Шварц, Вячеслав Григорьевич

Вячеслав Григорьевич Шварц
Вячеславъ Григорьевичъ Шварцъ
Фототипия, 1860-е
Дата рождения:	22 сентября (4 октября) 1838(1838-10-04)
Место рождения:	Курск, Российская империя
Дата смерти:	29 марта (10 апреля) 1869(1869-04-10) (30 лет)
Место смерти:	Курск, Российская империя
Происхождение:	дворянин
Подданство:	Российская империя Российская империя
Жанр:	историческая живопись
Учёба:	Императорский Александровский Лицей Императорский Санкт-Петербургский университет Императорская Академия художеств, мастерская Б. П. Виллевальде
Стиль:	реализм
Влияние:	Вильгельм фон Каульбах
Награды:	Медали Императорской Академии художеств: две малые серебряные медали большая серебряная медаль Иностранные:
Звания:	академик, почётный вольный общник Императорской Академии художеств

Вячесла́в Григо́рьевич Шварц — (Швартц; 22 сентября [4 октября] 1838, Курск — 29 марта [10 апреля] 1869, Курск) — русский живописец, академик, почётный вольный общник Императорской Академии художеств, основоположник историко-бытового жанра в русской живописи.

Родился в семье военного, отец — участник Отечественной войны 1812 года, генерал-лейтенант Григорий Ефимович Шварц, начальник Джаро-Белоканского военного округа, мать — Наталья Павловна, урождённая Яковлева, младший брат Евгений Григорьевич Шварц (1843—1932) — земский деятель, коллекционер.

Биография

Родился 22 сентября 1838 года в городе Курске и детские годы своей жизни провел на Кавказе, где отец его, генерал-лейтенант Григорий Ефимович Шварц, предки которого были датчане, был начальником Джаро-Белоканского военного округа и лезгинской кордонной линии.

В 1846 году восьмилетний Шварц вместе с матерью переехал в Москву, где продолжал заниматься рисованием под руководством бывшего ученика Московской рисовальной школы С. Щёголева. Способности у мальчика были отличные: С десяти лет он уже хорошо знал французский, немецкий и английский, а впоследствии научился ещё и итальянскому языку.

Ещё в 1847 году Шварц был пожалован в пажи Императорского Двора, но в Пажеский Корпус не поступил, а в 1851 году, когда ему было 13 лет, его свезли в Петербург и отдали сначала в пансион Спешнева, а год спустя — в Императорский Александровский Лицей. Там Шварц успел обратить на себя внимание лицейского учителя рисования Василевского и сделал под его руководством громадные успехи. Вторым его учителем рисования за лицейский период его жизни был А. И. Мещерский (известный пейзажист), с которым он начал пробовать живопись масляными красками. 24 мая 1859 года Шварц был выпущен из Лицея первым и с золотой медалью и в том же году поступил с чином IX класса на службу.

В сентябре 1859 года, с разрешения своего начальства, Шварц поступил вольнослушателем в Петербургский Университет «по части восточных языков» и сразу увлекся лекциями профессора Костомарова по истории, к которой всегда чувствовал склонность.

Ещё до поступления в Университет Шварц начал заниматься в Академии Художеств и, думал посвятить себя батальной живописи, записался в число учеников профессора Б. П. Виллевальде. Однако, вероятно, благодаря влиянию лекций Костомарова, первыми его крупными работами являются композиции из древнерусской истории. Таковы нарисованный чёрным и белым карандашом картон «Въезд Шуйского и Де ла Гарди в Москву» и «Свидание великого князя Святослава с греческим императором Цимисхием». За последний рисунок Академия 18 декабря 1859 года присудила Шварцу серебряную медаль второго достоинства.

24 мая 1860 года Академия за рисунок «Иоанн Грозный под Казанью» присудила ему ещё одну серебряную медаль, а в начале 1861 года Шварц уехал на полгода за границу. Направившись прежде всего в Берлин, он пробыл здесь четыре месяца и сначала работал под руководством Шютца, а потом занялся исправлением колорита у Шрадера.

В конце июня 1861 года Шварц уехал из Берлина и посетил последовательно Дрезден, Кёльн, Франкфурт-на-Майне и Майнц, после чего возвратился в Россию, привезя с собой очень интересный альбом своих путевых рисунков. Тотчас по приезде в Петербург Шварц принялся за лучшее своё произведение: «Иоанн Грозный у тела убитого им сына». Картон этот был выставлен им 23 декабря 1861 года на третной экзамен, и 12 января 1862 года Академия присудила ему за него только серебряную медаль, то есть, другими словами, Шварц был смешан с массой других самых ординарных учеников. В эту же зиму Шварц нарисовал громадный (5 аршин ширины и 8 аршин длины) картон «Вальпургиева ночь», на сюжет из «Фауста» Гете. Вещь эту он задумал ещё в Берлине, и в ней сильно сказалось влияние Каульбаха, символическими и аллегорическими композициями которого Шварц сильно тогда увлекался. Летом 1862 году Шварц предпринял две серии иллюстраций и сделал пять очень хороших рисунков к «Песне о купце Калашникове» Лермонтова и четыре — к «Князю Серебряному» графа А. Толстого.

Собирался он иллюстрировать ещё «Бунт Стеньки Разина» Костомарова, но этому помешала вторая поездка за границу. Желание видеть художественную Европу побудило его бросить службу, выйти в отставку и предпринять в начале 1863 года эту поездку. Побывав проездом в Лейпциге, Берлине, Дрездене, Франкфурте, Майнце и Кёльне, он основался в Париже. Здесь он работал у известного жанриста-колориста Лефевра (фр. Jules Joseph Lefebvre), посещал мастерскую Конта (фр. Pierre-Charles Comte) и Жерома и делал этюды с натуры как в самом Париже, так и в Фонтенбло и Барбизоне. Из крупных работ в Париже им были сделаны «Николай Угодник» (в рост) и рисунок «Игумен Даниил перед Балдуином I» (для А. С. Норова).

Мысль его посетить Италию на этот раз не осуществилась, и весной 1864 года он вернулся в Россию. Поездка эта имела для него громадное значение. По возвращении из Парижа, Шварц провел лето в деревне у отца и написал там картину масляными красками: «Иван Грозный у тела убитого им сына». Вещь эту Академия 24 октября 1864 года премировала второй серебряной медалью, но, сравнительно с картоном 1861 года, картина эта была неудовлетворительна, так как краски были мутны и слабы, и в композиции её было многое изменено к худшему.

Первую половину 1865 года Шварц проводит то в Москве, то в Петербурге, то в деревне в Рязанской губернии, а на осенней академической выставке 1865 года появляется его картина «Вербное Воскресение во времена Алексея Михайловича», и Академия Художеств присуждает ему за неё звание академика исторической живописи, а Русское Археологическое Общество избирает его своим действительным членом.

С осени 1865 года начинается период полной зрелости таланта Шварца. Период этот ознаменован рядом самых значительных его произведений. Тут им написаны «Сцена из домашней жизни русских царей» и «Стрелец XVI века», нарисован «Воевода времен царя Алексея Михайловича». Зимой 1865—1866 года он выполняет рисунки для постановки на Императорской сцене драмы графа А. Толстого: «Смерть Ивана Грозного». В 1866 году он пишет «Схимника», «Русское посольство при дворе германского императора», делает рисунок «Плач Ярославны» и, наконец, зимой 1866—1867 года оканчивает одно из капитальнейших своих произведений: «Посольский приказ в Можайском уезде».

В начале 1867 года Шварц уезжает в третий раз за границу, будучи командирован Академией в Париж для устройства на всемирной выставке художественного отдела России. За распоряжение на выставке он получает здесь две медали, золотую и бронзовую, и орден Почётного Легиона, и, кроме того, международное жюри присуждает ему за его картину «Голштинские послы в посольском приказе» золотую медаль. В Париже Шварц окончил начатую им ещё в России маленькую картинку: «Патриарх Никон», одно из лучших своих созданий. В Париже же он познакомился с Мейссонье, работал у него и под его влиянием значительно исправил свой колорит.

Осенью 1867 года он ездил из Парижа в Веймар, где пробыл два месяца, принимая участие в постановке на веймарской сцене пьесы «Смерть Иоанна Грозного» графа А. Толстого, а в последних числах декабря 1867 года вернулся в Россию, перенеся перед отъездом из Парижа мучительную болезнь, так называемую «бронзовую» (maladie bronze). В 1868 году Шварц исполнил два рисунка пером: «Обряд поднесения перчатки на царской соколиной охоте» и «Наречение царской невесты царевной», маленькую картинку: «Гонец XVI века» и летом 1868 года свою последнюю картину: «Вешний царский поезд на богомолье во время Алексия Михайловича».

Академия Художеств нашла в последней картине много достоинств и постановлением от 15 сентября 1868 года дала Шварцу звание своего почетного вольного общника. Во второй половине 1868 года Шварц почувствовал, что здоровье стало ему изменять, а потому, полагая, что деревенский воздух и полное спокойствие помогут ему восстановить силы, отправился в деревню к отцу. Здесь он был выбран в предводители дворянства Щигровского уезда и весьма усердно исполнял эту должность, несмотря на то, что здоровье его все более и более разрушалось. Поехав как-то по делам в Курск, он почувствовал себя очень плохо, и 29 марта 1869 года умер. Тело было перевезено в имение его отца, село Белый Колодезь, Щигровского уезда, Курской губернии, и там похоронено.

При написании этой статьи использовался материал из Русского биографического словаря А. А. Половцова (1896—1918).

Оценка творчества

Своей десятилетней художественной деятельностью Шварц оставил глубокий след в истории русского искусства. С появлением произведений Шварца наступает период пересоздания русской школы, возникает чисто русское направление. Шварц первый освободился от гнета рутины академического классицизма и, оставляя минувшему прошлому прежние идеалы, создал новые, родные сердцу идеалы русской мысли и создал их во всей их цельности и своеобразности.

Картины и рисунки его не блещут техникой, главное значение их в содержании: в них впервые без романтической идеализации и слащавости, с удивительным чутьем прошедшего и на основании глубокого знакомства с русской археологией, правдиво воспроизведена бытовая допетровская Русь.

Литература

• Толстой В. [lib.sportedu.ru/BiblCard.idc?DocID=65560&DocQuerID=NULL&DocTypID=1&QF=&Pg=20&Cd=Win&Tr=0&On=0&DocQuerItmID= Вячеслав Григорьевич Шварц. 1838-1868]. — М. — Л.: Искусство, 1947. — 24 с. — (Массовая библиотека).
• [www.tez-rus.net/ViewGood8855.html Шварц Вячеслав Григорьевич] // [www.tez-rus.net/ViewGood42.html Государственная Третьяковская галерея. Каталог живописи XVIII – начала ХХ века (до 1917 года). Каталог] / Директор Государственной Третьяковской галереи народный художник РСФСР, член-корреспондент Академии художеств СССР Ю. К. Королёв. — М.: Издательство «Изобразительное искусство», 1984. — 720 с. — 20 000 экз.
• Шварц, Вячеслав Григорьевич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Булгаков Ф. И. [dlib.rsl.ru/viewer/01004964357#?page=254 Шварцъ (Швартцъ), Вячеславъ Григорьевичъ] // [dlib.rsl.ru/viewer/01004964357#?page=1 Наши художники.] = Наши художники. — Санкт-Петербург: Типография А. С. Суворина, 1890. — Т. II «Л — Я». — С. 249-254. — 298 с.
• Каменская С. [old-kursk.ru/book/zemlaki/shvarc.html Шварц Вячеслав Григорьевич (1838 - 1869)] // [old-kursk.ru/book/zemlaki/index.html Гордость земли курской. Сборник очерков о знаменитых земляках] / Сост. Шехирев М. Ф.. — Курск: Редакционно-издательский отдел Курского ЦНТИ, 1991. — 1000 экз.

Ссылки

• [www.art-catalog.ru/artist.php?id_artist=477 Шварц Вячеслав Григорьевич в Энциклопедии живописи и графики Art-каталог] (рус.).
• [www.artsait.ru/art/sh/shvarc/main.htm Шварц Вячеслав Григорьевич в Энциклопедии русской живописи] (рус.). Проверено 21 августа 2012. [www.webcitation.org/6BTVuSybk Архивировано из первоисточника 17 октября 2012].
• [klub-mastera.narod.ru/catalog/tvorcheskaya_karlovoi/Rasskaz_ob_akademike/ Рассказ об академике исторической живописи Вячеславе Шварце. Шварц и Колпнянский край.] (рус.). Клуб творческих личностей «Мастера». Проверено 21 августа 2012. [www.webcitation.org/6BTVvi3hP Архивировано из первоисточника 17 октября 2012].
• [vsdn.ru/museum/catalogue/category70166.htm Шварц Вячеслав Григорьевич в музее «Воскресный день»]

Отрывок, характеризующий Шварц, Вячеслав Григорьевич

– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.