Шведская литература

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Шведская литература — это, главным образом, литература Швеции, а также той части населения Финляндии, которая говорит и пишет на шведском языке[1].





Обзор шведской литературы

Истоки шведской литературы восходят к руническим надписям, рассказывавшим чаще всего о славных подвигах той или иной знатной семьи (см. Рунный камень из Рёка). Параллельно развилась также христианская литература, примером тому служат рукописи святой Бригитты из Вадстены на древнешведском языке.

Фактически, литература в современном смысле термина появилась в Швеции только после Реформации, во время которой были произведены переводы Библии на национальные языки. На шведский язык перевод Нового Завета, а позже и других частей Библии осуществил Лаврентий (Лаурентиус) Петри, которому помогал его брат Олаус.

Слава шведских писателей Эммануила Сведенборга и Августа Стриндберга перешагнула границы страны.

Что касается современной шведской литературы, то вне Швеции она известна прежде всего многочисленными изданиями шведских детективов, особенно в Германии. Первыми из них были романы писательской пары Шёвалль и Валё. Детективы этих писателей не просто рассказывают криминальные истории, они довольно критично и вполне реалистично описывают социальную среду, условия работы и частные взаимоотношения полицейских через повествования о криминальных расследованиях старшего инспектора полиции Мартина Бека; некоторые из них были успешно экранизированы. Другой популярный автор этого жанра — Хеннинг Манкель, чей главный персонаж Курт Валландер также пользуется успехом в кино. Считающийся преемником Манкеля, Шёвалль и Валё, Оке Эдвардсон вписался в ряд успешных шведских детективов серией расследований инспектора Эрика Винтера.

Детские книги Астрид Линдгрен и Эльзы Бесков получили признание во всём мире. Также Хеннинг Манкель, помимо книг о комиссаре Валландере, пишет и для детей, черпая вдохновение в Африке, проводя много времени в Мозамбике.

Периодизация

Историю шведской литературы принято подразделять на несколько литературных эпох, названия которых связаны скорее с политической историей Швеции, чем с историей развития литературных стилей[1]:

История

Язычество

Шведская литература, как и другие литературы Скандинавии, начинается с рунических надписей, в которых воспевались славные деяния господствующих элит или же речь шла об актах собственности. Первый литературный текст, с которого берёт начало шведская литература, отчеканен на руническом камне из Рёка, который датируется 800 годом. С принятием христианства в Швецию попадают тексты Священного писания и их комментарии на греческом, древнееврейском и латинском языках.

Средневековье и Кальмарская уния (1100—1520)

Кроме рунических надписей, которые в целом были короткими текстами, древнейшими памятниками письменности Швеции являются законы о землевладении (XIII век). С распространением христианства возникает религиозная литература, гимны и переводы частей Библии. С XIV века с юга Европы в Швецию приходит куртуазная литература. На древнешведский были переведены рыцарские романы, «Евфимиевы песни» (швед. Eufemiavisorna). В это же время появляется первая шведская хроника — Хроника Эрика — о борьбе за власть около 1300 года. Самой выдающейся писательницей шведского средневековья считают Бригитту Шведскую, которая в своих «Небесных откровеннях» (швед. Himmelska uppenbarelser) описывает собственные взгляды и полемизирует с политическими и религиозными противниками. Большое значение для развития литературы имели также общие для шведов, норвежцев, датчан и исландцев баллады и саги.

Реформация и эпоха Великодержавия (1520—1721)

В начале этого периода были заложены основы единого литературного шведского языка. В 1541 году появился новый перевод Библии Густава Васы, который оставался каноническим вплоть до 1917 года. Вследствие Реформации особое развитие получила религиозная литература, которая доминировала весь этот период.

Литература эпохи Возрождения утвердилась в Швеции лишь в XVII веке. Главным её представителем был Ларс Виваллиус, известный как поэт и авантюрист. Его поэзия питалась образами и ритмами народных стихов тонического стихосложения (швед. Knittelvers). Главные темы его стихов — любовь к свободе и природе. Напротив, Георг Шернъельм был скорее неоклассиком, он пытался придать шведской поэзии определенный академизм, опираясь на литературные образцы и размеры античности. Его поэма «Геркулес» (1658), написанная гекзаметром, вдохновляла не одно поколение шведских литераторов. Традицию петраркизма развивал в Швеции Скугечер Бергбу, который опубликовал сборник ста сонетов «К Вёнерид» (опубликован в 1680, написан до 1650). Пиком развития барочной поэзии были 1670-е годы. Тогда появилось много новых религиозных песен, многочисленных стихов на разные случаи (свадьбы, похороны, праздник).

Эра свободы

Эра свободы (1721—1772) началась с установления в стране более свободного политического режима. Величайший натуралист Швеции Карл Линней (1707—1778) стал известен прежде всего благодаря научным трудам, написанным на латыни, однако его ясный, чёткий, образный стиль имел немалое влияние на развитие литературного шведского языка. Поэт и историк Улоф Далин (1708—1763) писал свои произведения под влиянием современных ему французских и, особенно, английских писателей (Драйдена, Свифта). Далин основал еженедельный сатирический журнал «Шведский Аргус» (1732—1734), который завоевал небывалую популярность. Якоб Мёрк (швед. Jacob Henrik Mörk, 1715—1763) является зачинателем жанра дидактического романа в Швеции («Адальрик и Гетильда», «Текла» и др.), который развивался под влиянием «Телемака» Франсуа Фенелона.

Представителями французского влияния в Швеции были также Хедвиг Шарлотта Нурденфлюкт (1718—1763), Филипп Крейц (1731—1785), Густав Фредрик Юлленборг (1731—1808). Большое влияние на шведскую литературу этого периода имел датский писатель Людвиг Хольберг (1684—1754), комедии которого, в переводах на шведский язык, были широко известны и часто пародировались. Величайшим национальным поэтом на рубеже этой и следующей эпохи был Карл Микаэль Бельман (1740—1795). В поэзии Бельман был особенно внимателен к красоте природы, его произведения отличаются виртуозностью и оригинальностью форм. Наибольшую известность получил его сборник эпических и лирических стихов «Песни Фредмана». Во второй половине Эпохи свободы (с 1753) королева Луиза Ульрика Прусская основала Королевскую Шведскую академию словесности, истории и древностей. Возникло несколько частных кружков, имевших целью содействовать развитию изящных искусств.

Густавианская эпоха (1772—1809)

Во времена царствования короля Густава III французское влияние в культурной жизни Швеции достигло своего апогея. В начале эпохи Густава были основаны Музыкальная академия и Королевский театр. Сам король, в сотрудничестве с приближёнными, писал драмы и тексты для опер. Главным соавтором короля и одновременно типичным представителем своего времени был Юхан Хенрик Чельгрен (1751—1795), который особенно увлекался Вольтером.

С Чельгреном соперничал Карл Густав Леопольд (1756—1829), особенно известный своим рассказом «Эгле и Аннет» (швед. Eglé och Annette), в котором легкомысленная столичная жизнь противопоставляется неприхотливой сельской. Своими критическими статьями Леопольд немало способствовал развитию литературного вкуса у своих современников. Самой популярной писательницей этой эпохи была Анна Ленгрен (1755—1817), которая черпала свои сюжеты преимущественно из семейной жизни различных слоев общества: «Веселый праздник» (швед. Den glada Festen), «Эклога» (швед. Eklog), «Малыши в деревне» (швед. De smaa paa landet), «Ребята» (швед. Pojkarne), «Букет» (швед. Buketten).

Представителем романтического направления в шведской литературе, близкого к немецкому «Периоду Бури и Натиска», был Томас Турильд (1759—1808), который выступал за близость к природе, свободу чувства и мысли; он был осужден за произведение «О свободомыслии» (швед. Om det allmänna förstaandets frihet) на 4-летнее изгнание. Близкими Турильду по духу были Франс Микаэль Франсен и Бенгт Лиднер (1759—1793), лучшими произведениями последнего считают «Смерть графини Спастара» (швед. Grefvinnan Spastaras död) и «1783 год» (швед. Aaret 1783).

Писатель и военный деятель Георг Адлерспарре издавал в эту эпоху журнал «Läsning i blandade ämnen», в котором сотрудничали лучшие силы литературы.

Эпоха нового государственного строя (1809—1880)

После государственного переворота 1809 года в шведской литературе произошло обновление. В 1810 году была объявлена довольно широкая свобода печати. Под влиянием немецкой романтической школы, в шведской литературе определились два главных течения: неоромантизм и этицизм. Сторонниками первого течения, которые имели прозвище «фосфористы» (швед. Phosphoros, по названию журнала «Фосфор»), были студентами Уппсальского университета. Ещё в 1803 году в Уппсале образовалось общество любителей изящной словесности, после распада которого в 1807 году 17-летним студентом Аттербумом был основан «Союз Авроры». В этом союзе формировались литературные взгляды молодежи, которые потом находили своё выражение в журналах: «Полифем» (Стокгольм, 1809—1812) и «Фосфорит» (Уппсала, 1810—1813). Поэтические произведения фосфористов печатались в «Поэтическом Альманахе», издававшемся Аттербумом (1812—1822), критическим органом школы был «Svensk litteraturtidning» (1813—1824).

Выдающимся писателем-фосфористом был сам Пер Даниель Аттербум, который начал свою деятельность под влиянием Вильгельма Тика и Фридриха Шеллинга. Он стремился сочетать в творчестве романтическую стилистику с натурфилософскими рассуждениями. Его поэма-сказка «Остров блаженства» (швед. Lycksalighetens ö) считается вершиной шведского романтизма. Идея этой аллегорической поэмы — противостояние между миром грёз и настоящей жизнью. Выдающимся представителем фосфоризма был также Фредерик Пальмблад (1788—1852), который был как писателем, так и издателем.

Второе движение писателей, объединенное в «Гётский союз» (или «Готский союз», швед. Götiska förbundet, по имени древнегерманского племени гётов), имело целью не только чисто литературные, но и общекультурные цели. Как и фосфористы, «гёты» были сторонниками романтической школы с выразительным национальным духом. Среди членов союза были люди с большим поэтическим талантом. Учредителем союза «гётов» был Якоб Адлербет (швед. Jakob Adlerbeth), сын талантливого переводчика латинских классиков. С 1811 года «гёты» стали издавать собственный журнал «Идуна». В 1844 года Адлербет умер, и союз распался.

К «гётам» принадлежали два будущих светила шведской литературы — Эсайас Тегнер (1782—1846) и Эрик Гейер (1783—1847). Эти два автора считаются крупнейшими национальными поэтами Швеции. Оба они были профессорами университетов: Гейер преподавал в Уппсальском, а Тегнер — в Лундском университете. Эрик Гейер был одновременно поэтом, философом, композитором и выдающимся историком. Присоединившись сначала к лагерю романтиков, он впоследствии стал первым поборником либеральных идей. Эсайас Тегнер впоследствии примкнул к неоклассическому, академическому направлению.

В «Гётский союз» также входили два выдающихся писателя — Арвид Афцелиус (1785—1871), собиратель шведских народных песен, преданий и переводчик на шведский язык древней «Эдды», а также Пер Линг (1776—1839), создатель «Шведской гимнастики».

Несколько в стороне от упомянутых группировок стоял Эрик Юхан Стагнелиус (1793—1823), произведения которого обозначены мистическим характером и непревзойдённой виртуозностью.

Рубеж XIX и XX веков (1870—1914)

Август Стриндберг и Сельма Лагерлёф являются величайшими писателями этого периода. В 1879 году Август Стриндберг получил всеобщее признание своим романом «Красная комната», после чего он создал целый ряд меньших по форме произведений и перешёл на драматургию. Благодаря пьесам «Отец» (швед. Fadren, 1887) и «Фрёкен Юлия» (швед. Fröken Julie, 1888), а также произведениям, написанным в духе символизма, «Игра снов» (швед. Ett drömspel, 1902) и «Соната призраков» (швед. Spöksonaten, 1907) Стринберг стал широко известен даже за пределами Швеции.

Лауреат Нобелевской премии по литературе Сельма Лагерлёф заявила о себе в 1891 году романом «Сага о Йёсте Берлинге». Другое выдающееся произведение Лагерлёф — «Удивительное путешествие Нильса Хольгерссона с дикими гусями по Швеции» — был задуман как школьное пособие-игра по географии. Также для школьников была задумана историческая работа другого нобелевского лауреата, Карла фон Хейденстама — «Швеция и её правители» (швед. Svenskarna och deras hövdingar), которая была опубликована в 1909 году. Хейденстам наряду с Густавом Фрёдингом были наиболее примечательными лириками 1890-х годов.

Шведский «конец века» наиболее ярко репрезентирует Яльмар Сёдерберг, наследие которого полно пессимизма относительно человека и одновременно стилистического блеска. Любимые герои Седерберга — разочарованные злодеи. в 1895 году он опубликовал свой первый роман «Заблуждения» (швед. Förvillerser), затем опубликовал свой первый шедевр — роман «Доктор Глас» (швед. Doktor Glas), выход которого привёл к настоящему скандалу в Швеции. В 1912 году вышел его роман «Серьёзная игра» (швед. Den allvarsamma leken), который считается классикой любовного романа. Крупнейшим поэтом этого времени был символист и модернист Вильгельм Экелунд.

Первая половина XX века (1914—1945)

Литература после 1914 года обращается к социальным темам. Рабочая литература и критическое изображение средних слоёв в 1920-е и 1930-е годы опираются на собственный опыт писателей и нередко имеют автобиографических характер.

Современная лирика под влиянием экспрессионизма, футуризма и сюрреализма представлена в творчестве Пера Лагерквиста. Другими яркими писателями-модернистами были Харри Мартинсон, Биргер Сёберг, Яльмар Гулльберг, Артур Лундквист и др. Поэтесса Карин Бойе объединила идеи социализма и психоанализа. Самым радикальным шведским поэтом-модернистом этого времени считается Гуннар Экелёф.

Приход в Германии к власти нацистов сказался и на шведской литературе. Пер Лагерквист ответил на распространение нацистской идеологии романами «Палач» (швед. Bödeln, 1933) и «Карлик» (швед. Dvärgen, 1944), в которых разоблачается человеческое зло. Антинацистская тематика присутствует также в произведениях Карин Бойе (её роман-антиутопия Каллокаин / Kallocain, 1940) и у ещё одного нобелевского лауреата, Эйвинда Юнсона, автора цикла романов о Крилоне (швед. Krilonromanen).

Послевоенное время (1945—поныне)

Лишь в первые десятилетия после Второй мировой войны по-настоящему заявила о себе шведская литература модерна. Экзистенциальные проблемы нашли своё выражение прежде всего в лирике. К выдающимся поэтам этого времени принадлежат Эрик Линденгрен, Карл Веннберг, Карл Вернер Аспенстрём, Эльза Граве (швед. Elsa Grave) и Рут Гилларп (швед. Rut Hillarp). Поэты Ларс Форссель (швед. Lars Forssell) и Тумас Транстрёмер получили международное признание. Самыми яркими прозаиками послевоенного времени были Ларс Алин, сторонник антинатуралистической эстетики, и Стиг Дагерман, главными темами которого были вина и страх. Наряду с экспериментальными произведениями развивался и классический роман, самой заметной представительницей которого была Сара Лидман, которая в романе «Смоляная долина» (швед. Tjärdalen, 1953) описала сельскую жизнь, и Пер Андерс Фогельстрём, который интересовался урбанистическими темами, в частности в романе «Лето с Моникой» (швед. Sommaren med Monika, 1951). Особенно значимым является вклад уже упомянутого Харри Мартинсона, удостоенного Нобелевской премии по литературе. Мартинсон был сторонником буддизма и даосизма, но не в религиозном, а в морально-философском смысле. Впечатляющие картины человеческой боли и космической пустоты изображены в поэме «Аниара», рассказывающей о космическом корабле, который сбился с курса. Главный герой романа Харри Мартинсона «Дорога в Клокрике» (швед. Vägen till Klockrike, 1948) — безработный мастер сигар Болле, который бродит по Швеции 1800-х годов — олицетворяет взгляды Мартинсона, отмеченные влиянием дальневосточных религий. Роман был экранизированшв. в 1953 году шведским режиссёром Гуннаром Скуглундом (швед. Gunnar Skoglund), а в 1959 году композитор Карл Биргер Блумдаль написал одноимённую оперу, которую затем поставили в Стокгольме.

В середине 1960-х годов произошли определённые изменения в направленности новых художественных произведений. Новое политическое сознание требовало больше критических общественных тем. Не удивительно, что в этом контексте развивается жанр документального романа и репортажа. Пер Улоф Энквист получил признание своим романом «Легионеры» (швед. Legionärerna, 1968) об экстрадиции 167 легионеров СС из Швеции в СССР. Ян Мюрдаль опубликовал «Репортаж из китайской деревни» (швед. Rapport från en kinesisk by). Другие писатели, такие как Сара Лидман пишут в это время об условиях и обстоятельствах жизни людей за пределами Швеции. В начале 1970-х годов актуальными стали темы внутриполитической жизни, в частности вопросы прав женщин. Об этом писали Гун-Брит Сундстрём (швед. Gun-Britt Sundström) в романе «Для Лидии» (швед. För Lydia) и Ингер Альвен (швед. Inger Alfvén) в романе «Дочь дочери» (швед. Dotter till en dotter).

В 1970-е годы произошло возрождение жанра романа-эпопеи и романных циклов. Свен Дельбланк в «Цикле Хедеби» (швед. Hedebysvit) воспел сельскую жизнь в Сёдерманланде, Черстин Экман опубликовала роман «Перстни ведьмы» (швед. Häxringarna), которым был начат цикл о Сёдерманланде конца XIX века, а Сара Лидман представила цикл из пяти романов «Железнодорожный эпос» (швед. Jernbaneepos) о колонизации Вестерботтена в XIX веке. Ёран Тунстрём живописал Вермланд в романах «Дитя священника» (швед. Prästungen) и «Рождественская оратория» (швед. Juloratoriet, рус. пер. 2003).

Одним из ведущих современных драматургов является Ларс Норен, известный своей семейной драмой «Мужество убить» (швед. Modet att döda), созданной в 1980 году. Стиг Ларссон заявил о себе в 1980-е годы произведениями постмодернистской стилистики, в частности романом «Аутисты» (швед. Autisterna). Одновременно публикуются интересные произведения в традиции эпического повествования, в частности таких авторов, как Терне Линдгрен (Змеиная тропа на скале / Ormens väg på hälleberget и Шмелиный мёд / Hummelhonung), Пер Улоф Энквист (Выступление музыкантов / Musikanternas uttåg и Визит лейб-медика / Livläkarens besök), а также Черстин Экман с её трилогией «Волчья шкура» (швед. Vargskinnet).

Шведский детектив

Шведский детективный роман до Второй мировой войны находился под сильным влиянием иностранных образцов. Лишь после войны шведские детективы становятся неповторимыми как по месту действия, так и по стилистике и развитию сюжета. Показательной в этом плане была Мария Ланг, воспевавшая жизнь и быт шведской провинции. Несмотря на определённую схематичность, её произведения имеют большую популярность, их экранизируют. С 1949 по 1990 из-под пера писательницы вышло сорок три детектива для взрослых и четыре — для детей. В 1960-е годы очень плодотворным было писательское сотрудничество Пера Валё и Май Шевалль, которые (см. Шёвалль и Валё) стали известны далеко за пределами Швеции своим десятитомным циклом «О преступлении» (швед. om ett brott). Эти романы были не только развлекательным чтивом, но имели и политический подтекст. Под влиянием успеха Валё и Шевалль в Швеции стало появляться все больше детективных романов. Примечательно, что в 1971 году была основана «Шведская академия детектива» (швед. Svenska Deckarakademin). Большой международный успех получили лауреаты премии, учреждённой этой академией, мастера детектива Хеннинг Манкелль и Стиг Ларссон.

Детская литература

Первые выдающиеся произведения детской литературы в Швеции появились около 1900 года. Самыми заметными детскими писателями этого времени были Эльза Бесков, Анна Мария Роос (швед. Anna Maria Roos) и Анна Валенберг (швед. Anna Wahlenberg). В 1945 году публикацией повести «Пеппи Длинныйчулок» заявила о себе едва ли не самая известная писательница современной Швеции Астрид Линдгрен. Ей удалось освободить детскую литературу от лишнего морализаторства и дидактизма, писать увлекательно и в то же время не сторониться важных мировоззренческих вопросов, таких как жизнь и смерть (в «Братьях Львиное Сердце»), мужество и страх (в книге «Мио, мой Мио»), конфликт поколений (в «Рони, дочь разбойника») и т. д. Другими детскими писателями, которые обновили этот жанр литературы, были Мария Грипе, Гуннель Линде (швед. Gunnel Linde), Ингер и Ларс Сандберги (швед. Inger och Lasse Sandberg), Свен Нурдквист (книги про Петсона и его котёнка Финдуса), Мони Бренстрём (швед. Moni Nilsson-Brännström, серия книг Tsatsiki) и др.[2]

Ассоциацией шведских библиотек[sv] ежегодно присуждается Медаль Карла фон Линнея за лучшее произведение познавательной тематики, адресованное детям и юношеству[2].

Шведские нобелевские лауреаты по литературе

Напишите отзыв о статье "Шведская литература"

Литература

  • Художественная литература скандинавских стран в русской печати : Библиогр. указ. / Всесоюз. гос. б-ка иностр. лит. ; [Сост. Б. А. Ерхов]. — М. : ВГБИЛ, 1986-.
  • Шведская литература от 1880-х годов до конца XX века [Текст] : словарь-справочник / А. А. Мацевич ; Российская акад. наук, Ин-т мировой литературы им. А. М. Горького. — Москва : ИМЛИ РАН, 2013. — 311 с.
  • Баумгартен-Линдберг М., Исакссон У. Литературные премии // Шведская детская литература / Пер. с шведского Анны Савицкой. — Стокгольм : Шведский институт, 2005. — 47 с. — ISBN 978-91-520-0745-7.</span>
  • Новая шведская проза / Ингрид Элам; [пер. Аси Лавруши]. — Стокгольм : Шведский ин-т, 2002. — 38 с.
  • Жанр романа-антимифа в шведской литературе 1940—1960-х годов : на материале произведений П. Лагерквиста и Э. Юнсона : диссертация кандидата филологических наук : 10.01.03 / Полушкин Александр Сергеевич; [Место защиты: Ур. гос. ун-т им. А. М. Горького]. — Челябинск, 2008. — 255 с.
  • Русско-шведские литературные связи в XVIII веке : диссертация доктора филологических наук : 10.01.01 / Рос. гос. гуманитар. ун-т (РГГУ). — Москва, 2006. — 470 с.

Примечания

  1. 1 2 Der Literatur Brockhaus in 8 Bd., Bibliographisches Institut und F. A. Brockhaus AG, Mannheim, 1995, Bd. 7; S. 210.
  2. 1 2 Баумгартен-Линдберг, Исакссон, 2005.

Ссылки

Отрывок, характеризующий Шведская литература

На бугре у неприятеля показался дымок выстрела, и ядро, свистя, пролетело над головами гусарского эскадрона. Офицеры, стоявшие вместе, разъехались по местам. Гусары старательно стали выравнивать лошадей. В эскадроне всё замолкло. Все поглядывали вперед на неприятеля и на эскадронного командира, ожидая команды. Пролетело другое, третье ядро. Очевидно, что стреляли по гусарам; но ядро, равномерно быстро свистя, пролетало над головами гусар и ударялось где то сзади. Гусары не оглядывались, но при каждом звуке пролетающего ядра, будто по команде, весь эскадрон с своими однообразно разнообразными лицами, сдерживая дыханье, пока летело ядро, приподнимался на стременах и снова опускался. Солдаты, не поворачивая головы, косились друг на друга, с любопытством высматривая впечатление товарища. На каждом лице, от Денисова до горниста, показалась около губ и подбородка одна общая черта борьбы, раздраженности и волнения. Вахмистр хмурился, оглядывая солдат, как будто угрожая наказанием. Юнкер Миронов нагибался при каждом пролете ядра. Ростов, стоя на левом фланге на своем тронутом ногами, но видном Грачике, имел счастливый вид ученика, вызванного перед большою публикой к экзамену, в котором он уверен, что отличится. Он ясно и светло оглядывался на всех, как бы прося обратить внимание на то, как он спокойно стоит под ядрами. Но и в его лице та же черта чего то нового и строгого, против его воли, показывалась около рта.
– Кто там кланяется? Юнкег' Миг'онов! Hexoг'oшo, на меня смотг'ите! – закричал Денисов, которому не стоялось на месте и который вертелся на лошади перед эскадроном.
Курносое и черноволосатое лицо Васьки Денисова и вся его маленькая сбитая фигурка с его жилистою (с короткими пальцами, покрытыми волосами) кистью руки, в которой он держал ефес вынутой наголо сабли, было точно такое же, как и всегда, особенно к вечеру, после выпитых двух бутылок. Он был только более обыкновенного красен и, задрав свою мохнатую голову кверху, как птицы, когда они пьют, безжалостно вдавив своими маленькими ногами шпоры в бока доброго Бедуина, он, будто падая назад, поскакал к другому флангу эскадрона и хриплым голосом закричал, чтоб осмотрели пистолеты. Он подъехал к Кирстену. Штаб ротмистр, на широкой и степенной кобыле, шагом ехал навстречу Денисову. Штаб ротмистр, с своими длинными усами, был серьезен, как и всегда, только глаза его блестели больше обыкновенного.
– Да что? – сказал он Денисову, – не дойдет дело до драки. Вот увидишь, назад уйдем.
– Чог'т их знает, что делают – проворчал Денисов. – А! Г'остов! – крикнул он юнкеру, заметив его веселое лицо. – Ну, дождался.
И он улыбнулся одобрительно, видимо радуясь на юнкера.
Ростов почувствовал себя совершенно счастливым. В это время начальник показался на мосту. Денисов поскакал к нему.
– Ваше пг'евосходительство! позвольте атаковать! я их опг'окину.
– Какие тут атаки, – сказал начальник скучливым голосом, морщась, как от докучливой мухи. – И зачем вы тут стоите? Видите, фланкеры отступают. Ведите назад эскадрон.
Эскадрон перешел мост и вышел из под выстрелов, не потеряв ни одного человека. Вслед за ним перешел и второй эскадрон, бывший в цепи, и последние казаки очистили ту сторону.
Два эскадрона павлоградцев, перейдя мост, один за другим, пошли назад на гору. Полковой командир Карл Богданович Шуберт подъехал к эскадрону Денисова и ехал шагом недалеко от Ростова, не обращая на него никакого внимания, несмотря на то, что после бывшего столкновения за Телянина, они виделись теперь в первый раз. Ростов, чувствуя себя во фронте во власти человека, перед которым он теперь считал себя виноватым, не спускал глаз с атлетической спины, белокурого затылка и красной шеи полкового командира. Ростову то казалось, что Богданыч только притворяется невнимательным, и что вся цель его теперь состоит в том, чтоб испытать храбрость юнкера, и он выпрямлялся и весело оглядывался; то ему казалось, что Богданыч нарочно едет близко, чтобы показать Ростову свою храбрость. То ему думалось, что враг его теперь нарочно пошлет эскадрон в отчаянную атаку, чтобы наказать его, Ростова. То думалось, что после атаки он подойдет к нему и великодушно протянет ему, раненому, руку примирения.
Знакомая павлоградцам, с высокоподнятыми плечами, фигура Жеркова (он недавно выбыл из их полка) подъехала к полковому командиру. Жерков, после своего изгнания из главного штаба, не остался в полку, говоря, что он не дурак во фронте лямку тянуть, когда он при штабе, ничего не делая, получит наград больше, и умел пристроиться ординарцем к князю Багратиону. Он приехал к своему бывшему начальнику с приказанием от начальника ариергарда.
– Полковник, – сказал он с своею мрачною серьезностью, обращаясь ко врагу Ростова и оглядывая товарищей, – велено остановиться, мост зажечь.
– Кто велено? – угрюмо спросил полковник.
– Уж я и не знаю, полковник, кто велено , – серьезно отвечал корнет, – но только мне князь приказал: «Поезжай и скажи полковнику, чтобы гусары вернулись скорей и зажгли бы мост».
Вслед за Жерковым к гусарскому полковнику подъехал свитский офицер с тем же приказанием. Вслед за свитским офицером на казачьей лошади, которая насилу несла его галопом, подъехал толстый Несвицкий.
– Как же, полковник, – кричал он еще на езде, – я вам говорил мост зажечь, а теперь кто то переврал; там все с ума сходят, ничего не разберешь.
Полковник неторопливо остановил полк и обратился к Несвицкому:
– Вы мне говорили про горючие вещества, – сказал он, – а про то, чтобы зажигать, вы мне ничего не говорили.
– Да как же, батюшка, – заговорил, остановившись, Несвицкий, снимая фуражку и расправляя пухлой рукой мокрые от пота волосы, – как же не говорил, что мост зажечь, когда горючие вещества положили?
– Я вам не «батюшка», господин штаб офицер, а вы мне не говорили, чтоб мост зажигайт! Я служба знаю, и мне в привычка приказание строго исполняйт. Вы сказали, мост зажгут, а кто зажгут, я святым духом не могу знайт…
– Ну, вот всегда так, – махнув рукой, сказал Несвицкий. – Ты как здесь? – обратился он к Жеркову.
– Да за тем же. Однако ты отсырел, дай я тебя выжму.
– Вы сказали, господин штаб офицер, – продолжал полковник обиженным тоном…
– Полковник, – перебил свитский офицер, – надо торопиться, а то неприятель пододвинет орудия на картечный выстрел.
Полковник молча посмотрел на свитского офицера, на толстого штаб офицера, на Жеркова и нахмурился.
– Я буду мост зажигайт, – сказал он торжественным тоном, как будто бы выражал этим, что, несмотря на все делаемые ему неприятности, он всё таки сделает то, что должно.
Ударив своими длинными мускулистыми ногами лошадь, как будто она была во всем виновата, полковник выдвинулся вперед к 2 му эскадрону, тому самому, в котором служил Ростов под командою Денисова, скомандовал вернуться назад к мосту.
«Ну, так и есть, – подумал Ростов, – он хочет испытать меня! – Сердце его сжалось, и кровь бросилась к лицу. – Пускай посмотрит, трус ли я» – подумал он.
Опять на всех веселых лицах людей эскадрона появилась та серьезная черта, которая была на них в то время, как они стояли под ядрами. Ростов, не спуская глаз, смотрел на своего врага, полкового командира, желая найти на его лице подтверждение своих догадок; но полковник ни разу не взглянул на Ростова, а смотрел, как всегда во фронте, строго и торжественно. Послышалась команда.
– Живо! Живо! – проговорило около него несколько голосов.
Цепляясь саблями за поводья, гремя шпорами и торопясь, слезали гусары, сами не зная, что они будут делать. Гусары крестились. Ростов уже не смотрел на полкового командира, – ему некогда было. Он боялся, с замиранием сердца боялся, как бы ему не отстать от гусар. Рука его дрожала, когда он передавал лошадь коноводу, и он чувствовал, как со стуком приливает кровь к его сердцу. Денисов, заваливаясь назад и крича что то, проехал мимо него. Ростов ничего не видел, кроме бежавших вокруг него гусар, цеплявшихся шпорами и бренчавших саблями.
– Носилки! – крикнул чей то голос сзади.
Ростов не подумал о том, что значит требование носилок: он бежал, стараясь только быть впереди всех; но у самого моста он, не смотря под ноги, попал в вязкую, растоптанную грязь и, споткнувшись, упал на руки. Его обежали другие.
– По обоий сторона, ротмистр, – послышался ему голос полкового командира, который, заехав вперед, стал верхом недалеко от моста с торжествующим и веселым лицом.
Ростов, обтирая испачканные руки о рейтузы, оглянулся на своего врага и хотел бежать дальше, полагая, что чем он дальше уйдет вперед, тем будет лучше. Но Богданыч, хотя и не глядел и не узнал Ростова, крикнул на него:
– Кто по средине моста бежит? На права сторона! Юнкер, назад! – сердито закричал он и обратился к Денисову, который, щеголяя храбростью, въехал верхом на доски моста.
– Зачем рисковайт, ротмистр! Вы бы слезали, – сказал полковник.
– Э! виноватого найдет, – отвечал Васька Денисов, поворачиваясь на седле.

Между тем Несвицкий, Жерков и свитский офицер стояли вместе вне выстрелов и смотрели то на эту небольшую кучку людей в желтых киверах, темнозеленых куртках, расшитых снурками, и синих рейтузах, копошившихся у моста, то на ту сторону, на приближавшиеся вдалеке синие капоты и группы с лошадьми, которые легко можно было признать за орудия.
«Зажгут или не зажгут мост? Кто прежде? Они добегут и зажгут мост, или французы подъедут на картечный выстрел и перебьют их?» Эти вопросы с замиранием сердца невольно задавал себе каждый из того большого количества войск, которые стояли над мостом и при ярком вечернем свете смотрели на мост и гусаров и на ту сторону, на подвигавшиеся синие капоты со штыками и орудиями.
– Ох! достанется гусарам! – говорил Несвицкий, – не дальше картечного выстрела теперь.
– Напрасно он так много людей повел, – сказал свитский офицер.
– И в самом деле, – сказал Несвицкий. – Тут бы двух молодцов послать, всё равно бы.
– Ах, ваше сиятельство, – вмешался Жерков, не спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что он говорит, или нет. – Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам то кто же Владимира с бантом даст? А так то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки знает.
– Ну, – сказал свитский офицер, – это картечь!
Он показывал на французские орудия, которые снимались с передков и поспешно отъезжали.
На французской стороне, в тех группах, где были орудия, показался дымок, другой, третий, почти в одно время, и в ту минуту, как долетел звук первого выстрела, показался четвертый. Два звука, один за другим, и третий.
– О, ох! – охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. – Посмотрите, упал один, упал, упал!
– Два, кажется?
– Был бы я царь, никогда бы не воевал, – сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
– Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто то: «Носилки!». Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.
– Оооо!… Бросьте, ради Христа, – закричал раненый; но его всё таки подняли и положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо, счастливо… «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что то, и опять все побежали куда то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье – и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»…
В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни – всё слилось в одно болезненно тревожное впечатление.
«Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!» прошептал про себя Ростов.
Гусары подбежали к коноводам, голоса стали громче и спокойнее, носилки скрылись из глаз.
– Что, бг'ат, понюхал пог'оху?… – прокричал ему над ухом голос Васьки Денисова.
«Всё кончилось; но я трус, да, я трус», подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу Грачика и стал садиться.
– Что это было, картечь? – спросил он у Денисова.
– Да еще какая! – прокричал Денисов. – Молодцами г'аботали! А г'абота сквег'ная! Атака – любезное дело, г'убай в песи, а тут, чог'т знает что, бьют как в мишень.
И Денисов отъехал к остановившейся недалеко от Ростова группе: полкового командира, Несвицкого, Жеркова и свитского офицера.
«Однако, кажется, никто не заметил», думал про себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленный юнкер.
– Вот вам реляция и будет, – сказал Жерков, – глядишь, и меня в подпоручики произведут.
– Доложите князу, что я мост зажигал, – сказал полковник торжественно и весело.
– А коли про потерю спросят?
– Пустячок! – пробасил полковник, – два гусара ранено, и один наповал , – сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал .


Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая враждебно расположенными жителями, не доверяя более своим союзникам, испытывая недостаток продовольствия и принужденная действовать вне всех предвидимых условий войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно отступала вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она бывала настигнута неприятелем, и отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это было нужно для того, чтоб отступать, не теряя тяжестей. Были дела при Ламбахе, Амштетене и Мельке; но, несмотря на храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел было только еще быстрейшее отступление. Австрийские войска, избежавшие плена под Ульмом и присоединившиеся к Кутузову у Браунау, отделились теперь от русской армии, и Кутузов был предоставлен только своим слабым, истощенным силам. Защищать более Вену нельзя было и думать. Вместо наступательной, глубоко обдуманной, по законам новой науки – стратегии, войны, план которой был передан Кутузову в его бытность в Вене австрийским гофкригсратом, единственная, почти недостижимая цель, представлявшаяся теперь Кутузову, состояла в том, чтобы, не погубив армии подобно Маку под Ульмом, соединиться с войсками, шедшими из России.
28 го октября Кутузов с армией перешел на левый берег Дуная и в первый раз остановился, положив Дунай между собой и главными силами французов. 30 го он атаковал находившуюся на левом берегу Дуная дивизию Мортье и разбил ее. В этом деле в первый раз взяты трофеи: знамя, орудия и два неприятельские генерала. В первый раз после двухнедельного отступления русские войска остановились и после борьбы не только удержали поле сражения, но прогнали французов. Несмотря на то, что войска были раздеты, изнурены, на одну треть ослаблены отсталыми, ранеными, убитыми и больными; несмотря на то, что на той стороне Дуная были оставлены больные и раненые с письмом Кутузова, поручавшим их человеколюбию неприятеля; несмотря на то, что большие госпитали и дома в Кремсе, обращенные в лазареты, не могли уже вмещать в себе всех больных и раненых, – несмотря на всё это, остановка при Кремсе и победа над Мортье значительно подняли дух войска. Во всей армии и в главной квартире ходили самые радостные, хотя и несправедливые слухи о мнимом приближении колонн из России, о какой то победе, одержанной австрийцами, и об отступлении испуганного Бонапарта.
Князь Андрей находился во время сражения при убитом в этом деле австрийском генерале Шмите. Под ним была ранена лошадь, и сам он был слегка оцарапан в руку пулей. В знак особой милости главнокомандующего он был послан с известием об этой победе к австрийскому двору, находившемуся уже не в Вене, которой угрожали французские войска, а в Брюнне. В ночь сражения, взволнованный, но не усталый(несмотря на свое несильное на вид сложение, князь Андрей мог переносить физическую усталость гораздо лучше самых сильных людей), верхом приехав с донесением от Дохтурова в Кремс к Кутузову, князь Андрей был в ту же ночь отправлен курьером в Брюнн. Отправление курьером, кроме наград, означало важный шаг к повышению.
Ночь была темная, звездная; дорога чернелась между белевшим снегом, выпавшим накануне, в день сражения. То перебирая впечатления прошедшего сражения, то радостно воображая впечатление, которое он произведет известием о победе, вспоминая проводы главнокомандующего и товарищей, князь Андрей скакал в почтовой бричке, испытывая чувство человека, долго ждавшего и, наконец, достигшего начала желаемого счастия. Как скоро он закрывал глаза, в ушах его раздавалась пальба ружей и орудий, которая сливалась со стуком колес и впечатлением победы. То ему начинало представляться, что русские бегут, что он сам убит; но он поспешно просыпался, со счастием как будто вновь узнавал, что ничего этого не было, и что, напротив, французы бежали. Он снова вспоминал все подробности победы, свое спокойное мужество во время сражения и, успокоившись, задремывал… После темной звездной ночи наступило яркое, веселое утро. Снег таял на солнце, лошади быстро скакали, и безразлично вправе и влеве проходили новые разнообразные леса, поля, деревни.
На одной из станций он обогнал обоз русских раненых. Русский офицер, ведший транспорт, развалясь на передней телеге, что то кричал, ругая грубыми словами солдата. В длинных немецких форшпанах тряслось по каменистой дороге по шести и более бледных, перевязанных и грязных раненых. Некоторые из них говорили (он слышал русский говор), другие ели хлеб, самые тяжелые молча, с кротким и болезненным детским участием, смотрели на скачущего мимо их курьера.
Князь Андрей велел остановиться и спросил у солдата, в каком деле ранены. «Позавчера на Дунаю», отвечал солдат. Князь Андрей достал кошелек и дал солдату три золотых.
– На всех, – прибавил он, обращаясь к подошедшему офицеру. – Поправляйтесь, ребята, – обратился он к солдатам, – еще дела много.
– Что, г. адъютант, какие новости? – спросил офицер, видимо желая разговориться.
– Хорошие! Вперед, – крикнул он ямщику и поскакал далее.
Уже было совсем темно, когда князь Андрей въехал в Брюнн и увидал себя окруженным высокими домами, огнями лавок, окон домов и фонарей, шумящими по мостовой красивыми экипажами и всею тою атмосферой большого оживленного города, которая всегда так привлекательна для военного человека после лагеря. Князь Андрей, несмотря на быструю езду и бессонную ночь, подъезжая ко дворцу, чувствовал себя еще более оживленным, чем накануне. Только глаза блестели лихорадочным блеском, и мысли изменялись с чрезвычайною быстротой и ясностью. Живо представились ему опять все подробности сражения уже не смутно, но определенно, в сжатом изложении, которое он в воображении делал императору Францу. Живо представились ему случайные вопросы, которые могли быть ему сделаны,и те ответы,которые он сделает на них.Он полагал,что его сейчас же представят императору. Но у большого подъезда дворца к нему выбежал чиновник и, узнав в нем курьера, проводил его на другой подъезд.
– Из коридора направо; там, Euer Hochgeboren, [Ваше высокородие,] найдете дежурного флигель адъютанта, – сказал ему чиновник. – Он проводит к военному министру.
Дежурный флигель адъютант, встретивший князя Андрея, попросил его подождать и пошел к военному министру. Через пять минут флигель адъютант вернулся и, особенно учтиво наклонясь и пропуская князя Андрея вперед себя, провел его через коридор в кабинет, где занимался военный министр. Флигель адъютант своею изысканною учтивостью, казалось, хотел оградить себя от попыток фамильярности русского адъютанта. Радостное чувство князя Андрея значительно ослабело, когда он подходил к двери кабинета военного министра. Он почувствовал себя оскорбленным, и чувство оскорбления перешло в то же мгновенье незаметно для него самого в чувство презрения, ни на чем не основанного. Находчивый же ум в то же мгновение подсказал ему ту точку зрения, с которой он имел право презирать и адъютанта и военного министра. «Им, должно быть, очень легко покажется одерживать победы, не нюхая пороха!» подумал он. Глаза его презрительно прищурились; он особенно медленно вошел в кабинет военного министра. Чувство это еще более усилилось, когда он увидал военного министра, сидевшего над большим столом и первые две минуты не обращавшего внимания на вошедшего. Военный министр опустил свою лысую, с седыми висками, голову между двух восковых свечей и читал, отмечая карандашом, бумаги. Он дочитывал, не поднимая головы, в то время как отворилась дверь и послышались шаги.
– Возьмите это и передайте, – сказал военный министр своему адъютанту, подавая бумаги и не обращая еще внимания на курьера.
Князь Андрей почувствовал, что либо из всех дел, занимавших военного министра, действия кутузовской армии менее всего могли его интересовать, либо нужно было это дать почувствовать русскому курьеру. «Но мне это совершенно всё равно», подумал он. Военный министр сдвинул остальные бумаги, сровнял их края с краями и поднял голову. У него была умная и характерная голова. Но в то же мгновение, как он обратился к князю Андрею, умное и твердое выражение лица военного министра, видимо, привычно и сознательно изменилось: на лице его остановилась глупая, притворная, не скрывающая своего притворства, улыбка человека, принимающего одного за другим много просителей.
– От генерала фельдмаршала Кутузова? – спросил он. – Надеюсь, хорошие вести? Было столкновение с Мортье? Победа? Пора!
Он взял депешу, которая была на его имя, и стал читать ее с грустным выражением.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Шмит! – сказал он по немецки. – Какое несчастие, какое несчастие!
Пробежав депешу, он положил ее на стол и взглянул на князя Андрея, видимо, что то соображая.
– Ах, какое несчастие! Дело, вы говорите, решительное? Мортье не взят, однако. (Он подумал.) Очень рад, что вы привезли хорошие вести, хотя смерть Шмита есть дорогая плата за победу. Его величество, верно, пожелает вас видеть, но не нынче. Благодарю вас, отдохните. Завтра будьте на выходе после парада. Впрочем, я вам дам знать.
Исчезнувшая во время разговора глупая улыбка опять явилась на лице военного министра.
– До свидания, очень благодарю вас. Государь император, вероятно, пожелает вас видеть, – повторил он и наклонил голову.
Когда князь Андрей вышел из дворца, он почувствовал, что весь интерес и счастие, доставленные ему победой, оставлены им теперь и переданы в равнодушные руки военного министра и учтивого адъютанта. Весь склад мыслей его мгновенно изменился: сражение представилось ему давнишним, далеким воспоминанием.


Князь Андрей остановился в Брюнне у своего знакомого, русского дипломата .Билибина.
– А, милый князь, нет приятнее гостя, – сказал Билибин, выходя навстречу князю Андрею. – Франц, в мою спальню вещи князя! – обратился он к слуге, провожавшему Болконского. – Что, вестником победы? Прекрасно. А я сижу больной, как видите.
Князь Андрей, умывшись и одевшись, вышел в роскошный кабинет дипломата и сел за приготовленный обед. Билибин покойно уселся у камина.
Князь Андрей не только после своего путешествия, но и после всего похода, во время которого он был лишен всех удобств чистоты и изящества жизни, испытывал приятное чувство отдыха среди тех роскошных условий жизни, к которым он привык с детства. Кроме того ему было приятно после австрийского приема поговорить хоть не по русски (они говорили по французски), но с русским человеком, который, он предполагал, разделял общее русское отвращение (теперь особенно живо испытываемое) к австрийцам.