Шейнцис, Олег Аронович

Олег Шейнцис
Имя при рождении:	Олег Аронович Шейнцис
Жанр:	сценография
Учёба:	ОТХУ Школа-студия МХАТ
Влияние:	В. В. Швебурович
Звания:
Премии:	«Хрустальная Турандот»

Оле́г Аро́нович Ше́йнцис (2 января 1949, Одесса — 16 июля 2006, там же) — российский сценограф, народный художник Российской Федерации (1997), секретарь Союза Театральных Деятелей РФ.

Основные даты

Детство началось в одесской коммуналке на Екатерининской улице (угол Дерибасовской).

Окончил Одесскую художественную школу и театрально-художественное училище.

В 1970 работал архитектором (его отец — архитектор), разрабатывая авторские проекты в Крыму, позже — скульптор в Одесском театре оперы и балета, служил в армии.

В 1977 г. окончил постановочный факультет Школы-студии МХАТ (курс В. В. Шверубовича).

С 1977 г. — главный художник Первого Московского областного драматического театра. В этом же году впервые побывал в Ленкоме и познакомился с главным режиссёром Марком Захаровым, который без долгих переговоров предложил ему сотрудничество и сразу поручил оформить спектакль «Жестокие игры», следующей работой стала «Юнона и Авось». Ещё один знаменитый спектакль, оформленный Шейнцисом, — «Поминальная молитва».

С 1979 года Олег Шейнцис занимался преподавательской деятельностью, с 1998 — профессор Школы-студии им. Немировича-Данченко, кафедра технологии художественного оформления спектакля. Согласно концепции Шейнциса, которую он внушал студентам, театральный художник — это не просто дизайнер или оформитель, а полноправный участник театрального процесса, во многих случаях задающий его направление.

С 1980 года — по приглашению Марка Захарова работает главным художником Театра им. Ленинского комсомола («Ленком»).

В 1993 году в качестве дизайнера Шейнцис разработал дизайн приза для ежегодной национальной премии «Золотая маска» — изящную венецианскую маску, собственноручно изготовил первые экземпляры золотой маски. Сам Шейнцис по решению жюри премии дважды получал «Маску» за постановку Ленкома спектакля «Чайка» и спектакль Большого театра «Любовь к трём апельсинам».

Рабочий день мастера, по воспоминаниям жены, включал в себя разработку чертежей, макетов, зарисовок, работу с мастерскими, поездки на заводы, приобретение реквизита для спектаклей, тканей, работу с костюмерным цехом. Все эти дела Шейнцис старался выполнить лично, работал на износ, спал очень мало, выкуривал по три пачки сигарет в день, беспрерывно пил кофе.

Мастер плодотворно работал не только в России, но и за рубежом. Оформлял спектакли в Лондоне, Тель-Авиве, Флоренции, Софии, Братиславе, сотрудничал с киностудиями.

Дважды избирался секретарём правления Союза театральных деятелей, председателем комиссии СТД по сценографии. Участвовал во многих отечественных и международных выставках, в 2000 году состоялась его единственная персональная выставка.

Оставил снятые для телепередачи воспоминания об Андрее Миронове, с которым дружил и работал.

Был женат на Людмиле Кузьменко, детей нет.

Насыщенный график работы и полная самоотдача в творческой деятельности подорвали здоровье художника. Во время поездки в Одессу рано утром 16 июля 2006 года Олег Аронович скоропостижно скончался от сердечного приступа.

Похоронен в Москве на Троекуровском кладбище.

Из воспоминаний современников

• Художник Борис Мессерер: «Я просто видел, как этот человек горел, как он переживал, как он кричал иногда на своих помощников и работников постановочной части».
• Гарри Гумель, главный художник театра «Эрмитаж», ученик Олега Шейнциса: «Почеркушки, которые мы делали на каких-то переменах… Что-то накалякаем, приносим к нему. Он умудрялся в этом находить идею. И мы чувствовали себя гениями после этого».

Театральные работы

• «Жестокие игры»
• «Сашка» В.Кондратьева (1981) в театре имени Моссовета, постановка Г.Черняховского
• «Юнона и Авось»,
• «Высоцкий» М.Розовского (1983) в театре имени Евг. Вахтангова, постановка Г.Черняховского
• «Три девушки в голубом»
• «Оптимистическая трагедия»
• «Диктатура совести»
• «Мудрец»
• «Анна Каренина» Л.Толстого (1984) в театре имени Е. Вахтангова, постановка Р. Виктюка
• «Прощай, конферансье!» Г. Горина, 1985, Театр Сатиры,
• «Мистификация» по пьесе Нины Садур «Брат мой Чичиков» (на основе «Мёртвых душ» Н. В. Гоголя)
• «Тени» М.Салтыкова-Щедрина (1988) в Театре Сатиры,
• «Поминальная молитва» Г. Горина (1989)
• «Зойкина квартира» М.Булгакова (1989) в театре имени Евг. Вахтангова, постановка Г. Черняховского
• «Школа для эмигрантов» (1990) Д.Липскерова
• «Чайка» А. П. Чехова
• «Женитьба» Н. В. Гоголя (1996) в Театре на Покровке, постановка С.Арцыбашева
• «Безумный день, или Женитьба Фигаро»
• «Варвар и еретик»
• «Гамлет»
• «Город миллионеров»
• «Шут Балакирев»
• «Плач палача»
• «Ва-банк»
• «Любовь к трем апельсинам», спектакль-опера (1997) по С. С. Прокофьеву, постановка П.Устинова в московском Большом театре.
• «Принцесса Турандот»
• «Дядя Ваня» А. П. Чехова, театр-студия п/р О. Табакова, режиссёр-постановщик Миндаугас Карбаускис, художники-постановщики Олег Шейнцис, Алексей Кондратьев.

Также оформлял спектакли в Братиславе, Лондоне, Софии, Тель-Авиве, Флоренции, сотрудничал с московскими театрами, работал в кино.

Фильмография

1. 1988 Три девушки в голубом
2. 1988 Убить дракона

Выставки

Неоднократно участвовал в художественных выставках, в рейтинге «Pain Art» отмечен как «художник-профессионал с узнаваемым индивидуальным почерком, востребованный художественным рынком и публикой».

• 2000 — в январе в Театральной галерее на Малой Ордынке, 9 — первая персональная выставка работ мастера.
• 2009 — в апреле в МГВЗ «Новый Манеж» — персональная выставка к 60-летию со дня рождения мастера.

Награды и звания

• Заслуженный деятель искусств России
• Народный художник Российской Федерации (1997)
• Лауреат премии «Московского комсомола»
• 1992 — Лауреат Государственной премии России за спектакль «Поминальная молитва»
• 1996 — Лауреат премии «Золотая Маска»
• 1997 — Лауреат премии «Хрустальная Турандот»
• 1998 — Лауреат премии «Золотая Маска»
• 2003 — Лауреат Государственной премии России за спектакль «Шут Балакирев»

Отрывок, характеризующий Шейнцис, Олег Аронович

Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.