитыми и ранеными, а еще более страшное известие о потере Москвы были получены в Воронеже в половине сентября. Княжна Марья, узнав только из газет о ране брата и не имея о нем никаких определенных сведений, собралась ехать отыскивать князя Андрея, как слышал Николай (сам же он не видал ее).
Получив известие о Бородинском сражении и об оставлении Москвы, Ростов не то чтобы испытывал отчаяние, злобу или месть и тому подобные чувства, но ему вдруг все стало скучно, досадно в Воронеже, все как то совестно и неловко. Ему казались притворными все разговоры, которые он слышал; он не знал, как судить про все это, и чувствовал, что только в полку все ему опять станет ясно. Он торопился окончанием покупки лошадей и часто несправедливо приходил в горячность с своим слугой и вахмистром.
Несколько дней перед отъездом Ростова в соборе было назначено молебствие по случаю победы, одержанной русскими войсками, и Николай поехал к обедне. Он стал несколько позади губернатора и с служебной степенностью, размышляя о самых разнообразных предметах, выстоял службу. Когда молебствие кончилось, губернаторша подозвала его к себе.
– Ты видел княжну? – сказала она, головой указывая на даму в черном, стоявшую за клиросом.
Николай тотчас же узнал княжну Марью не столько по профилю ее, который виднелся из под шляпы, сколько по тому чувству осторожности, страха и жалости, которое тотчас же охватило его. Княжна Марья, очевидно погруженная в свои мысли, делала последние кресты перед выходом из церкви.
Николай с удивлением смотрел на ее лицо. Это было то же лицо, которое он видел прежде, то же было в нем общее выражение тонкой, внутренней, духовной работы; но теперь оно было совершенно иначе освещено. Трогательное выражение печали, мольбы и надежды было на нем. Как и прежде бывало с Николаем в ее присутствии, он, не дожидаясь совета губернаторши подойти к ней, не спрашивая себя, хорошо ли, прилично ли или нет будет его обращение к ней здесь, в церкви, подошел к ней и сказал, что он слышал о ее горе и всей душой соболезнует ему. Едва только она услыхала его голос, как вдруг яркий свет загорелся в ее лице, освещая в одно и то же время и печаль ее, и радость.
– Я одно хотел вам сказать, княжна, – сказал Ростов, – это то, что ежели бы князь Андрей Николаевич не был бы жив, то, как полковой командир, в газетах это сейчас было бы объявлено.
Княжна смотрела на него, не понимая его слов, но радуясь выражению сочувствующего страдания, которое было в его лице.
– И я столько примеров знаю, что рана осколком (в газетах сказано гранатой) бывает или смертельна сейчас же, или, напротив, очень легкая, – говорил Николай. – Надо надеяться на лучшее, и я уверен…
Княжна Марья перебила его.
– О, это было бы так ужа… – начала она и, не договорив от волнения, грациозным движением (как и все, что она делала при нем) наклонив голову и благодарно взглянув на него, пошла за теткой.
Вечером этого дня Николай никуда не поехал в гости и остался дома, с тем чтобы покончить некоторые счеты с продавцами лошадей. Когда он покончил дела, было уже поздно, чтобы ехать куда нибудь, но было еще рано, чтобы ложиться спать, и Николай долго один ходил взад и вперед по комнате, обдумывая свою жизнь, что с ним редко случалось.
Княжна Марья произвела на него приятное впечатление под Смоленском. То, что он встретил ее тогда в таких особенных условиях, и то, что именно на нее одно время его мать указывала ему как на богатую партию, сделали то, что он обратил на нее особенное внимание. В Воронеже, во время его посещения, впечатление это было не только приятное, но сильное. Николай был поражен той особенной, нравственной красотой, которую он в этот раз заметил в ней. Однако он собирался уезжать, и ему в голову не приходило пожалеть о том, что уезжая из Воронежа, он лишается случая видеть княжну. Но нынешняя встреча с княжной Марьей в церкви (Николай чувствовал это) засела ему глубже в сердце, чем он это предвидел, и глубже, чем он желал для своего спокойствия. Это бледное, тонкое, печальное лицо, этот лучистый взгляд, эти тихие, грациозные движения и главное – эта глубокая и нежная печаль, выражавшаяся во всех чертах ее, тревожили его и требовали его участия. В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность.
«Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! – говорил он сам с собою. – Отчего я не свободен, отчего я поторопился с Соней?» И невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так высоко ценил. Он попробовал себе представить, что бы было, если б он был свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его женою? Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе будущую картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это было выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.
Мечтания о Соне имели в себе что то веселое, игрушечное. Но думать о княжне Марье всегда было трудно и немного страшно.
«Как она молилась! – вспомнил он. – Видно было, что вся душа ее была в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я уверен, что молитва ее будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне нужно? – вспомнил он. – Что мне нужно? Свободы, развязки с Соней. Она правду говорила, – вспомнил он слова губернаторши, – кроме несчастья, ничего не будет из того, что я женюсь на ней. Путаница, горе maman… дела… путаница, страшная путаница! Да я и не люблю ее. Да, не так люблю, как надо. Боже мой! выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения! – начал он вдруг молиться. – Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на двор пробовать, делается ли из снегу сахар. Нет, но я не о пустяках молюсь теперь», – сказал он, ставя в угол трубку и, сложив руки, становясь перед образом. И, умиленный воспоминанием о княжне Марье, он начал молиться так, как он давно не молился. Слезы у него были на глазах и в горле, когда в дверь вошел Лаврушка с какими то бумагами.
– Дурак! что лезешь, когда тебя не спрашивают! – сказал Николай, быстро переменяя положение.
– От губернатора, – заспанным голосом сказал Лаврушка, – кульер приехал, письмо вам.
– Ну, хорошо, спасибо, ступай!
Николай взял два письма. Одно было от матери, другое от Сони. Он узнал их по почеркам и распечатал первое письмо Сони. Не успел он прочесть нескольких строк, как лицо его побледнело и глаза его испуганно и радостно раскрылись.
– Нет, это не может быть! – проговорил он вслух. Не в силах сидеть на месте, он с письмом в руках, читая его. стал ходить по комнате. Он пробежал письмо, потом прочел его раз, другой, и, подняв плечи и разведя руками, он остановился посреди комнаты с открытым ртом и остановившимися глазами. То, о чем он только что молился, с уверенностью, что бог исполнит его молитву, было исполнено; но Николай был удивлен этим так, как будто это было что то необыкновенное, и как будто он никогда не ожидал этого, и как будто именно то, что это так быстро совершилось, доказывало то, что это происходило не от бога, которого он просил, а от обыкновенной случайности.
Тот, казавшийся неразрешимым, узел, который связывал свободу Ростова, был разрешен этим неожиданным (как казалось Николаю), ничем не вызванным письмом Сони. Она писала, что последние несчастные обстоятельства, потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время – все это вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную свободу.
«Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной горя или раздора в семействе, которое меня облагодетельствовало, – писала она, – и любовь моя имеет одною целью счастье тех, кого я люблю; и потому я умоляю вас, Nicolas, считать себя свободным и знать, что несмотря ни на что, никто сильнее не может вас любить, как ваша Соня».
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего состояния. В письме этом, между прочим, графиня писала о том, что князь Андрей в числе раненых ехал вместе с ними. Положение его было очень опасно, но теперь доктор говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа, как сиделки, ухаживают за ним.
С этим письмом на другой день Николай поехал к княжне Марье. Ни Николай, ни княжна Марья ни слова не сказали о том, что могли означать слова: «Наташа ухаживает за ним»; но благодаря этому письму Николай вдруг сблизился с княжной в почти родственные отношения.
На другой день Ростов проводил княжну Марью в Ярославль и через несколько дней сам уехал в полк.


Письмо Сони к Николаю, бывшее осуществлением его молитвы, было написано из Троицы. Вот чем оно было вызвано. Мысль о женитьбе Николая на богатой невесте все больше и больше занимала старую графиню. Она знала, что Соня была главным препятствием для этого. И жизнь Сони последнее время, в особенности после письма Николая, описывавшего свою встречу в Богучарове с княжной Марьей, становилась тяжелее и тяжелее в доме графини. Графиня не пропускала ни одного случая для оскорбительного или жестокого намека Соне.
Но несколько дней перед выездом из Москвы, растроганная и взволнованная всем тем, что происходило, графиня, призвав к себе Соню, вместо упреков и требований, со слезами обратилась к ней с мольбой о том, чтобы она, пожертвовав собою, отплатила бы за все, что было для нее сделано, тем, чтобы разорвала свои связи с Николаем.
– Я не буду покойна до тех пор, пока ты мне не дашь этого обещания.
Соня разрыдалась истерически, отвечала сквозь рыдания, что она сделает все, что она на все готова, но не дала прямого обещания и в душе своей не могла решиться на то, чего от нее требовали. Надо было жертвовать собой для счастья семьи, которая вскормила и воспитала ее. Жертвовать собой для счастья других было привычкой Сони. Ее положение в доме было таково, что только на пути жертвованья она могла выказывать свои достоинства, и она привыкла и любила жертвовать собой. Но прежде во всех действиях самопожертвованья она с радостью сознавала, что она, жертвуя собой, этим самым возвышает себе цену в глазах себя и других и становится более достойною Nicolas, которого она любила больше всего в жизни; но теперь жертва ее должна была состоять в том, чтобы отказаться от того, что для нее составляло всю награду жертвы, весь смысл жизни. И в первый раз в жизни она почувствовала горечь к тем людям, которые облагодетельствовали ее для того, чтобы больнее замучить; почувствовала зависть к Наташе, никогда не испытывавшей ничего подобного, никогда не нуждавшейся в жертвах и заставлявшей других жертвовать себе и все таки всеми любимой. И в первый раз Соня почувствовала, как из ее тихой, чистой любви к Nicolas вдруг начинало вырастать страстное чувство, которое стояло выше и правил, и добродетели, и религии; и под влиянием этого чувства Соня невольно, выученная своею зависимою жизнью скрытности, в общих неопределенных словах ответив графине, избегала с ней разговоров и решилась ждать свидания с Николаем с тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с ним.
Хлопоты и ужас последних дней пребывания Ростовых в Москве заглушили в Соне тяготившие ее мрачные мысли. Она рада была находить спасение от них в практической деятельности. Но когда она узнала о присутствии в их доме князя Андрея, несмотря на всю искреннюю жалость, которую она испытала к нему и к Наташе, радостное и суеверное чувство того, что бог не хочет того, чтобы она была разлучена с Nicolas, охватило ее. Она знала, что Наташа любила одного князя Андрея и не переставала любить его. Она знала, что теперь, сведенные вместе в таких страшных условиях, они снова полюбят друг друга и что тогда Николаю вследствие родства, которое будет между ними, нельзя будет жениться на княжне Марье. Несмотря на весь ужас всего происходившего в последние дни и во время первых дней путешествия, это чувство, это сознание вмешательства провидения в ее личные дела радовало Соню.
В Троицкой лавре Ростовы сделали первую дневку в своем путешествии.
В гостинице лавры Ростовым были отведены три большие комнаты, из которых одну занимал князь Андрей. Раненому было в этот день гораздо лучше. Наташа сидела с ним. В соседней комнате сидели граф и графиня, почтительно беседуя с настоятелем, посетившим своих давнишних знакомых и вкладчиков. Соня сидела тут же, и ее мучило любопытство о том, о чем говорили князь Андрей с Наташей. Она из за двери слушала звуки их голосов. Дверь комнаты князя Андрея отворилась. Наташа с взволнованным лицом вышла оттуда и, не замечая приподнявшегося ей навстречу и взявшегося за широкий рукав правой руки монаха, подошла к Соне и взяла ее за руку.
– Наташа, что ты? Поди сюда, – сказала графиня.
Наташа подошла под благословенье, и настоятель посоветовал обратиться за помощью к богу и его угоднику.
Тотчас после ухода настоятеля Нашата взяла за руку свою подругу и пошла с ней в пустую комнату.
– Соня, да? он будет жив? – сказала она. – Соня, как я счастлива и как я несчастна! Соня, голубчик, – все по старому. Только бы он был жив. Он не может… потому что, потому… что… – И Наташа расплакалась.
– Так! Я знала это! Слава богу, – проговорила Соня. – Он будет жив!
Соня была взволнована не меньше своей подруги – и ее страхом и горем, и своими личными, никому не высказанными мыслями. Она, рыдая, целовала, утешала Наташу. «Только бы он был жив!» – думала она. Поплакав, поговорив и отерев слезы, обе подруги подошли к двери князя Андрея. Наташа, осторожно отворив двери, заглянула в комнату. Соня рядом с ней стояла у полуотворенной двери.
Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.
– Ах, Наташа! – вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь за руку своей кузины и отступая от двери.
– Что? что? – спросила Наташа.
– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.


На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.