Шевцов, Иван Михайлович

Иван Шевцов
Имя при рождении:	Иван Михайлович Шевцов
Род деятельности:	прозаик
Годы творчества:	1947—2013
Язык произведений:	русский
Награды:
[publ.lib.ru/ARCHIVES/SH/SHEVCOV_Ivan_Mihaylovich/_Shevcov_I._M..html Произведения на сайте Lib.ru]

Ива́н Миха́йлович Шевцо́в (9 сентября 1920 — 17 января 2013) — советский и российский писатель.

Биография

Родился в деревне Никитиничи Шкловского района (по другим данным, д. Любиж Горецкого района) Белоруссии в бедной многодетной семье. Ещё будучи учеником 6-го класса семилетней школы, активно сотрудничал в шкловской районной газете. Окончил Саратовское училище погранвойск. Участвовал в советско-финской и Великой Отечественной войне, был командиром разведывательно-диверсионного отряда. После войны сотрудничал с рядом изданий, работал в журнале «Пограничник», в газете «Красная звезда», собкором «Известий» в Польше, Болгарии. Закончив Литинститут (1952), работал заместителем редактора газеты «Советский флот» и замглавного редактора журнала «Москва». С 1950-х годов начинает писать и публиковать свои романы. В 1958 году Воениздат опубликовал две книжки рассказов Шевцова — «Старые знакомые» и «Сильные люди».

«Тля» — наиболее резонансный текст Шевцова — был написан в 1949 году, но тогда опубликовать его не удалось. В 1964 году этот «роман-памфлет» вышел в свет в издательстве «Советская Россия». Как было сказано спустя несколько лет в издании Soviet and East European Abstracts Series, роман «Тля» «вызвал литературный скандал в Москве ввиду грубых нападок автора на мир искусства». Вскоре Шевцов был уволен из журнала «Москва», и его карьера журналиста (но не литератора) на этом завершилась. Затем военный пенсионер Шевцов продолжил литературную деятельность; был участником позднесоветских неофициальных кружков русско-националистического толка.

Произведения

• Избранные произведения в 3 томах. — М., Воениздат, 1988

  В трёхтомник вошли произведения: «Семя грядущего», «Среди долины ровныя», «Свет не без добрых людей», «Во имя отца и сына», «Любовь и ненависть»

• Тля — 1964, 2000, 2014
• Юность Болгарии. Очерки о молодёжи новой Болгарии. — 1954.
• Свет не без добрых людей — 1962, 1963 (два издания), 1980
• Подвиг богатыря (1960) (во втором издании под названием «Орёл смотрит на солнце»)
• Во имя отца и сына. — М., 1970
• Любовь и ненависть — М., 1970.
• Семя грядущего — 1964, 1969, 1980
• Набат. — М., 1975, 1978.
• Бородинское поле. — М., 1977, переиздания — 1980, 1981, 1985
• Остров дьявола (1978—84)
• Грабёж. М., 1988, 1990
• Лесные дали. — М., 1978, 1986.
• Голубой бриллиант. — М., 1998. (в книгу также вошли произведения «Крах» и «Что за горизонтом?»)

Награды

• орден Отечественной войны 2-й степени (11.03.1985)
• медаль «За отвагу» (19.12.1941)

Критика

Отдельными критиками книги Шевцова рассматриваются как ксенофобские и антисемитские. В первую очередь, это относится к роману «Тля». Николай Митрохин — историк и обществовед, автор монографии о т. н. «русской партии» — пишет, что книги Шевцова «основаны на антисемитском мифе», а также популяризируют производную легенду о «кремлёвских жёнах» (имеющих реальную или предполагаемую еврейскую этничность). Литературный критик Алексей Колобродов характеризует Шевцова как «славного некогда ретрограда с устойчивой репутацией антисемита». Однако, есть у Шевцова и защитники. Как писал Олег Кашин, сам Шевцов считал себя не антисемитом, а «борцом с сионизмом».

В Краткой литературной энциклопедии роман Шевцова «Тля» упоминается в статье Пасквиль. Согласно КЛЭ, «Тля», где «представители советской художественной интеллигенции подверглись обвинению в аморализме, подлогах, плагиате и т. п.», встретила — как и другие попытки создания литературных пасквилей — «возражения советской общественности и печати». Александр Яковлев в повлекшей большие последствия статье «Против антиисторизма» (1972), говоря о неприемлемости «нигилистического отношения к интеллигенции» (которое, по Яковлеву, основано на неправильном понимании социалистического прогресса), упомянул «истерические писания» Ивана Шевцова.

Ицхак Брудный, израильский историк и политолог, упоминает «Тлю» и характеризует её как «яростный направленный против интеллектуалов сталинистский роман» (англ. rabidly anti-intellectual, Stalinist novel). Согласно воспоминаниям самого Шевцова, положительно отозвался о «Тле» помощник Л. И. Брежнева Виктор Голиков в 1970 году: «проблемы в „Тле“ подняты наболевшие, и о них надо говорить во весь голос».

По мнению доктора филологических наук, профессора Тверского государственного университета Владимира Юдина, романы Шевцова — это «остросюжетное, психологически углублённое философское повествование о многострадальной судьбе России в роковом для неё двадцатом столетии».

Николай Митрохин цитирует высказывание Сергея Семанова: «В отличие от своих скучных книг, Шевцов очень живой и интересный человек». Однако, Семанов также заявлял, что «патриотическая страсть и прямота [романов Шевцова] с лихвой перекрывают эстетические изъяны». Литературный критик Владимир Бондаренко отмечает, что в романах Шевцова «много полемики, остроты, социальности, но не хватает художественного дыхания». ^{[неавторитетный источник? 2859 дней]}.

Сергей Семанов писал, что в произведениях Шевцова «Любовь и ненависть» и «Набат» «разоблачалась подрывная деятельность западных спецслужб и сионистского подполья» в СССР, «раскрывался паразитизм и антирусский характер космополитической интеллигенции и её покровителей в ЦК КПСС».

Олег Кашин писал, что не сомневается — Шевцов «всегда делал то, что диктовала ему его совесть». При этом Кашин называет Шевцова «маньяком, помешанным на жёнах-еврейках и прочих щупальцах мирового сионизма». Позже, в некрологе Шевцову, Кашин назвал Шевцова «самым деятельным и, каламбур, креативным оппонентом шестидесятнического креативного класса» — отметив, однако, что Шевцов остался в советском обществе маргинальной фигурой, не оказавшей серьёзного влияния.

Ссылки

• Олег Кашин. [www.rulife.ru/mode/article/427 Один против мирового сионизма. В гостях у Ивана Шевцова, создателя «Тли»] // Русская жизнь, 7 декабря 2007
• [www.rusinst.ru/articletext.asp?rzd=1&id=5351 Институт русской цивилизации, статья и фильм «Воин и писатель Иван Шевцов»]
• Иван Шевцов. [zavtra.ru/content/view/1997-02-116was/ Что было, то было] // Завтра, 11 февраля 1997
• Валентин Сорокин. [zavtra.ru/content/view/2000-08-2972/ Три войны за плечами] <интервью с И. М. Шевцовым> // Завтра, 29 августа 2000

Отрывок, характеризующий Шевцов, Иван Михайлович

Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.