Шведская добровольческая рота

Шведская добровольческая рота (Svenska frivilligkompaniet)
Шведский доброволец на позиции вблизи р.Свирь
Годы существования	1942—1944
Страна	Финляндия
Участие в	Советско-финская война (1941—1944)

Шведская добровольческая рота (швед. Svenska frivilligkompaniet) — подразделение финской армии, состоявшее из шведских добровольцев и принимавшее участие в советско-финской войне 1941—1944 гг. Входила в состав 13-го пехотного полка 17-й пехотной дивизии финнов.

История

После того как в декабре 1941 г. советские войска оставили военно-морскую базу на полуострове Ханко, участвовавший в её осаде шведский добровольческий батальон был расформирован. Большая часть добровольцев вернулась в Швецию, однако другая часть решила остаться в Финляндии и продолжить своё участие в войне против СССР. К ним присоединились новые добровольцы, и из них в Турку было сформировано новое подразделение — шведская добровольческая рота. Её основу составили ветераны Зимней войны и участники осады Ханко.

Из Турку шведов на поезде через Суоярви и Петрозаводск передислоцировали в Подпорожье, куда она прибыла 2 февраля 1942 г. После короткого курса подготовки рота заняла передовые позиции на северном берегу р. Яндебы, влившись в состав 1-го батальона 13-го пехотного полка 17-й пехотной дивизии финской армии. В зону ответственности роты входили 2 км передовой линии с 6 опорными пунктами: Geten, Victor, Björken, Cuulan, Marocko и Mexico. В июле Geten был передан 1-й роте, а вместо него шведы получили опорный пункт Marcus. Поскольку линии роты были слишком растянуты, пункты Victor и Marcus были позднее переданы другим ротам батальона. 19 апреля 1943 г. рота была отведена в Подорожье на отдых и перевооружение. Уже 23 числа она вернулась на передовую, но теперь она заняла оборону недалеко от Мурманской железной дороги, приняв опорные пункты Martin, Odin и Oxen (позднее были переименованы в Märta, Omar и Pontus).

17 мая 1944 г. рота вновь была выведена на отдых в Ламперо.

10 июня 1944 г. советское командование начало Выборгско-Петрозаводскую операцию, в связи с чем 17 числа шведская добровольческая рота вместе с полком была погружена в эшелон на станции Мегрега и через Сортавалу отправлена в Кавантсаари, куда прибыла 19 июня. Полк расположился вдоль дороги на Иханталу, рота заняла позиции к югу от неё в д. Кайпола. Однако уже в ночь на 20 июня полк получил приказ передислоцироваться к востоку от Нятялянярви. Одновременно полк был переподчинён 4-й пехотной дивизии.

После тяжелого боя возле Луккюля 2-й батальон, в который входила рота, был вынужден отойти на новые позиции к Нятяля, где был переподчинён 5-му пехотному полку. Линия обороны батальона проходила по восточной стороне Каплаимяки на север и сворачивала затем к востоку вдоль Виерумяки. Шведская рота обороняла Виерумяки, но ночью была переброшена на Каплаинмяки.

21 июня после 10-минутной артподготовки советские части штурмом овладели Каплаимяки, однако финнам вновь удалось отбить высоты. После новой атаки, проведённой 22 июня силами 13-й стрелковой дивизии, батальон оказался в полуокружении. В результате боя шведская рота потеряла 6 человек убитыми и 12 раненными.

В ночь на 24 июня батальон отошёл к Руунакорпи и получил приказ занять оборону на перешейке между Яммясуо и Суннисуо, приготовившись к контратакам в направлении Нурмилампи-Тали и Портинхойкка. Одновременно его подчинили 18-й пехотной дивизии.

Рота вела бои в этом районе до 28 июня, после чего под огнём отошла к Кайполе. Ночью она вместе со своим батальоном на грузовиках была вывезена к Кильпеенйоки, где получила возможность отдохнуть. За неделю боёв шведская рота потеряла 72 % личного состава.

30 июня батальон был переброшен к северо-западу от Выборга в район Хорнаваара, где он воссоединился с 13-м пехотным полком. В этот же день полку было приказано занять оборонительный рубеж Носкуанселькя-Иханталанярви-Тиккала-Лавола, который он и удерживал вплоть до заключения в начале сентября военного перемирия.

На момент окончания войны шведская добровольческая рота состояла из 36 человек. За 29 месяцев боёв рота, численность которой не превышала 150 бойцов, потеряла убитыми 41 человека, 84 было ранено.

25 сентября 1944 г. рота отправилась домой в Швецию.

Командиры

• Уггла, Арне (январь 1942), лейтенант
• Нильссон, Рикард (17.02.1942-24.06.1942), капитан
• Мёллерсверд, Стиг Мауриц (24.06.1942-05.05.1943), ротмистр
• Хорд аф Сегерстад, Аксель (05.05.1943-06.09.1944), лейтенант

Литература

• von Schmidt-Laussitz N. Svenskarna vid Jandeba: Svenska frivilligkompaniet 1942—1944. — 2007.

Ссылки

• [www.veteraanienperinto.fi/svenska/t_pankki/a_lajit/Svensksprakiga3.htm Шведские добровольцы в советско-финской войне 1941—1944 гг. (шв.)]
• [www.tjelvar.se/varia/finland/fin-8.htm 13-й пехотный полк и шведская добровольческая рота на Свири. (шв.)]

Отрывок, характеризующий Шведская добровольческая рота

– Так помни же: это не шутка.
– Какая шутка!
– Да, да, – как бы сама с собою говоря, сказала губернаторша. – А вот что еще, mon cher, entre autres. Vous etes trop assidu aupres de l'autre, la blonde. [мой друг. Ты слишком ухаживаешь за той, за белокурой.] Муж уж жалок, право…
– Ах нет, мы с ним друзья, – в простоте душевной сказал Николай: ему и в голову не приходило, чтобы такое веселое для него препровождение времени могло бы быть для кого нибудь не весело.
«Что я за глупость сказал, однако, губернаторше! – вдруг за ужином вспомнилось Николаю. – Она точно сватать начнет, а Соня?..» И, прощаясь с губернаторшей, когда она, улыбаясь, еще раз сказала ему: «Ну, так помни же», – он отвел ее в сторону:
– Но вот что, по правде вам сказать, ma tante…
– Что, что, мой друг; пойдем вот тут сядем.
Николай вдруг почувствовал желание и необходимость рассказать все свои задушевные мысли (такие, которые и не рассказал бы матери, сестре, другу) этой почти чужой женщине. Николаю потом, когда он вспоминал об этом порыве ничем не вызванной, необъяснимой откровенности, которая имела, однако, для него очень важные последствия, казалось (как это и кажется всегда людям), что так, глупый стих нашел; а между тем этот порыв откровенности, вместе с другими мелкими событиями, имел для него и для всей семьи огромные последствия.
– Вот что, ma tante. Maman меня давно женить хочет на богатой, но мне мысль одна эта противна, жениться из за денег.
– О да, понимаю, – сказала губернаторша.
– Но княжна Болконская, это другое дело; во первых, я вам правду скажу, она мне очень нравится, она по сердцу мне, и потом, после того как я ее встретил в таком положении, так странно, мне часто в голову приходило что это судьба. Особенно подумайте: maman давно об этом думала, но прежде мне ее не случалось встречать, как то все так случалось: не встречались. И во время, когда Наташа была невестой ее брата, ведь тогда мне бы нельзя было думать жениться на ней. Надо же, чтобы я ее встретил именно тогда, когда Наташина свадьба расстроилась, ну и потом всё… Да, вот что. Я никому не говорил этого и не скажу. А вам только.
Губернаторша пожала его благодарно за локоть.
– Вы знаете Софи, кузину? Я люблю ее, я обещал жениться и женюсь на ней… Поэтому вы видите, что про это не может быть и речи, – нескладно и краснея говорил Николай.
– Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а ты сам говорил, что дела твоего папа очень плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет? Мать в отчаянии, дела расстроены… Нет, mon cher, ты и Софи должны понять это.
Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.
– Все таки, ma tante, этого не может быть, – со вздохом сказал он, помолчав немного. – Да пойдет ли еще за меня княжна? и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом думать?
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a maniere et maniere, [На все есть манера.] – сказала губернаторша.
– Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее пухлую ручку.


Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.
Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, – княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.