Шевалье д’Эон

Шарль д’Эон де Бомон
Charles d'Éon de Beaumont
Шевалье д’Эон (в мужском платье)
Дата рождения:	5 октября 1728(1728-10-05)
Место рождения:	Тоннер
Дата смерти:	21 мая 1810(1810-05-21) (81 год)
Место смерти:	Лондон

Шевалье д’Эон или де Еон (Шарль де Бомон, полное имя Charles-Geneviève-Louis-Auguste-André-Timothée d'Éon de Beaumont; 5 октября 1728 — 21 мая 1810) — французский дворянин, тайный агент, принадлежавший к дипломатической сети «Королевского секрета», который первую половину жизни провёл как мужчина, а вторую половину — как женщина (вопрос о его истинной половой принадлежности остаётся открытым). Несмотря на слабое телосложение, шевалье считался одним из лучших фехтовальщиков своего времени.

Ранние годы

Д’Эон родился в Тоннерре в семье адвоката. В своих записках он утверждает, что в детстве его одевали как мальчика, хотя был он девочкой: наличие наследников мужского пола стало условием получения наследства со стороны родственников по материнской линии. Окончив с отличием парижский коллеж Мазарини, д’Эон устроился клерком в налоговое ведомство. Семь лет спустя он был завербован тайной сетью французских дипломатов («Королевский секрет»).

Первым поручением д’Эона была поездка в Россию в 1755 году, где он должен был войти в доверие к императрице Елизавете Петровне с тем, чтобы расстроить русско-австрийский альянс (см. Дипломатическая революция). Этот период жизни д’Эона окружён легендами, отразившимися в романе Валентина Пикуля «Пером и шпагой», и достоверно о нём известно мало.

Согласно легенде публикаторов, именно д’Эон «обнаружил» в Петербурге и вывез во Францию так называемое завещание Петра Великого; ряд историков считает, что агент «Королевского секрета» мог быть действительно причастен к фабрикации первоначальной версии этой знаменитой подделки. По другой версии, именно в Петербурге д’Эон стал носить женское платье и настолько преуспел в своей миссии, что был допущен к самодержице в качестве чтицы, ежедневно читая ей на сон грядущий (в мемуарах самого д’Эона указывается, что он был чтицей у княгини Воронцовой.

После смерти Елизаветы Петровны д’Эон был отозван во Францию и успел принять участие в последних битвах Семилетней войны под командованием маршала де Брольи. Он был ранен и получил за храбрость орден св. Людовика.

Пребывание в Лондоне

В 1763 году д’Эон, вновь в мужском платье, получил назначение в Лондон. В его задачи входило установление контактов с британской аристократией путём кредитования их французским вином и разработка плана вторжения французов в Уэльс, для чего он ездил осматривать западное побережье страны.

Деятельность д’Эона была прервана назначением нового посла, графа де Герши, с которым шевалье не сошёлся характерами; дело могло окончится дуэлью, но этому помешала смерть посла. Всё посольство разделилось на партии сторонников и противников шевалье, в нескольких случаях разногласия выносились на рассмотрение лондонского суда.

В 1764 году посол добился отстранения д’Эона от дел, однако последний, вступив в связь с другим экс-шпионом, Тевено де Морандом, написал королю письмо, в котором обвинял посла в попытке подстроить своё отравление. По-видимому, не без его участия лондонские издатели опубликовали в 1764 году переписку между агентами «Королевского секрета».

По всей вероятности, именно во время этого конфликта посольство стало распускать слухи о том, что отставной французский драгун на самом деле — женщина. Дело получило большую огласку, и в печати стали появляться карикатуры на д’Эона. В середине 1770-х этот вопрос постоянно обсуждался в прессе, дошло до того, что ставки на то, к какому полу принадлежит д’Эон, начали оформляться на Лондонской фондовой бирже.

Согласно другой версии, д’Эона вынудили признать себя женщиной, чтобы у родственников графа Герши не было возможности бросить ему вызов, так как ни у кого не возникало сомнений об исходе поединка, — ведь д’Эон считался одним из лучших фехтовальщиков Европы.

Прошло десять лет, прежде чем смерть короля и роспуск «Королевского секрета» открыли д’Эону возможность вернуться на континент. В ходе переговоров с Бомарше (представлявшим интересы французского правительства) д’Эон потребовал, чтобы его признали женщиной и позволили носить женское платье. Получив от короля средства на соответствующее обновление гардероба, д’Эон в 1777 году вернулся на родину. С тех пор и до конца жизни шевалье звался мадемуазель де Бомон.

По окончании службы

В 1779 году д’Эон опубликовал под чужим именем мемуары под названием «Военная, общественная и частная жизнь мадемуазель д’Эон», в которых, несомненно, приукрасил свои приключения. В то время он жил с матерью в Тоннерре на пенсию, назначенную покойным королём. Французская революция означала для него потерю постоянного дохода. Распродав библиотеку, д’Эон в 1785 году вернулся в Англию, где у него к тому времени образовался широкий круг знакомств (в том числе Георг IV).

Даже в сравнительно пожилом возрасте мадемуазель де Бомон не оставляла попыток вернуться на военную службу под знамёнами Франции. Она неудачно пыталась принять участие в освободительной войне американских колоний, а в 1792 году направила в Национальное собрание петицию с предложением возглавить женский батальон «амазонок». Регулярно принимала участие в турнирах по фехтованию, пока в 1796 году не получила серьёзное ранение.

Последние годы мадемуазель д’Эон провела в нужде, деля жилище с некой мисс Коул. Умерла она в Лондоне в возрасте 81 года. Осмотревший её тело врач пришёл к выводу, что оно принадлежит мужчине, и подписал акт следующего содержания: «Настоящим подтверждаю, что осмотрел и вскрыл труп шевалье д’Эона и при этом обнаружил на его теле мужские гениталии, прекрасно развитые во всех отношениях». Не исключено, что шевалье страдал от синдрома Каллмана (неполная маскулинизация).

Термин «эонизм» долгое время использовался для обозначения трансгендерного поведения. Одно из первых в мире обществ трансвеститов носит имя Бомона.

Образ в искусстве

В живописи

Портрет д’Эона, написанный маслом французским художником Жан-Лораном Монье, демонстрировался в 1791 году в Лондоне, в Королевской академии художеств. Повторение этого портрета, выполненное в 1792 году английским художником Томасом Стюартом и пропавшее в 1926 году, идентифицировал историк искусства Филип Мулд, купивший картину на торгах неподалёку от Нью-Йорка как «Портрет неизвестной» кисти Гилберта Стюарта — после чего в 2012 году полотно было куплено Национальной портретной галереей (Лондон).

В театре

• 1837 — «Шевальесса д’Эон» (La Chevalière d'Éon), историческая комедия в двух актах с куплетами Шарля Дюпёти и Шарль-Огюста Клевера, барона Молдиньи (Charles-Auguste Clever, baron de Maldigny), Театр водевиля, Париж.
• 1837 — «Шевалье д’Эон», комедия в трёх актах с пением авторства Жан-Франсуа Байяра и Дюмануара, Театр варьете, Париж.
• 2008 — «Эонагата» (Eonnagata), синтетический спектакль, созданный режиссёром Робером Лепажем, хореографом Расселом Малифантом и балериной Сильви Гиллем. Звуковое оформление — Жан-Себастьян Коте, художник по костюмам — Александр Маккуин, художник по свету — Michael Hulls (премия Лоуренса Оливье 2010 года в том числе за этот спектакль). Премьерный показ состоялся в Квебеке (Канада) в декабре 2008 года.

В литературе

Жизни шевалье д’Эона посвящены несколько книг на английском и французском языках, роман Валентина Пикуля «Пером и шпагой» (1963, опубликован в 1972) и рассказ «Шевалье д’Эон» То Убукаты.

В кино и телевидении

• 1921 — «Exzellenz Unterrock» (Германия). В роли Марлон Леглер.
• 1928 — «Marquis d'Eon, der Spion der Pompadour» (Германия). В роли Лиан Хайд.
• 1957 — «Загадки истории» (Франция, сериал) / "Énigmes de l'histoire". Серия «Le chevalier d'Éon». В роли Марсель Рансон-Эрве.
• 1959 — «Секрет шевалье д’Эона», фильм Жаклин Одри по сценарию Жака Лорана, в главной роли Андре Дебар.
• 1972 — «Figaro-ci, Figaro-là» (Франция). В роли Жак Деступ
• 1996 — «Beaumarchais l'insolent» (Франция). В роли Клэр Небу.
• 2006 — «Шевалье д’Эон» / "Eru kazado". Японский аниме-сериал на основе одноимённого рассказа То Убукаты, демонстрировавшийся телеканалом WOWOW в 2006—2007 годах.
• 2008 — «Пером и шпагой», российский телесериал, демонстрировавшийся на канале «Россия». В роли Антон Макарский
• 2009 — "Nicolas Le Floch" (Франция, сериал). В роли Филипп Демар.

Литература

• Gary Kates. Monsieur D’Eon Is a Woman: A Tale of Political Intrigue and Sexual Masquerade. — Johns Hopkins University Press, 2001. — 400 с. — ISBN 978-0801867316. 
• д’Еон-де-Бомон // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Ссылки

• [www.historytoday.com/jonathan-conlin/strange-case-chevalier-d%E2%80%99eon Jonathan Conlin. The Strange Case of the Chevalier d’Eon] // History Today, Vol. 60, апрель 2010. (англ.)

Отрывок, характеризующий Шевалье д’Эон

Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.