Шева (мифология)

Шева (s eva)
Шева в виде ящерицы
Мифология:	Коми
Толкование имени:	Порча
Пол:	мужской и женский
Местность:	Республика Коми, Пермский край
Занятие:	наводить порчу
Происхождение:	сын (дочь) колдуна (колдуньи) либо знахаря (знахарки)

Шева (мифология)Шева (мифология)

Ше́ва — мифологическое воплощение порчи у народов коми в виде различных животных и предметов (ящерицы, жука, мышонка, птички, червячка, личинки, волоса, узла из ниток и другое). Иногда считалось, что Шеву можно наблюдать в виде маленького человечка, у которого есть имя, он умеет говорить и отвечает на вопросы во время гадания. В Ижмо-Печорском крае шеву называют «лишинкой», на Удоре — «икота».

Этимология названия

Название происходит от прапермского 'š öṷu' «нечто с голосом, звуком, сообщением». У коми-зырян 'шы' — «звук», 'шыавны' — «звучать, издавать звуки, говорить, подавать голос». Действительно, способность Шевы заключается в артикуляции пронзительных, громких звуков, которые предвещают будущее.

Лыткин Г. С. делит это слово пополам: «шы» + «ва», что означает «звук» и «вода», то есть «звук воды».

Шева как болезнь

Шева представляет собой фольклорно выраженный вид истерии в медицине. Кликуши и сомнамбулы заболевают им гораздо чаще. Можно говорить, что сомнамбулизм подкреплялся у коми тяжёлыми бытовыми условиями и народными суевериями, что и послужило замещением объективной симптоматики мифологическим персонажем Шева .

При её припадке больные обычно сильно кричат с широко раскрытыми глазами, руки хаотично движутся. На лицо бывает функциональное расстройство, повышенная чувствительность и раздражительность. Заражённые шевой обычно жалуются на боли головы, сердца, вялость состояния.

Внешний вид Шевы

• Корень волоса.jpg
• Earthworm.jpg
• Бабочка на выставке НБС 5.jpg
• Дорожная оса и гусеница в бухте Ласпи 3.jpg

Шева представляет собою, по повериям коми, существо материальное. Чтобы попасть внутрь человеческого организма, она принимает форму волосинки, червяка, бабочки, нитки, насекомого с крыльями и жалом или просто соринки. Если коми замечали соринку или волосинку у рта, попавшую вместе с пищей, они обязательно предупреждали об этом друг друга и помогали вытащить её оттуда. Увидев соринку, волос в тарелке, почувствовав его на языке, следовало сказать: «Тьфу, Шева заходит!» Хлеб перед употреблением рекомендовалось обдуть и перекрестить. На улице не брали в рот хлеба, тщательно не осмотрев его и не сдунув приставших к нему волосинок. Ни один коми не начинал пить, не дунув на напиток, тем самым нейтрализуя шеву.

Шева, поселяясь в организме в виде какого-нибудь малозаметного существа, начинает там расти. У пермских коми считают, что она может дорасти до величины сапожной колодки. По мнению коми-ижемцев, она имеет вид чёрной кошки.

Владельцы Шевы

Хозяевами Шевы считались особого рода колдуны, являющимися в большей мере злыми, которые получали её с посвящением в тёмные искусства, либо изготавливали её сами. Нередко бывало, что раздающий шеву одним людям колдун лечил в то же время других, или же больные, подозревающие данного знахаря в порче, приходили к нему приуменьшить её буйство. В этом случае колдун парит больного в бане. Чаще же шеву насылает женщина-колдунья (знахарка), чем мужчина. В том случае, если колдунья не до конца раздала Шев, она обязана расплачиваться своим организмом, кормить их как грудничков.

Кроме того, Шевы требуют для себя работы. Поэтому колдун высыпает на пол по четыре пуда ржи, чтобы Шевы собрали её до первого кукареканья по зёрнышку. Из-за хлопотности этого дела колдун старается сбыть свои Шевы, посылая их по тому или иному адресу, особенно в праздничные дни, когда люди теряют бдительность и встречаются в общественных местах. Тогда колдуны кладут своих Шев во всё съедобное.

Изготовление и хранение Шевы

Шева изготавливалась из сердцевины веточки черёмухи, пепла, сора, жил ящерицы, а также из сосновой иглы от печной метлы. Хранилась Шева в чумане — специальном коробе, от которого в дальнейшем зависела жизнь колдуна. В нём колдуны выращивали насекомых и ящериц. Колдуна можно было убить, бросив чуман в огонь. Колдуны пытались тайно раздать Шеву тем, кто нарушает правила и нормы поведения: ругается, не молится и не крестится перед едой, не умывается утром, злословит.

Передача Шевы

Шева передаётся с лакомствами, с хлебом, вином и пивом, в виде волосинки или червячка. Также думают, что часть ящерицы сушится колдунами, далее размельчается и в виде порошка подсыпается к еде. В других случаях Шева расставляется на перекрёстках дорог. Если Шева предназначена для кого-либо конкретно, то она кладётся в те места, которые им чаще всего посещаются. Причём выбираются места тесные, неудобные, чтобы человек там обязательно выругался. Это могут быть: ухабы, незаметные пни, обрывы, пороги, лестницы. Тут Шева при произнесении ругательного слова автоматически входит в человека.

Количество Шев так много, что коми сравнивали их с количеством комаров на улице.

Шева, предназначенная кому-нибудь, вынуждена ждать своего времени, потому что менять своего местоположения она не может. В человека Шева может попасть только при тесном контакте и только тогда, когда у человека открыт рот.

Пермские коми верили, что Шева может переходить от человека к человеку во время сна.

Бывает, что Шева должна была найти человека за сотни вёрст. Тогда они прикреплялись к повозкам и достигали соответствующего места, а затем терпеливо выжидали адресата. Иногда, не дождавшись свою жертву, Шева забиралась в другого. Шеву могли получить женщины, мужчины и даже дети. Тогда считается, что дети страдают по вине родителей.

Шева и её влияние на здоровье в мифологии

Шева, попавшая в организм человека, начинала себя вести крайне буйно, очень любила покушать. По своему желанию она перемещается по организму человека, поселяясь в животе, иногда поднималась к глазам или подкатывала к сердцу. Чаще всего Шева поселяется на диафрагме. Сердечные боли с позывами на рвоту приписывались исключительно Шеве. Когда Шева бросалась в голову, считалось, что возникает головная боль. Также Шева подкатывала к горлу, вызывая смертельный исход. Чтобы предотвратить это, женщины перевязывали шею шёлковой или волосяной ниткой.

Вселением Шевы объяснялись многие хронические заболевания. Шева очень любила глаза, с удовольствием «грызла» мягкие и вкусные ткани организма. Однако ключевым признаком попадания Шевы в организм человека считались припадки эпилептического характера. Нередко в приступе несчастный «говорил от лица Шевы», «пророчил» будущее конкретного человека. Способности Шевы к чревовещанию использовались во время войны: спрашивали о родных, врагах, о том, когда война закончится.

По мнению коми-зырян, у каждого должна быть своя миска для еды, иначе Шева может перейти от человека к человеку. Шева могла также перейти при совместной парилке в бане, поцелуе, прощании перед смертью. При контактах с животными и насекомыми стоило опасаться, по мнению удорцев, ящерицы, которая во время сна человека могла заползти в него. Всё же народ коми считал, что риск перехода Шевы гораздо больше у женщин, чем у мужчин, особенно у молодых девушек, беременных, рожениц и старых дев. В начале XX века у коми бытовало мнение, что редкая замужняя девушка не является носительницей Шевы, однако мужчины, заполучив её, скоропостижно умирают.

Считалось также, что человек мог стать фривольным под влиянием Шевы вплоть до смены сексуальной ориентации. Женщины начинали курить, пить, одеваться в мужской костюм, отказываться от выполнения женских работ. Человек мог начать осознавать себя птицей, кукарекал, прыгал на жердь, пытался петь их голосами.

Со смертью носителя обычно погибала и сама Шева. На Ижме считалось, что перед смертью больного Шева должна выскочить изо рта, поэтому ему при смерти клали кусочек ладана, чтобы помешать её выходу. Всё же распространённым мнением было, что пока Шева находится в организме больного, он не умрёт, а будет мучаться. Чтобы мучения оставили человека, он должен завещать свою Шеву тому, кто ему не нравится. Ещё до смерти человека Шева поселяется в его организме. Если же Шеву запирали в теле и оно умирало, то возникал риск её передачи обмывальщику .

Успокоение, лечение и изгнание Шевы из организма

В случае, если Шева только что вселилась в организм, человек начинал икать. В этом случае её пытались напугать. После этого икота больше не обнаруживалась.

По мнению коми, иногда Шева выходила со рвотой. Самая сильная трава, вызывающая обильную рвоту, — белена, поили её отваром. Ещё поили табачной водой, олифой, костяным дёгтем. Мужчинам следовало пользоваться дёгтем из костей быка, а женщинам — из костей коровы. Шеву выживали даже мочой.

Существует много фольклорных сказаний, будто бы Шева выходила в виде шмеля, червячка из уха, птичьего яйца или пол-ящерицы с задней парой ног изо рта. Тогда следовало уничтожить Шеву. Единственный способ уничтожения Шевы — огонь. В печке они будто бы горят с сильным треском.

Так как Шева обычно представлялась коми в виде мелкого животного или насекомого, она, однако, не уязвима для ножа. Если её им ударить, она будто бы будет позвякивать.

Считалось, что если Шева всё же не выходила, то тогда она оставалась в теле человека навсегда. После того, как она обосновалась в организме, она покрывается шерстью и может даже говорить чужим голосом. Говорят не все Шевы. Некоторые Шевы бывают в безобидной форме, а бывают и буйные, «дур-Шевы». Считалось, что Шева, развившаяся от хвоста ящерицы, безобидна. Наоборот, наиболее буйной бывает та, которая получилась от головы ящерицы. Шева от головы ящерицы может заговорить. Если это произошло, будто бы меняется голос, он бывает отрывист, визглив.

Шева считалась вещей, поэтому в случае припадка окружающие досаждают больному с интересующими их вопросами. При этом обращаются не к человеку, а к вселившейся в него Шеве. Иногда она становилась слишком болтливой. При этом обязательно спрашивали, кто Шеве папенька или маменька.

Шевы говорят чаще у женщин, чем у мужчин. Считалось, что мужчины более горячи и порча в виде Шевы может привести к непредсказуемым последствиям. Если колдун всё же решался наслать сильную порчу на мужчину, то, по мнению коми, он тщательно перевязывал язык ящерицы конским волосом. Это делалось для того, чтобы Шева не смогла сказать, от какого колдуна она родом.

Говорящая Шева всегда, якобы, принимала вид маленького человека и называла себя по имени, иногда с отчеством.

Шева имела различную величину. От этого человек ощущал у себя под кожей то маленького мышонка, то маленькую птичку.

Чтобы остановить передвижение Шевы по организму, знахарь отмечал угольком сучок на стене и отмечал им же больное место на теле человека. При этом он произносил: «Пусть как сучок, так и Шева гниют на одном месте». Во время припадков больного накрывали шелковым платком или сажали на него младенца. Считалось, что безгрешность младенца успокаивает Шеву.

Всё же считалось, что очень сильные знахари способны изгнать, уничтожить Шеву с помощью магических обрядов или специальных трав.

В более поздний христианский период отмечались взгляды, что изгнать Шеву можно в церкви. Носительницы Шевы отстаивали службу в белом холщовом сарафане и чулках, как для покойниц.

Современные представления

И сейчас можно найти верования в Шеву в таёжных сёлах и деревнях. Этнографы и краеведы республики Коми и Пермского края записывают современные факты о неожиданном многоголосье во время припадка. Во время него женщина говорила то детским дискантом, то мужским басом, нередко голоса спорили между собой. До приступа в доме раздавались тяжёлые шаги, слышался шёпот^{[неавторитетный источник?]}.

С мотивами кормления Шевы связана ещё одна запись очевидца, согласно которой во время мытья в бане она видела обнажённую по пояс женщину с насекомыми на груди размером с мизинец^{[неавторитетный источник?]}.

Литература

• Петрухин В.Я. Мифы финно-угров. — Астрель:АСТ:Транзиткнига, 2005. — С. 463.
• Сидоров А.С. Знахарство, колдовство и порча у народа коми. Материалы по психологии колдовства.. — Алетейя, 1997. — С. 288.

Отрывок, характеризующий Шева (мифология)

Балашев оглядывался вокруг себя, ожидая приезда офицера из деревни. Русские казаки, и трубач, и французские гусары молча изредка глядели друг на друга.
Французский гусарский полковник, видимо, только что с постели, выехал из деревни на красивой сытой серой лошади, сопутствуемый двумя гусарами. На офицере, на солдатах и на их лошадях был вид довольства и щегольства.
Это было то первое время кампании, когда войска еще находились в исправности, почти равной смотровой, мирной деятельности, только с оттенком нарядной воинственности в одежде и с нравственным оттенком того веселья и предприимчивости, которые всегда сопутствуют началам кампаний.
Французский полковник с трудом удерживал зевоту, но был учтив и, видимо, понимал все значение Балашева. Он провел его мимо своих солдат за цепь и сообщил, что желание его быть представленну императору будет, вероятно, тотчас же исполнено, так как императорская квартира, сколько он знает, находится недалеко.
Они проехали деревню Рыконты, мимо французских гусарских коновязей, часовых и солдат, отдававших честь своему полковнику и с любопытством осматривавших русский мундир, и выехали на другую сторону села. По словам полковника, в двух километрах был начальник дивизии, который примет Балашева и проводит его по назначению.
Солнце уже поднялось и весело блестело на яркой зелени.
Только что они выехали за корчму на гору, как навстречу им из под горы показалась кучка всадников, впереди которой на вороной лошади с блестящею на солнце сбруей ехал высокий ростом человек в шляпе с перьями и черными, завитыми по плечи волосами, в красной мантии и с длинными ногами, выпяченными вперед, как ездят французы. Человек этот поехал галопом навстречу Балашеву, блестя и развеваясь на ярком июньском солнце своими перьями, каменьями и золотыми галунами.
Балашев уже был на расстоянии двух лошадей от скачущего ему навстречу с торжественно театральным лицом всадника в браслетах, перьях, ожерельях и золоте, когда Юльнер, французский полковник, почтительно прошептал: «Le roi de Naples». [Король Неаполитанский.] Действительно, это был Мюрат, называемый теперь неаполитанским королем. Хотя и было совершенно непонятно, почему он был неаполитанский король, но его называли так, и он сам был убежден в этом и потому имел более торжественный и важный вид, чем прежде. Он так был уверен в том, что он действительно неаполитанский король, что, когда накануне отъезда из Неаполя, во время его прогулки с женою по улицам Неаполя, несколько итальянцев прокричали ему: «Viva il re!», [Да здравствует король! (итал.) ] он с грустной улыбкой повернулся к супруге и сказал: «Les malheureux, ils ne savent pas que je les quitte demain! [Несчастные, они не знают, что я их завтра покидаю!]
Но несмотря на то, что он твердо верил в то, что он был неаполитанский король, и что он сожалел о горести своих покидаемых им подданных, в последнее время, после того как ему ведено было опять поступить на службу, и особенно после свидания с Наполеоном в Данциге, когда августейший шурин сказал ему: «Je vous ai fait Roi pour regner a maniere, mais pas a la votre», [Я вас сделал королем для того, чтобы царствовать не по своему, а по моему.] – он весело принялся за знакомое ему дело и, как разъевшийся, но не зажиревший, годный на службу конь, почуяв себя в упряжке, заиграл в оглоблях и, разрядившись как можно пестрее и дороже, веселый и довольный, скакал, сам не зная куда и зачем, по дорогам Польши.
Увидав русского генерала, он по королевски, торжественно, откинул назад голову с завитыми по плечи волосами и вопросительно поглядел на французского полковника. Полковник почтительно передал его величеству значение Балашева, фамилию которого он не мог выговорить.
– De Bal macheve! – сказал король (своей решительностью превозмогая трудность, представлявшуюся полковнику), – charme de faire votre connaissance, general, [очень приятно познакомиться с вами, генерал] – прибавил он с королевски милостивым жестом. Как только король начал говорить громко и быстро, все королевское достоинство мгновенно оставило его, и он, сам не замечая, перешел в свойственный ему тон добродушной фамильярности. Он положил свою руку на холку лошади Балашева.
– Eh, bien, general, tout est a la guerre, a ce qu'il parait, [Ну что ж, генерал, дело, кажется, идет к войне,] – сказал он, как будто сожалея об обстоятельстве, о котором он не мог судить.
– Sire, – отвечал Балашев. – l'Empereur mon maitre ne desire point la guerre, et comme Votre Majeste le voit, – говорил Балашев, во всех падежах употребляя Votre Majeste, [Государь император русский не желает ее, как ваше величество изволите видеть… ваше величество.] с неизбежной аффектацией учащения титула, обращаясь к лицу, для которого титул этот еще новость.
Лицо Мюрата сияло глупым довольством в то время, как он слушал monsieur de Balachoff. Но royaute oblige: [королевское звание имеет свои обязанности:] он чувствовал необходимость переговорить с посланником Александра о государственных делах, как король и союзник. Он слез с лошади и, взяв под руку Балашева и отойдя на несколько шагов от почтительно дожидавшейся свиты, стал ходить с ним взад и вперед, стараясь говорить значительно. Он упомянул о том, что император Наполеон оскорблен требованиями вывода войск из Пруссии, в особенности теперь, когда это требование сделалось всем известно и когда этим оскорблено достоинство Франции. Балашев сказал, что в требовании этом нет ничего оскорбительного, потому что… Мюрат перебил его:
– Так вы считаете зачинщиком не императора Александра? – сказал он неожиданно с добродушно глупой улыбкой.
Балашев сказал, почему он действительно полагал, что начинателем войны был Наполеон.
– Eh, mon cher general, – опять перебил его Мюрат, – je desire de tout mon c?ur que les Empereurs s'arrangent entre eux, et que la guerre commencee malgre moi se termine le plutot possible, [Ах, любезный генерал, я желаю от всей души, чтобы императоры покончили дело между собою и чтобы война, начатая против моей воли, окончилась как можно скорее.] – сказал он тоном разговора слуг, которые желают остаться добрыми приятелями, несмотря на ссору между господами. И он перешел к расспросам о великом князе, о его здоровье и о воспоминаниях весело и забавно проведенного с ним времени в Неаполе. Потом, как будто вдруг вспомнив о своем королевском достоинстве, Мюрат торжественно выпрямился, стал в ту же позу, в которой он стоял на коронации, и, помахивая правой рукой, сказал: – Je ne vous retiens plus, general; je souhaite le succes de vorte mission, [Я вас не задерживаю более, генерал; желаю успеха вашему посольству,] – и, развеваясь красной шитой мантией и перьями и блестя драгоценностями, он пошел к свите, почтительно ожидавшей его.
Балашев поехал дальше, по словам Мюрата предполагая весьма скоро быть представленным самому Наполеону. Но вместо скорой встречи с Наполеоном, часовые пехотного корпуса Даву опять так же задержали его у следующего селения, как и в передовой цепи, и вызванный адъютант командира корпуса проводил его в деревню к маршалу Даву.


Даву был Аракчеев императора Наполеона – Аракчеев не трус, но столь же исправный, жестокий и не умеющий выражать свою преданность иначе как жестокостью.
В механизме государственного организма нужны эти люди, как нужны волки в организме природы, и они всегда есть, всегда являются и держатся, как ни несообразно кажется их присутствие и близость к главе правительства. Только этой необходимостью можно объяснить то, как мог жестокий, лично выдиравший усы гренадерам и не могший по слабости нерв переносить опасность, необразованный, непридворный Аракчеев держаться в такой силе при рыцарски благородном и нежном характере Александра.
Балашев застал маршала Даву в сарае крестьянскои избы, сидящего на бочонке и занятого письменными работами (он поверял счеты). Адъютант стоял подле него. Возможно было найти лучшее помещение, но маршал Даву был один из тех людей, которые нарочно ставят себя в самые мрачные условия жизни, для того чтобы иметь право быть мрачными. Они для того же всегда поспешно и упорно заняты. «Где тут думать о счастливой стороне человеческой жизни, когда, вы видите, я на бочке сижу в грязном сарае и работаю», – говорило выражение его лица. Главное удовольствие и потребность этих людей состоит в том, чтобы, встретив оживление жизни, бросить этому оживлению в глаза спою мрачную, упорную деятельность. Это удовольствие доставил себе Даву, когда к нему ввели Балашева. Он еще более углубился в свою работу, когда вошел русский генерал, и, взглянув через очки на оживленное, под впечатлением прекрасного утра и беседы с Мюратом, лицо Балашева, не встал, не пошевелился даже, а еще больше нахмурился и злобно усмехнулся.
Заметив на лице Балашева произведенное этим приемом неприятное впечатление, Даву поднял голову и холодно спросил, что ему нужно.
Предполагая, что такой прием мог быть сделан ему только потому, что Даву не знает, что он генерал адъютант императора Александра и даже представитель его перед Наполеоном, Балашев поспешил сообщить свое звание и назначение. В противность ожидания его, Даву, выслушав Балашева, стал еще суровее и грубее.
– Где же ваш пакет? – сказал он. – Donnez le moi, ije l'enverrai a l'Empereur. [Дайте мне его, я пошлю императору.]
Балашев сказал, что он имеет приказание лично передать пакет самому императору.
– Приказания вашего императора исполняются в вашей армии, а здесь, – сказал Даву, – вы должны делать то, что вам говорят.
И как будто для того чтобы еще больше дать почувствовать русскому генералу его зависимость от грубой силы, Даву послал адъютанта за дежурным.
Балашев вынул пакет, заключавший письмо государя, и положил его на стол (стол, состоявший из двери, на которой торчали оторванные петли, положенной на два бочонка). Даву взял конверт и прочел надпись.
– Вы совершенно вправе оказывать или не оказывать мне уважение, – сказал Балашев. – Но позвольте вам заметить, что я имею честь носить звание генерал адъютанта его величества…
Даву взглянул на него молча, и некоторое волнение и смущение, выразившиеся на лице Балашева, видимо, доставили ему удовольствие.
– Вам будет оказано должное, – сказал он и, положив конверт в карман, вышел из сарая.
Через минуту вошел адъютант маршала господин де Кастре и провел Балашева в приготовленное для него помещение.
Балашев обедал в этот день с маршалом в том же сарае, на той же доске на бочках.
На другой день Даву выехал рано утром и, пригласив к себе Балашева, внушительно сказал ему, что он просит его оставаться здесь, подвигаться вместе с багажами, ежели они будут иметь на то приказания, и не разговаривать ни с кем, кроме как с господином де Кастро.
После четырехдневного уединения, скуки, сознания подвластности и ничтожества, особенно ощутительного после той среды могущества, в которой он так недавно находился, после нескольких переходов вместе с багажами маршала, с французскими войсками, занимавшими всю местность, Балашев привезен был в Вильну, занятую теперь французами, в ту же заставу, на которой он выехал четыре дня тому назад.
На другой день императорский камергер, monsieur de Turenne, приехал к Балашеву и передал ему желание императора Наполеона удостоить его аудиенции.
Четыре дня тому назад у того дома, к которому подвезли Балашева, стояли Преображенского полка часовые, теперь же стояли два французских гренадера в раскрытых на груди синих мундирах и в мохнатых шапках, конвой гусаров и улан и блестящая свита адъютантов, пажей и генералов, ожидавших выхода Наполеона вокруг стоявшей у крыльца верховой лошади и его мамелюка Рустава. Наполеон принимал Балашева в том самом доме в Вильве, из которого отправлял его Александр.


Несмотря на привычку Балашева к придворной торжественности, роскошь и пышность двора императора Наполеона поразили его.
Граф Тюрен ввел его в большую приемную, где дожидалось много генералов, камергеров и польских магнатов, из которых многих Балашев видал при дворе русского императора. Дюрок сказал, что император Наполеон примет русского генерала перед своей прогулкой.
После нескольких минут ожидания дежурный камергер вышел в большую приемную и, учтиво поклонившись Балашеву, пригласил его идти за собой.
Балашев вошел в маленькую приемную, из которой была одна дверь в кабинет, в тот самый кабинет, из которого отправлял его русский император. Балашев простоял один минуты две, ожидая. За дверью послышались поспешные шаги. Быстро отворились обе половинки двери, камергер, отворивший, почтительно остановился, ожидая, все затихло, и из кабинета зазвучали другие, твердые, решительные шаги: это был Наполеон. Он только что окончил свой туалет для верховой езды. Он был в синем мундире, раскрытом над белым жилетом, спускавшимся на круглый живот, в белых лосинах, обтягивающих жирные ляжки коротких ног, и в ботфортах. Короткие волоса его, очевидно, только что были причесаны, но одна прядь волос спускалась книзу над серединой широкого лба. Белая пухлая шея его резко выступала из за черного воротника мундира; от него пахло одеколоном. На моложавом полном лице его с выступающим подбородком было выражение милостивого и величественного императорского приветствия.