Фиоль, Швайпольт

Швайпольт Фиоль
нем. Schweipold Fiol
Род деятельности:	издатель типограф
Место рождения:	Нойштадт-на-Айше
Дата смерти:	1525 или 1526
Место смерти:	Краков
Супруга:	Маргарита

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Швайпо́льт Фио́ль (нем. Schweipolt Fiol род. Нойштадт-на-Айше — 1525 или 1526, Краков) — основатель славянского книгопечатания кириллическим шрифтом. По происхождению немец из Франконии, католик.

Биография

Дата рождения неизвестна. Родился в городе Нойштадт-на-Айше во Франконии. В Кракове появился в 1479 году и вскоре был зачислен в цех золотых дел мастеров. Работал золотошвеем (нем. perlenhaftir).

9 марта 1489 года король польский и великий князь литовский Казимир выдал Фиолю привилей на изобретённую им машину для откачки воды из шахт. Изобретение заинтересовало состоятельного купца и банкира Яна Турзо (1437—1508), владевшего многими шахтами, в том числе свинцовыми рудниками в Олькуше. Впоследствии Турзо вместе с краковским патрицием Яном Тешнаром стали спонсорами типографии Швайпольта.

Для начала книгопечатания было необходимо вырезать подходящий кириллический шрифт. 26 октября 1489 года Фиоль заключил договор с Якобом Карбесом, который обязывался «выгравировать и юстировать буквы русского шрифта». В это же время он отправляется в Нюрнберг, вероятно, для того, чтобы там изготовить пуансоны, для последующего тиснения матриц.

Следующее документальное свидетельство о Фиоле относится к 18 сентября 1490 года: Фиоль обвинил бакалавра Иоганна и Николауса Сведлера из Нойбурга в краже бумаги, хранившейся в его мастерской в Кракове. Те же, в свою очередь, подали на Фиоля в суд за клевету. Доказательств Фиолем предоставлено не было, однако он заявил, что видел кражу собственными глазами. Решение суда по этому делу неизвестно.

Окончательный вариант кириллического шрифта по заказу Фиоля «вырезал для названного Швайпольта некоторое количество литер и передал их во вполне готовом и юстированном виде этому же Швайпольту, а также исполнил другие его поручения» студент Краковского университета Рудольф Борсдорф из Брауншвейга (Ludolfus Ludolfi de Brunszwyczk). Рудольф обязался не изготавливать подобных шрифтов никому, кроме Фиоля, даже самому себе, а также никого не обучать этому предмету. Всего Рудольф выполнил 230 литер и надстрочных знаков.

В своих произведениях издательскую деятельность Фиоля поддерживал живший в 1489—1491 годах в Кракове знаменитый немецкий поэт-гуманист Конрад Цельтис.

Известно, что в июле 1491 года Фиоль судился с неким господином Отто из-за денег. 1 августа 1491 года книгопечатник был осуждён и 21 ноября посажен в тюрьму. Фиоль был выпущен под залог в 1000 венгерских флоринов, предоставленный его покровителями.

22 марта 1492 года Фиоль был предан суду, видимо, за еретические высказывания. 27 марта 1492 года мастер был оправдан церковным судом, возможно, из-за заступничества Яна Турзо перед гнезненским капитулом. 13 января 1492 года архиепископ гнезненский рекомендовал Яну Турзо воздержаться от распространения и печатания русских книг.

Существует версия, что анонимность четвёртого издания («Триоди цветной») Швайпольта Фиоля вызвана запрещением гнезненского капитула на издание книг на кириллице.

С 1502 года жил в силезском городе Райхенштайне, позже переехал в город Левоча, где занимался горным делом. Последние годы находился в Кракове, живя на пенсию, назначенную ему семейством Турзо. Скончался Швайпольт Фиоль в конце 1525 или начале 1526 года.

Фиоль был женат на Маргарите, старшей дочери богатого краковского горожанина, старшины цеха мясников Николая Любчица. Так как Маргарита не упоминается в завещании Фиоля от 7 мая 1525 года, можно предположить, что она умерла раньше.

Издания

Всего в Краковской типографии Фиоля было напечатано 4 издания на церковнославянском языке.

• «Октоих» (Осмогласник, 1491)
• «Часослов» (1491)
• «Триодь постная» (1492—1493)
• «Триодь цветная» (недатирована)

В «Октоихе» и «Часослове» имеется следующий колофон: «Докончана быс сия книга у великомь градѣ оу Краковѣ при державѣ великаго короля полскаго Казимира, и докончана быс мѣщанином краковьскымь Шваиполтомь, Феоль, из нѣмець немецкого родоу, Франкь. И скончашас по божием нарожениемь. 14 съть девятьдесят и 1 лѣто». Так как текст колофона набран без пробелов, возможны несколько вариантов его толкования. Так, например, прочтение «мѣщанином краковьскымь Шваиполтомь, Феоль и з нѣмець немецкого родоу, Франкь» позволило польскому литературоведу К. Эстрайхеру говорить о том, что издателями были два человека: славянин Святополк и некий немец, родом франк. После того, как были найдены архивные документы о проживании в 1478—1499 в Кракове Швайпольта Фиоля, называвшего себя франком, такое прочтение потеряло всякий смысл. В украинской историографии до сих пор иногда Швайпольта Фиоля называют Святополком из лемков, что не имеет никаких документальных подтверждений.

«Октоих» отпечатан в формате in folio, выполнен в технике двухкрасочной печати и составлен из 22 восьмилистных тетрадей. Последние 3 листа пустые, всего листов — 172. Некоторые страницы украшены сложным орнаментом, в начале каждой главы прописные буквы раскрашены киноварью. Орнаментация труда скромна. На втором листе книги перед началом текста изображена плетеная заставка, ниже неё — плетеный инициал. Кроме того, инкунабула содержит 12 строк вязи и простые по рисунку и небольшие с точки зрения размеров инициалы-ломбарды.

Сохранилось 8 экземпляров «Октоиха». Два находятся в Российской государственной библиотеке, два в Государственном историческом музее, два в Российской национальной библиотеке, один в собрании А. Я. Лобанова-Ростовского, местонахождение которого неизвестно. Последний известный экземпляр был обнаружен Э. С. Смирновой в 1965 году в деревне Заозерье Холмогорского района Архангельской области и хранится в Научной библиотеке Санкт-Петербургского государственного университета. Лист с колофоном (169 оборотный) сохранился только во вроцлавском экземпляре книги, который сейчас находится в Российской государственной библиотеке.

В «Триоде цветной» колофона нет, но присутствует типографская марка Швайпольта Фиоля. Анонимна отпечатанная тем же шрифтом «Триодь постная». Сохранилось 28 экземпляров «Триодей цветных», из них по крайней мере 4 полных. «Триодь цветная» состоит из 366 листов, наиболее полный экземпляр был найден в октябре 1971 года в церкви св. Николая в Шкейа и находится в Музее румынской культуры в Брашове (Румыния), всего сохранился 21 экземпляр.

В брашовском экземпляре «Триоди цветной» сохранился древнейший в кириллическом книгоиздательстве дереворит — распятие.

См. также

• Октоих Швайпольта Фиоля

Литература

• Немировский Е. Л. Начало славянского книгопечатания. — М., 1971.
• Немировский Е. Л. Описание изданий типографии Швайпольта Фиоля // Описание старопечатных изданий кирилловского шрифта. — М., 1979.
• Немировский Е. Л. Начало славянского книгопечатания кирилловским шрифтом // Книга: исследования и материалы. — М., 1991. — Сб. 63.

Ссылки

• [dlib.rsl.ru/viewer/01003441720#?page=3 Октоих Швайпольта Фиоля.] — Краков, 1491. Факсимиле на сайте РГБ.
• [dlib.rsl.ru/viewer/01003441794#?page=1 Часослов Швайпольта Фиоля.] — Краков, 1491. Факсимиле на сайте РГБ.
• [dlib.rsl.ru/viewer/01003441762#?page=1 Триодь постная Швайпольта Фиоля.] — Краков, ок. 1493. Факсимиле на сайте РГБ.
• [dlib.rsl.ru/viewer/01003441779#?page=1 Триодь цветная Швайпольта Фиоля.] — Краков, ок. 1493. Факсимиле на сайте РГБ.

Отрывок, характеризующий Фиоль, Швайпольт

– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!