Шварцбурд, Самуил Исаакович

Самуил Исаакович Шварцбурд
שלום-שמואל שװאַרצבאָרד Samuel (Sholom) Schwarzbard
Псевдонимы:	«Бал-Халоймэс» (Мечтатель)
Дата рождения:	18 августа 1886(1886-08-18)
Место рождения:	Измаил, Бессарабская губерния
Дата смерти:	3 марта 1938(1938-03-03) (51 год)
Место смерти:	Кейптаун, Южно-Африканский Союз
Гражданство:	Российская империя, Франция
Род деятельности:	анархист, поэт, публицист
Язык произведений:	идиш
Награды:

Шу́лэм-Шмил Шва́рцбурд (также известен как Шулим Шварцбурд, Шолэм-Шмуэл Шварцборд и Шолом Шварцбард; идиш ‏שלום-שמואל שװאַרצבאָרד‏‎; фр. Samuel (Sholem) Schwarzbard; 18 августа 1886, Измаил Бессарабской губернии — 3 марта 1938, Кейптаун, Южно-Африканский Союз, ныне — Южно-Африканская Республика) — еврейский поэт, публицист и анархист, убивший Симона Петлюру и оправданный французским судом. Писал на идише под псевдонимом «Бал-Халоймэс» (Мечтатель).

Биография

Родился в Российской империи, в уездном бессарабском городе Измаиле, расположенном на берегу Дуная, в семье Исаака Шварцбурда и Хаи Вайнберг. После указа о выселении евреев из приграничной зоны жил с семьёй в Балте, где рано увлёкся анархистскими идеями. Несколько раз подвергался арестам и принимал участие в Первой русской революции (1905—1907), после подавления которой выехал из России. Некоторое время жил в Румынии, Лемберге, Будапеште, Вене, Италии, в 1910 году обосновался в Париже, где работал часовщиком. С началом Первой мировой войны в 1914 году вместе с братом вступил во Французский иностранный легион (Légion étrangère). В составе 363-го пехотного полка (363e régiment d’infanterie) участвовал в боевых действиях на протяжении трёх лет. Отличился в боях — кавалер Военного креста — высшей награды легиона.

В 1917 год, после тяжёлого ранения в ходе битвы на Сомме и лечения, был демобилизован и после Февральской революции, в августе, вместе с женой вернулся в Россию. Поначалу работал часовщиком в Балте, но в январе 1919 года в Одессе вступил в Красную Армию и до середины 1920 года в рядах бригады Котовского участвовал в боевых действиях Гражданской войны на Украине. После подавления политической оппозиции, однако, разочаровался в Советской власти и вновь уехал в Париж, где открыл часовую мастерскую. Вскоре выяснилось, что все члены его семьи (всего 15 человек) были убиты в ходе прокатившейся по Украине волны еврейских погромов 1918—1920 годов.

Шварцбурд и Петлюра

В 1920 году в Париже выпустил первый поэтический сборник «Троймэн Ун Вирклехкейт» (Мечты и действительность), в котором лирическая поэтика тесно сочеталась с жестокостью недавних военных реалий. В эти годы Шварцбурд (фамилия к тому времени уже была европеизирована как Schwarzbard) активно сотрудничает с местными анархистскими кругами и под псевдонимом «Бал-Халоймэс» (Мечтатель) занимается публицистикой. В Париже Шварцбард был дружен с Нестором Махно и Петром Аршиновым (Марин), поддерживал знакомство, среди прочих, с Волиным (В. М. Эйхенбаум), Эммой Голдман, Молли Штеймер, Сеней Флешиным и Александром (Овсеем) Беркманом.

В 1925 году из газет узнал о пребывании в Париже Симона Петлюры, которого в те годы в еврейских кругах повсеместно считали ответственным за массовые зверства, учинённые подвластными ему войсками на Украине. В ходе массовых убийств и насилия над еврейским населением Украины в годы Гражданской войны были убиты по меньшей мере 50 тысяч человек, более 300 тысяч детей были оставлены сиротами. Ряд историков полагают, что реальные цифры были выше (более полутора тысяч евреев были зверски убиты в одном только печально известном проскуровском погроме 1919 года) и, хотя Петлюра по всей видимости, самолично не отдавал никаких распоряжений на этот счёт, воспрепятствовать бесчинствам своих подчинённых он не счёл нужным.

25 мая 1926 года на углу бульвара Сен-Мишель и улицы Расина Шварцбард приблизился к разглядывавшему витрину Петлюре и удостоверившись по-украински, что перед ним в самом деле Симон Петлюра, трижды выстрелил в него из револьвера, после чего спокойно дождался подоспевшей полиции, сдал оружие и объявил, что он только что застрелил убийцу. Петлюра скончался неподалёку, в Hôpital de la Charité (больница благотворительности) на улице Жакоб, через пятнадцать минут по прибытии. Суд над Шварцбардом начался через полтора года, 18 октября 1927 года, и получил широкую огласку. За подсудимого вступились известные люди различных убеждений, в том числе философ Анри Бергсон, художник Марк Шагал, писатели Ромен Роллан, Анри Барбюс, Максим Горький, физики Альберт Эйнштейн и Поль Ланжевен, политик Александр Керенский и другие; подготовкой экспертных материалов для защиты занимался бывший премьер-министр Венгрии Михай Каройи. Вёл защиту известный французский адвокат Анри Торрес (Henri Torres). Со стороны защиты выступило 180 свидетелей, подробно рассказавших об ужасах еврейских погромов на Украине при власти Директории. Через 8 дней (26 октября) Шварцбард был оправдан большинством присяжных и незамедлительно освобождён из тюрьмы La Santé, в стенах которой он провёл полтора года предварительного следствия. Уже в том же 1927 году на родине Шварцбарда, в Бессарабии, на идише двумя изданиями вышла в свет книга репортажей о ходе процесса (З. Розенталь Дэр Шварцбард-процэс — Процесс Шварцбарда, Ундзэр Цайт: Кишинёв, 1927) — первая в серии книг на эту тему, которые будут опубликованы в разных странах и на разных языках.

Литературная деятельность

После освобождения Шварцбард остался в Париже, где работал в страховых компаниях и продолжил литературную деятельность. В эти годы был написан сборник рассказов о французском фронте времён Первой мировой войны («Милхомэ билдэр» — Образы войны), о пребывании автора на Украине в 1917—1919 годах («Фун тифн опгрунт» — Из глубокой пропасти), стихи, пьеса, мемуары («Ин лойф фун йорн» — В беге дней). Шварцбард на регулярной основе сотрудничал с американскими и британскими периодическими изданиями на идише, включая серию воспоминаний «Фун майн милхомэ тогбух» (Из моего военного дневника) в газете «Арбэтэр фрайнд» (Рабочий товарищ), статьи в «Дэр Момэнт» (Момент), «Фрайэ арбэтэр штимэ» (Свободный рабочий голос) и «Йидишэ цайтунг» (Еврейская газета).

Начиная с одноимённой новеллы Анри Барбюса, образ Шолома Шварцбарда стал находить своё воплощение в художественной литературе. В 1934 году, при жизни протагониста, состоялась премьера поставленной Александром Гранахом (1890—1945) на идише трёхактной пьесы «Шварцбард: а синтэтиш репортаж» (1933) известного писателя и фотографа Алтэра Кацизнэ (1885—1941), которая вплоть до начала Второй мировой войны с успехом шла на еврейских театральных подмостках Европы и Америки (полный текст пьесы был опубликован только в 1980 году в Париже). В 1937 году Шварцбард едет сначала в США, а оттуда в сентябре в Южную Африку на сбор материалов для планируемого нового издания Encyclopedia Judaica. Публикуется в «Африканер Идише Цайтунг» (Африканской еврейской газете).

3 марта 1938 года в Кейптауне он скоропостижно умирает от сердечного приступа. Похоронен там же. Через 30 лет, в 1967 году, его прах был перезахоронен в Израиле, в мошаве Кфар Авихайиль севернее Нетании — поселении бывших легионеров; несколько улиц в Израиле носят имя Шварцбарда. Архив писателя хранится в ИВО (Еврейском Научном Институте) в Нью-Йорке и в библиотеке Кейптаунского университета.

Память

В 1967 году его останки были перевезены в Израиль и перезахоронены на кладбище мошава Авихаиль</span>^ru_en.

В его честь названы улицы в Иерусалиме, Нетании и Беер-Шеве.

• Sholem Schwartzbard grave in Avihayil.JPG

  Могила Самуила Шварцбурда
  в мошаве Авихаиль.

• Memorial plate at Sholem Schwarzbard grave in Avihayil, Israel.JPG

  Памятная доска
  у могилы Шварцбурда
  в мошаве Авихаиль.

• Hanokem street.jpg

  Беер-Шева
  Указатель на улице
  «Ханокем» («Мститель»).

Книги Шварцбарда

• טרױמען און װירקלעכקײט (троймэн ун вирклэхкайт — мечты и реальность, стихотворения, в 2 тт., под псевдонимом Бал-Халоймэс), Париж, 1920.
• אין קריג מיט זיך אַלײן (ин криг мит зих алэйн — в борьбе с самим собой, проза), М. Цешинский: Чикаго, 1933.
• אינעם לױף פֿון יאָרן (инэм лойф фун йорн — в потоке лет, воспоминания), М. Цешинский: Чикаго, 1934.
• אין אָנדענקונג פֿון שלום שװאַרצבאָרד (ин ондэйнкунг фун Шолэм Шварцбурд — в память о Шолэме Шварцбарде), М. Цешинский: Чикаго, 1938.

Литература на идише

• דער שװאַרצבאָרד-פּראָצעס: פּאַריז 1926 — אָקטאָבער 1927 (дэр Шварцборд-процэс — Золмэн Розенталь: Процесс Шварцбарда: Париж, 1926 — окт. 1927), 2-е издание, Ундзэр Цайт: Кишинёв, 1927.
• דער שאָס אױף פּעטליוראַן: שװאַרצבאַרד-פּראָצעס (дэр шос аф Петлюран: Шварцбард-процэс — Ш. Вейс: Выстрел в Петлюру, Процесс Шварцбарда), Грошн Библиотек: Варшава, 1933.

Литература на русском языке

• [issuu.com/alekseyyankovskiy/docs/1928-process-shvarcbarda/1 Процесс Шварцбарда в парижском суде] / сост. И. Будовниц. — Ленинград : Из-во «Красная газета», 1928. — 80 с.  (рус.)
• Красный П. Трагедия украинского еврейства (к процессу Шварцбарда). — Киев : Гос. изд-во Украины, 1928.

Ссылки

• [berkovich-zametki.com/Guestbook/guestbook_aug2009_1.html О том как Самуил Исаакович приветы передавал]

Отрывок, характеризующий Шварцбурд, Самуил Исаакович

– От тебя блохи, стрекозы, кузнецы, – отвечал шут.
– Боже мой, Боже мой, всё одно и то же. Ах, куда бы мне деваться? Что бы мне с собой сделать? – И она быстро, застучав ногами, побежала по лестнице к Фогелю, который с женой жил в верхнем этаже. У Фогеля сидели две гувернантки, на столе стояли тарелки с изюмом, грецкими и миндальными орехами. Гувернантки разговаривали о том, где дешевле жить, в Москве или в Одессе. Наташа присела, послушала их разговор с серьезным задумчивым лицом и встала. – Остров Мадагаскар, – проговорила она. – Ма да гас кар, – повторила она отчетливо каждый слог и не отвечая на вопросы m me Schoss о том, что она говорит, вышла из комнаты. Петя, брат ее, был тоже наверху: он с своим дядькой устраивал фейерверк, который намеревался пустить ночью. – Петя! Петька! – закричала она ему, – вези меня вниз. с – Петя подбежал к ней и подставил спину. Она вскочила на него, обхватив его шею руками и он подпрыгивая побежал с ней. – Нет не надо – остров Мадагаскар, – проговорила она и, соскочив с него, пошла вниз.
Как будто обойдя свое царство, испытав свою власть и убедившись, что все покорны, но что всё таки скучно, Наташа пошла в залу, взяла гитару, села в темный угол за шкапчик и стала в басу перебирать струны, выделывая фразу, которую она запомнила из одной оперы, слышанной в Петербурге вместе с князем Андреем. Для посторонних слушателей у ней на гитаре выходило что то, не имевшее никакого смысла, но в ее воображении из за этих звуков воскресал целый ряд воспоминаний. Она сидела за шкапчиком, устремив глаза на полосу света, падавшую из буфетной двери, слушала себя и вспоминала. Она находилась в состоянии воспоминания.
Соня прошла в буфет с рюмкой через залу. Наташа взглянула на нее, на щель в буфетной двери и ей показалось, что она вспоминает то, что из буфетной двери в щель падал свет и что Соня прошла с рюмкой. «Да и это было точь в точь также», подумала Наташа. – Соня, что это? – крикнула Наташа, перебирая пальцами на толстой струне.
– Ах, ты тут! – вздрогнув, сказала Соня, подошла и прислушалась. – Не знаю. Буря? – сказала она робко, боясь ошибиться.
«Ну вот точно так же она вздрогнула, точно так же подошла и робко улыбнулась тогда, когда это уж было», подумала Наташа, «и точно так же… я подумала, что в ней чего то недостает».
– Нет, это хор из Водоноса, слышишь! – И Наташа допела мотив хора, чтобы дать его понять Соне.
– Ты куда ходила? – спросила Наташа.
– Воду в рюмке переменить. Я сейчас дорисую узор.
– Ты всегда занята, а я вот не умею, – сказала Наташа. – А Николай где?
– Спит, кажется.
– Соня, ты поди разбуди его, – сказала Наташа. – Скажи, что я его зову петь. – Она посидела, подумала о том, что это значит, что всё это было, и, не разрешив этого вопроса и нисколько не сожалея о том, опять в воображении своем перенеслась к тому времени, когда она была с ним вместе, и он влюбленными глазами смотрел на нее.
«Ах, поскорее бы он приехал. Я так боюсь, что этого не будет! А главное: я стареюсь, вот что! Уже не будет того, что теперь есть во мне. А может быть, он нынче приедет, сейчас приедет. Может быть приехал и сидит там в гостиной. Может быть, он вчера еще приехал и я забыла». Она встала, положила гитару и пошла в гостиную. Все домашние, учителя, гувернантки и гости сидели уж за чайным столом. Люди стояли вокруг стола, – а князя Андрея не было, и была всё прежняя жизнь.
– А, вот она, – сказал Илья Андреич, увидав вошедшую Наташу. – Ну, садись ко мне. – Но Наташа остановилась подле матери, оглядываясь кругом, как будто она искала чего то.
– Мама! – проговорила она. – Дайте мне его , дайте, мама, скорее, скорее, – и опять она с трудом удержала рыдания.
Она присела к столу и послушала разговоры старших и Николая, который тоже пришел к столу. «Боже мой, Боже мой, те же лица, те же разговоры, так же папа держит чашку и дует точно так же!» думала Наташа, с ужасом чувствуя отвращение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были всё те же.
После чая Николай, Соня и Наташа пошли в диванную, в свой любимый угол, в котором всегда начинались их самые задушевные разговоры.


– Бывает с тобой, – сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, – бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет – ничего; что всё, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?
– Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что всё хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что всё это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка… и так мне вдруг скучно стало…
– Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – подхватила Наташа. – Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех всех жалко. И, главное, я не виновата была, – сказала Наташа, – ты помнишь?
– Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?
– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит…
– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.