Шеклтон, Эрнест

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Эрнест Генри Шеклтон
Ernest Henry Shackleton
Шеклтон. Фото Надара.
Род деятельности:

Полярный путешественник

Место рождения:

Килки-хаус, Килдэр, Ирландия

Место смерти:

Грютвикен, Южная Георгия

Отец:

Генри Шеклтон

Мать:

Генриетта Летисия София Гэвэн

Супруга:

Эмили Дорман

Дети:

Рэймонд Шеклтон
Сесили Шеклтон
Эдвард Шеклтон

Награды и премии:
  • Медаль Каллума
  • Более 25 золотых медалей разных Географических и научных обществ мира

Сэр Э́рнест Ге́нри Ше́клтон (англ. Ernest Henry Shackleton, 15 февраля 1874, Килки-хаус, Килдэр, Ирландия — 5 января 1922, Грютвикен, Южная Георгия) — англо-ирландский исследователь Антарктики, деятель героического века антарктических исследований. Участник четырёх антарктических экспедиций, тремя из которых командовал.

Первый опыт полярных исследований получил в экспедиции «Дискавери», участник первого похода к Южному полюсу (достигнута широта 82° 11’), после которого был эвакуирован по состоянию здоровья.[⇨] В 1907 году Шеклтон возглавил собственную экспедицию «Нимрода», в ходе которой достиг 88° 23' ю. ш., не дойдя до Южного полюса 97 географических миль (180 км).[⇨] За свои достижения был возведён королём Эдуардом VII в рыцарское достоинство.[⇨]

После достижения Южного полюса Амундсеном (14 декабря 1911 года) и Скоттом (17 января 1912 года), Шеклтон заявил, что пересечение всего Антарктического материка осталось «единственной крупной целью антарктических путешествий».[⇨] В 1914 году он организовал Имперскую трансантарктическую экспедицию. Поход завершился катастрофой: не достигнув берегов Антарктики, экспедиционное судно «Эндьюранс» было зажато льдами в Море Уэдделла и затонуло.[⇨] Шеклтон сумел спасти всю команду, при этом не погиб ни один человек, однако его героизм и профессиональные качества не были оценены в Британии на фоне Первой мировой войны.[⇨] В 1921 году он возглавил экспедицию Шеклтона — Роуэтта, однако ещё до начала её работы в Антарктиде скончался от сердечного приступа в возрасте 47 лет и был похоронен на острове Южная Георгия.[⇨]

Шеклтон был разносторонней личностью, пытался баллотироваться в британский Парламент, организовывал коммерческие предприятия, но ни в одном из них не добился успеха.[⇨] После кончины он оказался на некоторое время забыт, но в середине ХХ века произошёл всплеск интереса к наследию Шеклтона, сначала в США, а затем и в Великобритании. В 2002 году во время проведения национального опроса «100 величайших британцев» Шеклтон занял 11-е место, тогда как Роберт Скотт — лишь 54-е.[⇨]





Семья. Детство и юность

Эрнест Генри Шеклтон родился в баронии Килки-Хаус, примерно в 48 км от Дублина, где его отец был землевладельцем. Эрнест был вторым из десяти детей и первым сыном в семье. Отец — Генри Шеклтон (1847—1920), англо-ирландского происхождения (потомок квакеров из Йоркшира), мать — Генриетта Летисия София Гэвэн (1845—1929), происходила из графства Керри, её семья — нормандского происхождения, они поселились в Ирландии с XIII века[1]. У Шеклтонов с 1600 года были собственный герб и девиз «Стойкостью победим» (лат. Fortitudine vincimus, англ. By endurance we conquer)[2][3]. Одним из отдалённых предков Шеклтона был знаменитый мореплаватель Мартин Фробишер[4]. Младший брат Э. Шеклтона — Фрэнк (1876—1941) — в 1907 году был арестован по обвинению в похищении Коронных знаков отличия ордена св. Патрика, но оправдан[5].

В 1880 году Генри Шеклтон решился изменить свою жизнь; покинув разорившееся поместье (в Ирландии тогда наблюдался общий упадок сельского хозяйства), он перевёз семью в Дублин, где стал изучать медицину в Тринити-колледже. В 1884 году Шеклтоны покинули Ирландию и переехали в пригород Лондона, где глава семейства надеялся найти богатую практику (всего Г. Шеклтон проработал врачом более 30 лет)[6]. Журналист и историк Роланд Хантфорд предположил, что свою роль в переезде могло сыграть и англо-ирландское происхождение Шеклтонов, поскольку в 1882 году ирландские националисты убили лорда Кавендиша, министра по делам Ирландии, что привело к обострению национальных противоречий[6].

Эрнест Шеклтон рано пристрастился к чтению, которое стимулировало интерес к приключениям[7]. До 11-летнего возраста он получал домашнее воспитание и образование, а далее был отдан в приготовительную школу в Вест-Хилле, Далвич, к юго-востоку от Лондона. В 13 лет он поступил в Далвичский колледж, причём никогда не блистал успехами в учении. Он отличался спокойным нравом, но охотно вступал в драки, если однокашники пытались говорить что-то о его происхождении или высмеивали ирландский акцент[8]. Позднее он вспоминал, что учиться ему было скучно, и утверждал, что из школьного курса географии он не вынес почти ничего, а изучение литературы сводилось к чтению и анализу отрывков из национальных поэтов и прозаиков[6]. Тем не менее, Шеклтон выпустился пятым по успеваемости в классе из 31 человека[9].

Торговый флот

Окончив школу, 16-летний Шеклтон не пожелал продолжать образование, родители позволили ему стать моряком, хотя отец надеялся, что старший сын унаследует его профессию врача[10]. Тогда существовала вакансия кадета на учебном корабле «Британия», которую семья не могла позволить себе по финансовым соображениям, не удалось Шеклтону стать кадетом и в училище торгового флота. Пришлось идти матросом на парусник, осваивать профессию на практике[10]. Отец смог обеспечить Шеклтону место в North Western Shipping Company, в которой Эрнест прослужил 4 года на паруснике Hoghton Tower, совершив на нём два дальних плавания в Перу и Чили и один кругосветный вояж, получив навыки общения с людьми всех социальных слоёв[10].

В августе 1894 года Шеклтон сдал экзамен на звание помощника капитана торгового флота и получил место третьего помощника на трамповом пароходе (то есть не имеющем порта приписки) Monmouthshire компании Welsh Shire Line[11]. Через два года по результатам плавания в Сингапур он сдал экзамены на звание первого помощника и в 1898 году получил звание капитана торгового флота, дававшее ему право командования британским кораблём в любых широтах Мирового океана[11]. В том же 1898 году Шеклтон поступил на службу в престижную компанию Union-Castle Line, осуществлявшую почтово-пассажирские перевозки между Саутгемптоном и Кейптауном. По мнению его сослуживцев, Шеклтон выделялся среди молодых офицеров начитанностью (ценил Китса и Браунинга) и кру́гом интересов, избегал компании и был замкнут[12]. Ещё в 1895 году Шеклтон узнал об успешной высадке Карстена Борхгревинка на побережье Антарктиды и позднее признавался, что именно эти известия побудили его стать полярником[13].

После начала англо-бурской войны Шеклтона перевели на военный транспорт Tintagel Castle, где он познакомился с лейтенантом Седриком Лонгстаффом, чей отец — сэр Льюэллин Лонгстафф — был главным спонсором Национальной антарктической экспедиции. Шеклтон воспользовался этим знакомством для встречи с Лонгстаффом-старшим, поскольку захотел участвовать в экспедиции. Шеклтон своим энтузиазмом произвёл на Лонгстаффа впечатление, и тот представил его сэру Клементсу Маркему — главному организатору экспедиции[14]. 17 февраля 1901 года Шеклтон был утверждён на место третьего помощника командира экспедиционного барка «Дискавери»; по Хантфорду, после назначения он был зачислен в резерв Королевского ВМФ в звании младшего лейтенанта[15]. Шеклтон при этом считался служащим Union-Castle Line в отпуске, но на самом деле на службу в торговый флот он так и не вернулся[14]. В июле 1901 года Шеклтон вступил в масонскую ложу Navy № 2612 Объединённой великой ложи Англии[16].

Первая экспедиция

Идею национальной британской экспедиции в Антарктиду с 1898 года отстаивал Клементс Маркем, благодаря протекции которого главой похода стал лейтенант Королевских ВМФ Роберт Скотт, незадолго до начала работы экспедиции получивший звание коммандера[17]. Экспедиция должна была решать широкий круг задач, включая естественнонаучные и географические[18]. Тем не менее, из-за ряда разногласий, Адмиралтейство не взяло экспедицию под свой патронат и не позволило поднять военно-морской флаг, Скотту пришлось самому подбирать себе команду. Командир предпочитал опираться на военных моряков как привычных к дисциплине[19], на борту были установлены военные порядки. Шеклтону пришлось с этим смириться, хотя он предпочитал менее формальный стиль руководства[20]. В его контракте были перечислены личные обязанности: «Ответственный за исследования морской воды, ответственный за питание в кают-компании, хранение съестных припасов в трюме; кроме того — ответственный за организацию развлечений»[21].

«Дискавери» отплыл из Лондона 31 июля 1901 года, в Антарктиду он прибыл 8 января 1902 года, посетив по пути Кейптаун и Новую Зеландию. После прибытия на Ледяной барьер Росса Шеклтон 4 февраля участвовал в подъёме на воздушном шаре, захваченном с целью разведки. Эдвард Адриан Уилсон назвал это предприятие «полным безумием»[22]. Вместе с учёными Э. Уилсоном и Хартли Ферраром, Шеклтон совершил поход по льду пролива Мак-Мердо для изыскания безопасной дороги к шельфовому леднику[23].

Когда началась зимовка, для развлечения команды Шеклтон стал издавать юмористический журнал The South Polar Times[24]. По свидетельству некоторых сослуживцев, Шеклтон стал самым популярным членом команды, будучи общительным человеком[25]. Есть также мнение, что на зимовке оформилось скрытое противостояние между формальным и неформальным лидерами команды — Скоттом и Шеклтоном[26]. Тем не менее, Скотт выбрал именно Шеклтона и Уилсона для попытки броска на крайний Юг и возможного достижения Южного полюса. Это достижение многое значило для Скотта и свидетельствует о степени его доверия к спутникам по походу[26][27].

По словам самого Скотта, поход к полюсу, начавшийся 2 ноября 1902 года, был «смесью успехов и неудач»[28]. На 59-й день похода измерения показали 82° 17' ю. ш., однако это было достигнуто ценой опасного изнурения людей, которым так и не удалось наладить контакта с ездовыми собаками. Лайки не могли тянуть перегруженных саней, не слушались погонщиков, а также постоянно болели из-за скверной пищи[29]. Все 22 ездовые собаки пали во время марша, сами Скотт, Шеклтон и Уилсон страдали от снежной слепоты, обморожений, а к Рождеству появились симптомы цинги. Рождество отпраздновали оригинально: Шеклтон извлёк из носков куски пудинга с изюмом и застывший кусок искусственного мёда[30].

Пройдя треть расстояния до Южного полюса, путешественники повернули обратно. На пути домой здоровье Шеклтона пострадало сильнее всего, он страдал одышкой — симптом сердечного заболевания — и харкал кровью, в конце пути он оказался не в состоянии самостоятельно передвигаться. По сообщению Р. Скотта, они с Уилсоном положили его на нарты и потащили на себе[31]. Позднее Шеклтон опровергал этот факт, об этом нет записей и в его дневнике[32].

4 февраля 1903 года измученные люди добрались до корабля, проведя в пути 93 дня и пройдя 1540 км. Скотт приказал провести медицинское обследование Шеклтона (оказавшееся, по словам биографа, «неубедительным»)[33] и решил отправить Шеклтона в Британию на вспомогательном судне «Морнинг», которое пришло ещё 23 января. Скотт объяснял это нежеланием рисковать здоровьем Шеклтона в экспедиции, которая оставалась на вторую зимовку[33]. Тем не менее, Р. Хантфорд утверждал, что между Скоттом и Шеклтоном произошёл крупный конфликт, связанный с тем, что Скотт не мог смириться с популярностью ирландца в команде и хотел от него избавиться[34]. По мнению Б. Риффенбурга, Скотт, обладая авторитарным характером, не смог наладить отношений с волевым и свободолюбивым Шеклтоном[35]. Этим же исследователем выдвигалась версия, что Скотт ревновал Шеклтона к своему другу Уилсону, с которым у Шеклтона сложились неформальные отношения, нетерпимые в британской офицерской среде[36]. Это мнение основывается на свидетельстве второго помощника Скотта — Альберта Эрмитеджа, который много лет спустя после кончины и Скотта, и Уилсона с Шеклтоном заявил, что они поссорились ещё во время похода на Юг, так что заявления Уилсона и его друга Скотта о нездоровье Шеклтона были сильно преувеличены[33]. Проверить все эти версии совершенно невозможно.

Внешне Скотт и Шеклтон остались в хороших отношениях, по крайней мере, до публикации отчёта Скотта. Некоторые суждения Скотта о себе, напечатанные в «Путешествии на „Дискавери“», Шеклтон счёл личным оскорблением[32]. На публике, однако, они демонстрировали полную сердечность[37]. Тем не менее, по словам Р. Хантфорда, Шеклтон испытывал к Скотту скрытую неприязнь, а уязвлённое самолюбие его требовало вернуться в Антарктику и превзойти успех бывшего начальника[32].

Жизнь Шеклтона в 1903—1907 годах

19 марта 1903 года Шеклтон вернулся в Новую Зеландию, а 9 мая отбыл в Англию через Сан-Франциско и Нью-Йорк[38]. Будучи единственным на тот момент офицером флота, имевшим антарктический опыт, Шеклтон оказался востребованной фигурой: Британское Адмиралтейство консультировалось с ним по вопросам вызволения «Дискавери», второй год блокированного льдами в проливе Мак-Мердо[39]. Шеклтон написал мемуары о первом сезоне экспедиции, которые были опубликованы с продолжением в журнале The Illustrated London News (при этом об Антарктике было так мало известно, что иллюстратор изобразил Шеклтона в окружении белых медведей)[40].

Сэр Клементс Маркем, тогда относившийся к Шеклтону благожелательно, назначил его готовить спасательный рейс на барке «Терра Нова», но Шеклтон отказался возглавить вспомогательный отряд. В 1903 году Шеклтон консультировал также власти Аргентины, готовившие корвет «Уругвай» для эвакуации шведской антарктической экспедиции Отто Норденшёльда[38]. В поисках постоянной работы Шеклтон попытался участвовать в конкурсе на соискание офицерской должности Королевского ВМФ (по списку дополнительных вакансий)[41], но, несмотря на протекцию Маркема и президента Королевского общества У. Хаггинса, так её и не получил[38].

Осенью 1903 года Шеклтон попытался стать журналистом, сотрудничал с литературным журналом The Royal Magazine, но проработал в редакции всего несколько недель[42]. Наконец, в начале 1904 года ему предложили должность секретаря и казначея Королевского Шотландского географического общества в Эдинбурге, к работе Шеклтон приступил 11 января того же года[43].

9 апреля 1904 года в Вестминстере Шеклтон женился на Эмили Мэри Дорман (1868—1936), с которой был знаком ещё с 1897 года[44]. Первенец — Рэймонд — родился в феврале 1905 года, в декабре 1906 года родилась дочь Сесили[45]. Стремясь достигнуть финансового благополучия, Шеклтон в 1905 году попытался участвовать в акционерной компании, занимавшейся эвакуацией русских военнопленных из Японии, но у него ничего не вышло и на этот раз[46]. Семья в основном жила за счёт Эмили, которой отец в 1901 году оставил ренту в 700 фунтов в год. Эмили Шеклтон однажды сказала, что «орла не следует держать на скотном дворе»[44]. Шеклтон мало бывал дома, что объясняется также его связью с американкой Розалинд Четвинд (позднее она сделала артистическую карьеру), которая продлилась до конца жизни исследователя. Р. Четвинд скончалась в 1922 году, пережив Шеклтона на несколько месяцев[47].

В 1906 году Шеклтон попытался сделать политическую карьеру и участвовал в выборах от округа Данди в качестве кандидата Либеральной юнионистской партии. На выборах он проиграл, став только четвёртым из пяти кандидатов. Шеклтон набрал 3865 голосов, победитель — 9276[48]. Однако Шеклтон сумел добиться известности, и его принял на работу в свою компанию известный шотландский промышленник Уильям Бирдмор. В его компании Шеклтон отвечал за связи с общественностью: он должен был вести работу среди потенциальных клиентов, а также организовывал развлечения деловых партнёров Бирдмора[49]. Шеклтон не делал секрета и из своих антарктических замыслов: как раз в 1906 году в его бумагах появляются первые наброски плана экспедиции. Бирдмор, ознакомившись с ними, был так впечатлён, что немедленно обещал Шеклтону 7000 фунтов стерлингов (ф. ст.) и автомобиль, произведённый его компанией, для испытаний в Антарктиде[50][51].

Официально о своих намерениях Шеклтон объявил 12 февраля 1907 года на заседании Королевского географического общества (КГО), что было широко разрекламировано в печати[52]. Шеклтон намеревался базироваться на острове Росса, используя хижину Скотта. Новшеством было разделение зимовочного отряда на две группы: Южную — предназначенную для достижения Южного географического полюса, и Северную, которая должна была достигнуть Южного магнитного полюса. Планы Шеклтона были весьма амбициозны: помимо покорения обоих Южных полюсов предполагалось исследовать Трансантарктические горы и Полярное плато, метеорологическая группа должна была исследовать механизмы формирования погоды в Южном полушарии и влияние антарктических ледников на климат Австралии и Новой Зеландии. Весьма обширной была программа зоологических исследований[53]. Специалисты-геологи должны были дать ответ на вопрос, каким образом антарктический ледник повлиял на характер залегания горных пород на Земле Виктории и Земле Короля Эдуарда VII. Для современников не было секретом, что основной целью Шеклтона были первооткрывательские рекорды, а научная программа предназначалась в первую очередь для привлечения инвесторов и придания экспедиции респектабельности в обществе[54].

В связи с подготовкой новой экспедиции Роберта Скотта Шеклтон был вынужден полагаться только на частных инвесторов. Тогда же началась «антарктическая гонка» (кроме Скотта, экспедиции готовились исследователями Бельгии и Германии), и у Шеклтона было не более полугода, чтобы отправиться на Юг[55]. Начальник экспедиции развернул бурную рекламную деятельность, открыв свой офис на площади Ватерлоо в Лондоне. Королевское географическое общество предоставило ему 500 ф. ст. и набор карт и научных приборов, однако отказалось помогать в найме офицеров и матросов, служивших на «Дискавери». Только в июле 1907 года Шеклтон получил обещанный ранее грант от своего шефа Бирдмора. 2000 фунтов предоставил граф Айви (Эдвард Гиннес — глава знаменитой пивоваренной компании)[56]. За вклад в 2000 фунтов в экспедиции принял участие турист — 20-летний сэр Филип Броклхёрст[57][58]. Существенную помощь оказал также родственник самого Шеклтона — Уильям Белл, а также правительства Австралии и Новой Зеландии. Требуемые 30 000 фунтов были собраны за две недели до отплытия, а реальная смета расходов составила 45 000 ф. ст., в результате чего Шеклтон отплыл в долгах, рассчитывая на будущие прибыли от рекламы, продажи книги об экспедиции и публичные лекции. После экспедиции долги Шеклтона в 20 000 фунтов погасило британское правительство[59].

Экспедиция на «Нимроде»

Перед отплытием из Англии Шеклтон был вынужден дать письменное обязательство не занимать базу Скотта в проливе Мак-Мердо, взамен чего Скотт соглашался дать ему права высадиться либо на Земле Эдуарда VII, либо в другой крайней восточной точке, которую ему удастся достигнуть, следуя вдоль Великого ледяного барьера, но не пересекая 170 меридиана. Данное соглашение не было обнародовано, а публично Шеклтон заявил, что изменил планы, желая исследовать совершенно неизвестные места. Команда Шеклтона отбыла в Антарктиду из новозеландского порта Литтелтон 1 января 1908 года[60][61].

21 января 1908 года в восточной части Барьера Росса Шеклтон обнаружил обширную бухту, глубоко вдающуюся в ледник и имеющую пологие края. В заливе, свободном ото льда, были огромные стада китов, поэтому бухту исследователь назвал Китовой[62]. Тем не менее, Шеклтон опасался строить зимовочную базу на потенциально нестабильном леднике и решил вернуться к старому плану — базированию на острове Росса. Подчинённые Шеклтона согласились с командиром, ибо ледовая обстановка и малое количество угля на судне делали поиск новой зимовочной стоянки слишком рискованным[62].

29 января 1908 года «Нимрод» вошёл в пролив Мак-Мердо, но льды не позволили дойти 26 км до старой базы Скотта на мысе Хат[63]. В ходе поисков зимовочная хижина была сооружена на мысе Ройдс в 39 км от мыса Хат. До наступления полярной ночи команда совершила восхождение на вулкан Эребус. Зимовка проходила в благоприятной обстановке: Шеклтон умел находить общий язык с каждым членом команды и поддерживать приподнятое состояние духа. Вновь издавался юмористический журнал Aurora Australis, регулярно праздновались дни рождения членов команды[64].

Поход к Южному полюсу начался 19 октября 1908 года. Шеклтон, получив негативный опыт с использованием ездовых собак, в этот раз сделал ставку на низкорослых сибирских лошадей, которых англичане называли «пони». Из доставленных в Антарктиду 8 животных зиму пережили только 4, но бо́льшую часть пути Шеклтону и его спутникам — Фрэнку Уайлду, Эрику Маршаллу и Джеймсону Адамсу — пришлось идти пешком, не используя даже лыж, к которым Шеклтон, вслед за своим консультантом Клементом Маркемом, испытывал отвращение[65]. Был найден удобный подъём на Полярное плато — ледник Бирдмора, который Шеклтон назвал в честь своего патрона[66]. 9 января 1909 года экспедиционеры добрались до 88° 23’ю. ш., только 112 миль (180 км) отделяли их от Южного полюса. Поскольку провианта не хватало, а люди были чрезвычайно измучены, Шеклтон решил отступить. Его спутники очень высоко отозвались о решении командира, Адамс заявил, что если бы они решились дойти до полюса, то никогда бы не вернулись обратно[67]. Обратный путь был очень тяжёл из-за недостатка пищи: команде приходилось напрягать все силы, чтобы добраться до очередного промежуточного склада.

Шеклтон считал крайней точкой безопасного возвращения 1 марта. Продвижение группы задержалось на сутки сильным бураном, а 27 февраля Маршалл слёг с тяжелейшими желудочными симптомами. До базы оставалось 38 миль (61 км). Шеклтон решил вместе с Уайлдом пробиваться к базе в надежде, что пришёл «Нимрод» и можно будет спасти Маршалла и Адамса. Поздней ночью 28 февраля они добрались до мыса Ройдс. 4 марта весь полюсный отряд благополучно собрался на борту «Нимрода»[68]. Супруга Шеклтона Эмили впоследствии вспоминала, что он сказал ей по поводу своего предприятия только одно: «Живой осёл лучше мёртвого льва»[69].

Второй экспедиционный отряд из трёх человек (австралийцы Эджворт Дэвид, Дуглас Моусон и Алистер Маккей) 16 января 1909 года достиг тогдашней точки Южного магнитного полюса[70]. На обратном пути были предприняты безуспешные поиски островов-призраков Дауэрти и Эмеральд.

Вернувшихся в Лондон 14 июня 1909 года полярников толпа встречала как триумфаторов[71]. Среди встречавших Шеклтона на Черинг-Кросском вокзале лиц был и Роберт Скотт, он же председательствовал на приветственном банкете, данном клубом «Сэвидж»[72]. Скотт присутствовал и на публичной лекции Шеклтона в Королевском Альберт-Холле. Стратегия, тактика, часть людей и маршрут следования Шеклтона были использованы Скоттом в его собственной южнополярной экспедиции.

Книга Шеклтона «В сердце Антарктики» вышла в 1910 году и пользовалась популярностью, как и серия проведённых им лекций. Вышли также два тома научных результатов экспедиции. В 1910 году Шеклтон записал некоторые фрагменты своих лекций на фонограф[73].

В 2010 году под полом зимовья Шеклтона был найден ящик шотландского виски марки Mackinlay’s. Находка вызвала большой интерес в кругах специалистов, поскольку данная марка виски больше не производится. New Zealand Antarctic Heritage Trust, осуществляющий сохранение базы Шеклтона, строил планы восстановления производства этого виски для финансирования своих проектов[74].

Жизнь Шеклтона в 1909—1913 годах

1909 год

12 июля 1909 года Шеклтон был возведён королём Эдуардом VII в ранг командора Ордена Виктории, а 13 декабря — в рыцарское достоинство[75]. КГО наградило его золотой медалью. Секретарь Общества С. Келти уничижительно оговорился при этом, что «медаль была изготовлена не такого же большого размера, как для капитана Скотта»[76]. Полярной медалью были награждены все члены береговой команды[77]. Шеклтон был также принят в дублинское братство Тринити Хаус, что было особой честью для моряка[78]. Пресса, особенно ирландская, была полна энтузиазма, особенно подчёркивалось ирландское происхождение Шеклтона[79]. Шеклтон был также принят в состав более 20 научных и географических обществ по всему миру[80].

Шеклтон был удостоен множества иностранных наград, в частности, шведского ордена Полярной звезды, норвежского ордена св. Олафа, датского ордена Данеброг, а также прусского Ордена Короны и других. Во Франции он был возведён в достоинство офицера Почётного легиона[81]. В Соединённых Штатах Америки Шеклтон был награждён высшей наградой Национального Географического общества — Медалью Каллума[82]. В июле 1909 года его восковая фигура была помещена в Музей мадам Тюссо[83].

В Санкт-Петербурге, куда Шеклтон прибыл по приглашению Русского географического общества, его встретил тёплый приём. Путешественника приветствовали П. П. Семёнов-Тян-Шанский, Ю. М. Шокальский, другие видные учёные России. Царь Николай II дал полярнику аудиенцию, длившуюся около двух часов, во время которой собственноручно приколол гостю орден святой Анны. Такой чести не был удостоен даже Нансен[84].

Профессиональные полярники также дали достижению Шеклтона высокую оценку: так, Руаль Амундсен писал секретарю Королевского географического общества Скотту Келти, что «английский народ в лице Шеклтона одержал победу, которую никто не сможет превзойти»[85]. Фритьоф Нансен в частном письме Эмили Шеклтон неумеренно восхвалял «уникальную экспедицию, увенчавшуюся полным успехом во всех отношениях»[85].

Тем не менее, нашлись и непримиримые противники Шеклтона. Ещё когда стало известно, что Шеклтон собирается высадиться недалеко от старой базы экспедиции «Дискавери», Клементс Маркем впал в ярость и позже писал Скотту[86]:

Я был чрезвычайно возмущён тем, что он ведёт себя столь двулично по отношению к Вам. Поведение его постыдно, и мне несказанно тяжело, что в состав экспедиции, в которой царила полная гармония, затесалась всё-таки паршивая овца…

Когда из Антарктики пришла новость, что Шеклтон смог достичь рекордной широты 88° 23', Маркем публично предложил наградить его Медалью патронов Общества[87]. Однако когда Маркем узнал, что Шеклтон обещание не пользоваться базой Скотта нарушил, он написал несколько писем, адресуясь тогдашнему президенту КГО Леонарду Дарвину, в которых выражал своё недоверие к достижениям Шеклтона[87]. Биографы Шеклтона указывают, что Маркему было горько видеть, как вся полярная слава достаётся не его протеже — Скотту[88]. Маркем сохранил крайнюю неприязнь к Шеклтону до конца своих дней. Он исказил все достижения полярника в своих заметках об экспедиции «Дискавери»[89], а также полностью проигнорировал его последующие успехи. Пренебрежительное отношение к Шеклтону заметно и в книге Маркема «Земли безмолвия» (англ. The Lands of Silence), опубликованной уже посмертно в 1921 году[90].

1910—1913 годы

Шеклтон попытался использовать популярность в первую очередь в коммерческом плане, поэтому не щадил себя, давая огромное число публичных лекций и выступлений[91]. Заработанные деньги он вложил в табачную компанию[92], а также рекламировал серию новозеландских почтовых марок с изображением Земли Эдуарда VII[93]. Он даже участвовал в разработке золоторудных месторождений в Венгрии близ Бая-Маре (ныне на территории Румынии)[94]. Ни одно из этих предприятий не увенчалось успехом, основным средством заработка для Шеклтона остались публичные выступления.

В сентябре 1910 года Шеклтон переехал с семьёй в Шерингем (Норфолк) и даже заявил жене, что больше никуда не собирается, и его место дома: 15 июля 1911 года родился его младший сын Эдвард[91]. Однако ещё в феврале 1910 года он вёл переговоры с Дугласом Моусоном об организации новой экспедиции, которая бы занялась исследованием точных очертаний побережий Антарктиды, начиная от мыса Адэр; писал об этом Шеклтон и в КГО. По ряду причин её организует и проведёт единолично Моусон (Австралийская антарктическая экспедиция 1911—1913 годов)[95].

18 июня 1912 года Шеклтон был привлечён к работе комиссии по расследованию гибели «Титаника» под руководством Р. Айзекса и Р. Финли. Шеклтон выступил в роли эксперта по навигации в полярных водах[96].

Дальнейшие исследовательские планы Шеклтона напрямую зависели от успеха или неуспеха Скотта, экспедиция которого отплыла из Кардиффа в июле 1910 года. Шеклтон после начала полярной гонки был всецело на стороне норвежца Руаля Амундсена. Его брат Леон Амундсен в марте 1912 года продал эксклюзивные права на публикацию материалов о Норвежской полярной экспедиции лондонской газете Daily Chronicle. Гонорар Руаля Амундсена составил 2000 фунтов — по наивысшей ставке. Помощь в заключении договора оказал именно Эрнест Шеклтон[97].

Когда 8 марта 1912 года в Лондон пришли первые телеграммы об успехе Амундсена, Шеклтон сразу заявил, что достижение Южного полюса — это ещё отнюдь не финальная точка в освоении Антарктики[98]. По мнению Шеклтона, главной задачей отныне становится пересечение всего Антарктического материка[98]. Впрочем, Вильгельм Фильхнер ещё в 1911 году начал реализацию планов трансантарктической экспедиции, рассчитывая пересечь материк в самом узком его месте — от залива Фазеля (на 78° ю. ш.) через Южный полюс, чтобы вернуться к о. Росса по трассе, разведанной Шеклтоном и Скоттом. 11 декабря 1911 года Фильхнер на судне «Дойчланд» отплыл от острова Южная Георгия, направляясь в море Уэдделла, но повернул уже в январе 1912 года: путь ему преградили сплошные поля паковых льдов[99]. Тем не менее, планы Фильхнера, включая место для исходной базы и маршрут следования, оказали сильное воздействие на расчёты Шеклтона[100]. После получения трагических известий о капитане Скотте Шеклтон стремился как можно быстрее начать новую экспедицию, для чего обратился за помощью к бывшему премьер-министру лорду Розбери, получив ответ, что на «полярные путешествия жаль потратить даже фартинга»[101]. Поддержку Шеклтону оказал шотландский исследователь Уильям Спирс Брюс, готовивший аналогичную экспедицию ещё с 1908 года. Он даже позволил Шеклтону воспользоваться его расчётами[102]. Наконец, Британское правительство, срочно нуждавшееся в реабилитации страны в области полярных исследований, пообещало Шеклтону пожертвование в 10 000 фунтов стерлингов (ф. ст.). В тот же день, 29 декабря 1913 года, Шеклтон направил письмо в газету The Times, в котором извещал публику о своих намерениях[103].

Имперская трансантарктическая экспедиция

Приготовления

Шеклтон сразу же объявил свою экспедицию «Имперской», заявив:

«Не только мы, островитяне, но и обитатели всех земель, живущих под сенью „Юнион Джека“, — наши родственники, будем рады помочь в реализации программы исследований»[104].

Чтобы максимально заинтересовать публику, Шеклтон в начале 1914 года опубликовал отдельной брошюрой детальный план похода. В общих чертах он выглядел следующим образом: экспедиция будет состоять из двух отрядов на двух судах. Отряд Шеклтона в составе 14 человек высадится на побережье Залива Фазеля. Далее Трансконтинентальная партия, включающая 6 человек с 69 собаками и двумя аэросанями, должна будет преодолеть 1800 миль (2900 км) через Южный полюс к Морю Росса. Оставшиеся люди должны будут исследовать Землю Грейама (на судне) и Землю Эндерби (по суше), а также содержать в порядке базу[105].

Второй отряд под командованием Энеаса Макинтоша (10 человек) должен будет десантироваться на острове Росса в проливе Мак-Мёрдо на противоположном конце континента. Его задачами будут закладка складов провианта и снаряжения вплоть до ледника Бирдмора и встреча Трансконтинентальной партии. Дополнительно им предстояло совершить «геологические и иные наблюдения»[105]. Шеклтон намеревался совершить переход в первый же сезон 1914—1915 годов, но почти сразу понял нереалистичность этого плана и решил зазимовать. Тем не менее, в инструкциях, данных Макинтошу, не было сделано поправок[106].

Для себя Шеклтон приобрёл норвежскую баркентину Polaris, построенную в 1912 году по заказу Адриена де Жерлаша и Ларса Кристенсена. Изначально предполагалось использовать её как туристическую яхту для охоты на Шпицбергене. Поскольку предприятие Жерлаша и Кристенсена обанкротилось, баркентину выставили на торги, и она досталась Шеклтону за 14 000 фунтов[107] (приводилась также сумма в 11 600 фунтов[108]). Шеклтон переименовал судно в Endurance («Стойкость») в честь семейного девиза[2].

Для второго отряда Шеклтон присмотрел деревянную китобойную яхту «Аврора», построенную в 1876 году и служившую на Ньюфаундленде. В 1910 году её купил бывший соратник Шеклтона — австралиец Дуглас Моусон для своей экспедиции. Освободившись, яхта стояла к началу 1914 года в порту Хобарта, где и была приобретена за 3200 ф. ст.[105]

Шеклтон разместил во всех лондонских газетах объявление следующего содержания:

«Требуются люди для участия в рискованном путешествии. Маленькое жалованье, пронизывающий холод, долгие месяцы полной темноты, постоянная опасность, благополучное возвращение сомнительно. В случае успеха — честь и признание. Сэр Эрнест Шеклтон»[109]

Общее число заявок на участие в экспедиции превысило 5000, в том числе и от женщин[110]. В конечном итоге в команде было 56 человек, по 28 на каждый отряд, причём некоторые вошли в состав экспедиции в последний момент — в Буэнос-Айресе и Сиднее[111]. По своему обыкновению, Шеклтон брал в команду проверенных людей, участвовавших в экспедиции Скотта на «Дискавери», экспедиции на «Нимроде» и Австралийской антарктической экспедиции. Вторым помощником на «Эндьюрансе» пошёл Томас Крин, награждённый Медалью Альберта за спасение капитана Эванса в экспедиции «Терра Нова». Командовать отрядом Моря Росса Шеклтон поручил Энеасу Макинтошу — ветерану экспедиции «Нимрода». Комплектование команды «Авроры» вообще было затруднено, ибо Британское Адмиралтейство отказалось предоставлять своих людей[112].

В июне 1914 года Университет Глазго присвоил Шеклтону почётную степень доктора права (honorary degree of LL.D.)[113].

3 августа 1914 года, за пять дней до отправления, началась Первая мировая война. Шеклтон с борта «Эндьюранса» направил телеграмму Первому лорду Адмиралтейства Уинстону Черчиллю с просьбой разрешить команде покинуть британские воды, он ответил телеграммой в одно слово: «Продолжайте». Шеклтону, однако, пришлось покинуть своё судно, он взошёл на его борт только в Буэнос-Айресе 27 сентября[114].

Гибель «Эндьюранса»

Экспедиция покинула Южную Георгию 5 декабря 1914 года, направляясь к Заливу Фазеля. 7 декабря пришлось повернуть на север, столкнувшись со сплошными ледовыми полями под 57° 26’ ю. ш.[100] Манёвры не помогли: сплочённые ледовые поля уже 14 декабря преградили путь судну на 24 часа. Через три дня «Эндьюранс» вновь остановился. В описании путешествия Шеклтон признавался, что был готов к тяжёлым ледовым условиям, но столь мощных полей пака не ожидал[115]. Тем не менее удалось подойти к побережью, 15 января 1915 года была обнаружена удобная для базы бухта с пологими краями ледника, ведущими внутрь материкового льда. Шеклтон заявил, что местность слишком далека от залива Фазеля. Потом он жалел об этом решении[116]. К началу февраля «Эндьюранс» находился на 76° 34’ ю. ш., 31° 30’ з. д. Пришлось погасить топки парового котла для сбережения топлива[117]. 14 февраля Шеклтону пришлось смириться с тем, что зиму они проведут «в негостеприимных объятьях пака»[118].

21 февраля «Эндьюранс» оказался в самой южной точке своего пути — 76° 58' ю. ш., затем начал дрейфовать на север[119]. 24 февраля Шеклтон объявил о начале зимовки, после чего собаки были спущены на лёд и размещены в специальных конурах, а жилые помещения судна стали утеплять. Был развёрнут беспроволочный телеграф, однако его мощности оказалось недостаточно для передач во внешний мир[120]. Шеклтон полагал, что следующей весной сможет повторить попытку достигнуть залива Фазеля[99].

Скорость дрейфа была крайне малой: в конце марта Шеклтон высчитал, что с 19 января корабль прошёл всего 95 морских миль (193 км). Однако уже в апреле начались подвижки льда, и наблюдавший за ними Шеклтон с беспокойством писал, что если корабль попадёт в зону сжатия, то будет раздавлен «как яичная скорлупа». К началу полярной ночи (в мае) экспедиция была в точке 75° 23’ ю. ш., 42° 14’ з. д., продолжая дрейфовать на север[121]. С 22 июля подвижки льда стали представлять угрозу. 1 августа с юго-запада налетел шторм с затяжными снегопадами, льды сомкнулись под килем корабля, но конструкция выдержала[122]. В августе «Эндьюранс» дрейфовал в районе, в котором в 1823 году капитан Бенджамин Морелл якобы заметил остров, названный Новая Южная Гренландия. Шеклтон, не обнаружив никаких признаков суши, пришёл к выводу, что Морелла ввели в заблуждение айсберги[123].

30 сентября «Эндьюранс» перенёс тяжелейшие ледовые сжатия за всё время экспедиции, и его капитан Фрэнк Уорсли сравнил корпус корабля с «воланом, который перекидывают дюжину раз»[124]. 24 октября сильный напор льдов со штирборта привёл к разрушению деревянной конструкции и образованию пробоины[125]. На лёд были выгружены припасы и три шлюпки. Трое суток команда боролась за жизнь корабля, откачивая из трюмов воду при −27 °C и пытаясь подвести пластырь. 27 октября Шеклтон распорядился начать эвакуацию на лёд. Судно находилось в точке 69° 05’ ю. ш., 51° 30’ з. д.[126] Его обломки находились на плаву ещё несколько недель и окончательно скрылись под водой к 21 ноября[127].

После гибели корабля не могло быть и речи о пересечении континента: команде предстояло выжить. У Шеклтона было несколько вариантов маршрута, но особенно его привлекал остров Робертсона, откуда можно было добраться до Земли Грейама и китобойной базы в заливе Вильгельмины[128]. После двух неудачных попыток организовать поход по льдам был основан «Лагерь Терпения» (англ. Patience Camp), в котором команда провела более трёх месяцев. Дрейф проходил неровно, 17 марта лагерь пронесло через широту острова Паулет, но 60-ю милями восточнее, а лёд был настолько изломан, что шансов дойти у команды не было. Теперь все надежды Шеклтона были обращены на остров Элефант, расположенный в 160 км к северу[129]. Шеклтон думал и о достижении Южных Шетландских островов, иногда посещаемых китобоями, но все эти маршруты требовали опасного перехода в шлюпках по ледяному морю[130].

8 апреля 1916 года льдина, на которой расположился лагерь, раскололась надвое, и Шеклтон приказал садиться в спасательные шлюпки. Пятидневный морской переход по забитым льдами водам привёл команду к о. Элефант, от места крушения «Эндьюранса» команду отделяли 346 миль. Дрейф и переход по льдам длились 497 дней[131]. Шеклтон проявил себя умелым руководителем, но мог быть и жестоким: ещё 2 апреля он приказал застрелить всех животных, чтобы обеспечить команду мясной пищей, при этом был убит кот плотника Макниша. Макниш взбунтовался и заявил, что вне корабля по Морскому уставу не обязан повиноваться начальнику, но его утихомирили[132]. Во время морского перехода Шеклтон отдал свои рукавицы австралийскому фотографу и кинооператору Фрэнку Хёрли, который потерял свои во время шторма, в результате начальник отморозил себе пальцы на руках[133].

Плавание до Южной Георгии

Остров Элефант был бесплодным и необитаемым местом, расположенным вдалеке от судоходных трасс. Шеклтон не сомневался, что поисковым отрядам даже не придёт в голову туда заглянуть; это означало, что дело спасения с этого момента становится задачей самой команды[134]. Перезимовать на острове было можно: хотя и лишённый растительности, он имел вдоволь пресной воды, а также тюленей и пингвинов как главного источника пищи и топлива[135]. Однако состояние людей быстро ухудшалось, как в физическом, так и в психическом плане, а постоянные штормы сорвали одну из палаток во временном лагере и угрожали остальным[136]. В этих условиях Шеклтон решил взять с собой небольшую команду на одной шлюпке и идти за помощью. Ближайшим обитаемым местом был Порт-Стэнли, до которого было 540 морских миль (1000 км), но преобладающие западные ветра делали его фактически недостижимым[134]. Более доступным был остров Десепшен, расположенный к западу; хотя и необитаемый, он посещался китобоями, а Британское Адмиралтейство устроило там склад специально для потерпевших кораблекрушение[130]. После долгих дискуссий между Шеклтоном, Уорсли и Фрэнком Уайлдом Шеклтон решил идти на китобойную базу на Южной Георгии, расположенной в 800 морских милях (1520 км). Её предстояло достичь на одиночной шлюпке в условиях приближающейся полярной зимы. В случае везения, если море будет свободным ото льда и выживет шлюпочная команда, Шеклтон рассчитывал добраться до помощи примерно за месяц[134].

С собой Шеклтон брал пятерых человек — Уорсли (капитана Эндьюранс), Крина (ветерана Антарктики, проверенного в экспедициях Скотта[137]), Генри (Чиппи) Макниша, Тима Маккарти и Джона Винсента. Команда отплыла 24 апреля 1916 года при благоприятном юго-западном ветре. Начальником отряда на о. Элефант остался Ф. Уайлд, которому Шеклтон дал детальные инструкции. В случае, если Шеклтон не вернётся до весны, команде предстояло добираться до о. Десепшен и ждать помощи там[138].

Выйдя в море, «Джеймсу Кэйрду» (шлюпка была названа в честь одного из спонсоров экспедиции) пришлось уклониться от прямого курса, в связи с наличием ледяных полей. За первые сутки при 9-балльном шторме удалось пройти 45 морских миль (83 км). Из-за шторма команде приходилось бодрствовать, были трудности со сменой вахт, а полярная одежда не была приспособлена для морского плавания, и её невозможно было высушить. 29 апреля погода резко ухудшилась, упала температура, а волны грозили опрокинуть шлюпку. На 48 часов пришлось лечь в дрейф, при этом снасти и матерчатую «палубу» пришлось непрерывно очищать ото льда. К 4 мая они были уже в 250 морских милях от Южной Георгии[139]. Команда непрерывно слабела[140]. Первые признаки земли показались 8 мая, однако из-за урагана пришлось лечь в дрейф на сутки. Экспедиционерам угрожало кораблекрушение у острова Анненкова, однако состояние членов команды стало столь плачевным, что 10 мая Шеклтон решился на высадку, невзирая на все опасности. Высадиться удалось близ залива Короля Хокона. Начальник экспедиции позднее признавался, что это плавание было одним из самых страшных испытаний, которые ему довелось пережить[140].

Команда находилась в 280 км от китобойной базы (если плыть вдоль побережья), однако, судя по состоянию шлюпки, преодолеть это расстояние было невозможно. Винсент и Макниш были на грани жизни и смерти, поэтому Шеклтон, Уорсли и Крин решили идти за спасением через горы — к китобойной базе Стромнесс[141]. 18 мая три человека двинулись в горы — это было первое в истории пересечение внутренних районов Южной Георгии (Р. Хантфорд считал, что это могли сделать и до Шеклтона норвежские китобои, но свидетельств этому нет)[142]. Поход был очень тяжёлым ещё и потому, что у путешественников не было карт, и постоянно приходилось обходить ледники и горные обрывы. Без всякого снаряжения, без сна они за 36 часов достигли Стромнесса, причём выглядели, по словам Уорсли, «как трио страшных чучел»[143]. В тот же день, 19 мая, норвежцы отправили моторный катер, чтобы эвакуировать Маккарти, Макниша и Винсента[144]. Китобои устроили путешественникам восторженный приём и помогали всеми возможными способами[145]. 21 мая все участники плавания собрались на норвежской базе. Интересно, что следующее пересечение Южной Георгии было совершено только в октябре 1955 года британским путешественником Дунканом Кэрсом, который решил повторить маршрут Шеклтона. Впоследствии он писал, что понятия не имеет, как Шеклтону и его спутникам это удалось[146].

Спасение

Уже через три дня после прибытия в Стромнесс Шеклтон на борту китобойца The Southern Sky предпринял попытку выручить оставшуюся на о. Элефант команду. В мае поле паковых льдов не позволило приблизиться к острову ближе чем на 110 км, а китобоец не был приспособлен для плавания во льдах. Шеклтон отступил и отбыл в Порт-Стэнли[148]. На Фолклендах имелось ответвление подводного телеграфного кабеля. Шеклтон немедленно связался с Адмиралтейством в Лондоне и потребовал подыскать подходящее для спасательной операции судно, его уведомили, что ничего подходящего не будет в южных широтах до октября, когда, по расчётам начальника, было бы уже слишком поздно. Шеклтону удалось заручиться поддержкой английского посла в Уругвае и получить от правительства страны траулер, на котором 10 июня предпринял вторую попытку пробиться к о. Элефант, вновь безуспешную. Тогда Шеклтон, Крин и Уорсли отплыли в Пунта-Аренас, в Чили, где встретились с британским судовладельцем Макдональдом. 12 июля на шхуне Макдональда «Эмма» была предпринята третья попытка спасти команду: паковые льды и на сей раз не пустили судно к побережью[149]. Шеклтон позднее назвал в честь Макдональда шельфовый ледник на побережье Моря Уэдделла. К тому времени — середине августа — Шеклтон уже более трёх месяцев не имел сведений о своей команде. Правительство Чили предоставило в распоряжение полярника паровой буксир Yelcho, уже участвовавший в третьей попытке спасательной операции в качестве вспомогательного судна. 25 августа началась четвёртая попытка, которая благополучно завершилась к полудню 30 августа: все участники зимовки на о. Элефант перешли на борт Yelcho. Вся команда прибыла в Пунта-Аренас 3 сентября 1916 года[150]. Чилийское правительство наградило Шеклтона местным орденом «За Заслуги»[81].

Намного сложнее оказалось положение людей команды моря Росса. Зимние штормы унесли шхуну «Аврора», которая 312 дней дрейфовала во льдах и с большим трудом вернулась в Новую Зеландию (разошлись швы обшивки, был сломан руль). Оставшиеся на острове Росса люди чуть было не повторили судьбу Скотта — заложив склады до Горы Надежды, на обратном пути они были остановлены снежной бурей на небольшом удалении от склада припасов. Тем не менее, участникам партии хватило мужества добраться до него и спастись, проведя в поле 198 дней (команда Скотта в 1912 году погибла на 144-й день в полном составе). Эта операция стоила жизни одному участнику команды — Э. Спенсеру-Смиту, который умер в пути от цинги и истощения. Начальник партии Э. Макинтош и её участник Виктор Хейворд, предположительно, провалились под лёд в мае 1916 года, уже на зимовочной базе[151].

Спасением своей команды в Море Росса Шеклтон уже не руководил. В октябре 1916 года он отплыл в Вальпараисо, а оттуда через Панаму и Новый Орлеан добрался до Нью-Йорка. В нескольких письмах жене он сообщал, что «смертельно устал и сильно постарел». Из Нью-Йорка Шеклтон поехал в Сан-Франциско, а оттуда рейсовым пароходом — в Новую Зеландию[152]. К тому времени правительства Великобритании, Австралии и Новой Зеландии согласились профинансировать спасательную операцию, но теперь «Аврора» всецело находилась в распоряжении объединённого спасательного комитета[153]. Морской министр Новой Зеландии соглашался на участие Шеклтона в спасательной операции только как рядового участника[154]. Вся команда «Авроры» была уволена, командиром спасателей назначили Джона Кинга Дэвиса, служившего в экспедиции Моусона и отказавшегося от предложений Шеклтона участвовать в Имперской экспедиции[155]. Дэвис, тем не менее, взял Шеклтона сверхштатным офицером и вышел в море 20 декабря 1916 года[156], достигнув острова Росса 10 января 1917 года. Команда на мысе Эванса ожидала увидеть Шеклтона с другой стороны света, люди были разочарованы тщетностью усилий и смертей. 20 января «Аврора» ушла в Новую Зеландию, увозя на борту семерых выживших[157]. 9 февраля все вернулись в Веллингтон[158].

Последние годы жизни

Шеклтон и Первая мировая война

После бесславного окончания Имперской трансантарктической экспедиции, совершив короткое лекционное турне по США, Шеклтон 29 мая 1917 года вернулся в Лондон[159]. По возрасту — ему было 43 года — он не подлежал призыву, вдобавок, страдал сердечным заболеванием, но стремился в армию и неоднократно направлял ходатайства отправить его на Западный фронт[159]. В октябре 1917 года он был назначен главой дипломатической миссии, которая должна была убедить правительства Аргентины и Чили вступить в войну на стороне Антанты. Попытка окончилась неудачей, в апреле 1918 года Шеклтон вернулся на родину[160]. Тяжёлое душевное состояние привело его к алкоголизму[161][162]. Несмотря на неудачу, Шеклтона направили на Шпицберген для исследования возможности британской аннексии архипелага: миссия проводилась под видом геологической экспедиции. По дороге в Арктику Шеклтон слёг в Тромсё, где у него произошёл серьёзный сердечный приступ. Поскольку миссия на Шпицберген не состоялась, Шеклтону дали временный чин майора и отправили в составе военной миссии в Мурманск[163]. Служба на вторых ролях не удовлетворяла его, в одном из писем он жаловался, что «не может найти себя, если не находится среди бурь в диких землях»[164]. В феврале 1919 года Шеклтон вернулся в Лондон с проектом освоения природных ресурсов Северной России в кооперации с местным белым правительством[164]. Провал иностранной интервенции привёл к крушению и этих планов. За участие в интервенции он был возведён в достоинство офицера Ордена Британской империи[165]. Шеклтону пришлось выступать с публичными лекциями о своих путешествиях, чтобы заработать на жизнь и рассчитаться с огромными долгами по предыдущей экспедиции. Зимой 1919—1920 годов он в течение пяти месяцев по шесть дней в неделю выступал с лекциями, давая их дважды в день: в декабре 1919 года вышла его книга «Юг», описывающая ход Имперской экспедиции, но она не вызвала интереса современников[166]. Несмотря на отчаянное финансовое положение, в 1920 году Шеклтон начал разрабатывать планы новой полярной экспедиции[167].

Экспедиция на «Квесте». Кончина

В начале 1920 года Шеклтон решил перенести свою деятельность в Арктику, а именно в неисследованный район Моря Бофорта, к северу от Аляски и к западу от Канадского Арктического архипелага. Шеклтон разделял убеждение, что где-то в этом районе имеется неоткрытая суша, которая вызывает как научный, так и экономический интерес. Он также рассчитывал дойти до арктического полюса недоступности, расположенного в этом районе[168]. В марте 1920 года план Шеклтона был одобрен Королевским географическим обществом и поддержан канадским правительством. Шеклтон рассчитал, что бюджет экспедиции составит 50 000 фунтов стерлингов (ф. ст.)[168]. В конце 1920 года Шеклтон возобновил дружбу со школьным приятелем — Джоном Куиллером Роуэттом, разбогатевшим на производстве спирта. Он выделил Шеклтону необходимую сумму, на которую в январе 1921 года исследователь смог купить 200-тонный норвежский китобоец Foca I, переименованный в «Квест», и начать приобретение снаряжения и наём экипажа, несмотря на то, что так и не расплатился с долгами по Имперской экспедиции[168].

В мае 1920 года в Канаде сменилось правительство, новый премьер-министр А. Мейен отказал в финансовой поддержке экспедиции[169]. Роуэтт убедил Шеклтона не отменять похода, но изменить его цели — отныне планы были переориентированы на Антарктиду. Впервые об этом Шеклтон написал доктору Маклину, находившемуся в Канаде для закупки ездовых собак: теперь планировалась широкая программа разведки и картографирования побережий, океанографических исследований и разведки полезных ископаемых[168]. К июню 1921 года Шеклтон представил план комплексной океанографической экспедиции в Южном океане, предусматривающий плавание вокруг всего Антарктического материка и картографирование около 2000 миль (3200 км) побережий, до тех пор не известных исследователям. Программа включала посещение и картографирование малоизвестных островов и проверку существования «островов-призраков», таких как Дауэрти, архипелаг Нимрод и Туанаки, разведку полезных ископаемых. Также Шеклтон собирался исследовать дно океана вокруг острова Гоф, дабы выяснить природу «подводных структур, связывающих Африку и Южную Америку»[170]. По мнению биографов Шеклтона, данный план был чрезмерно амбициозным для маленькой экспедиции продолжительностью в два года[171] и являлся, скорее всего, импровизацией[172].

17 сентября 1921 года «Квест», стоящий в лондонском доке Сент-Кэтрин, посетил король Георг V[173], после чего судно пошло вниз по Темзе, собирая толпы провожающих на каждой набережной и мосту[174]. Шеклтон первоначально собирался идти в Кейптаун, посетив по пути важнейшие острова Южной Атлантики. Из Кейптауна «Квест» должен был двинуться к Земле Эндерби на побережье Антарктиды и исследовать побережье Земли Коутса в Море Уэдделла. Выполнив программу, экспедиция должна была посетить Южную Георгию и вернуться в Кейптаун на зимовку для ремонта и доукомплектования на второй сезон работы[174]. Планы сорвались: серьёзные изъяны в конструкции двигателя заставили зайти на неделю в Лиссабон, а затем сделать остановки на Мадейре и Островах Зелёного мыса[175]. Шеклтон был вынужден отказаться от графика похода и повернул в Рио-де-Жанейро для капитального ремонта. В Рио «Квест» вошёл 22 ноября 1921 года[175]

Стоянка продлилась четыре недели: помимо ремонта паровой машины, пришлось менять повреждённую стеньгу. Задержка означала, что первый сезон экспедиции сорван: не было времени идти в Кейптаун, где находились запасы и оборудование, необходимое для плавания во льдах. Шеклтон решился на нестандартный шаг и дал приказ идти прямо на Южную Георгию. Доктор Маклин в своём дневнике обратил внимание на то, что начальник явно не знал, что же ему делать дальше[176].

17 декабря, за день до выхода из Рио, Шеклтон, видимо, перенёс сердечный приступ, но не позволил Маклину осмотреть себя и на следующий день заявил, что чувствует себя превосходно[177]. После выхода в море члены команды заметили, что поведение начальника резко изменилось, он каждое утро начинал с бутылки шампанского, чего никогда не делал раньше[178]. Сильный шторм, бушевавший до Нового года, не позволил отпраздновать Рождество и усилил подавленность Шеклтона[178]. 4 января 1922 года «Квест» пришёл в Грютвикен. Шеклтон посетил начальство китобойной базы и заявил Уайлду, что назавтра команда будет праздновать отложенное Рождество. Однако ранним утром 5 января 1922 года с Шеклтоном случился очередной приступ, и он скончался в возрасте 47 лет[179]. В заключении о смерти Маклин поставил диагноз «закупорка коронарных артерий на фоне сердечной недостаточности», в современной терминологии — коронарный тромбоз[180]. Уайлд выступил перед командой и заявил, что экспедиция будет продолжена[181]. Метеоролог Л. Хасси 19 января отправился вместе с телом Шеклтона в Монтевидео, где получил телеграмму леди Шеклтон с просьбой захоронить сэра Эрнеста в Грютвикене. Панихида по Шеклтону была отслужена со всеми положенными воинскими почестями в церкви Св. Троицы в Монтевидео, перед тем как его тело было возвращено в Грютвикен. 2 марта 1922 года был отслужен молебен и в Лондоне, в Соборе св. Павла, на котором присутствовали король и члены королевской семьи[182]. Только 5 марта останки исследователя после лютеранской службы упокоились на Норвежском кладбище[180]. Кроме Хасси, никого из подчинённых Шеклтона не было на похоронах: «Квест» ещё находился в пути. На могиле поставили простой деревянный крест, а ныне существующий гранитный памятник был установлен в 1928 году[180].

27 ноября 2011 года прах бессменного помощника Шеклтона — Фрэнка Уайлда — был перенесён на кладбище Грютвикена. Его могила расположена справа от места последнего упокоения Шеклтона, на памятнике была сделана следующая надпись: «Фрэнк Уайлд 1873—1939, правая рука Шеклтона»[183].

Память

Ещё в 1921 году Эпсли Черри-Гаррард, сопровождавший Роберта Скотта, в предисловии к своим мемуарам «Самое ужасное путешествие» писал об организации идеальной антарктической экспедиции[184]:

В области науки и географических исследований мне нужен Скотт, для путешествия полярной зимой — Уилсон, для молниеносного рывка к Полюсу — Амундсен; но если я окажусь в пасти у дьявола и захочу из неё выбраться, я без колебаний призову Шеклтона.

В русском Интернете широко распространился искажённый вариант этой фразы: «Хочешь быстро и чётко достигнуть цели — зови Амундсена; нужно провести научные исследования — ищи Скотта; но когда не знаешь, что делать, и ничто уже не помогает, вались на колени и моли о Шеклтоне»[185].

Смерть Шеклтона «обозначила границу между „героической“ и „механической“ эпохами освоения Антарктики»[186]. В «героическую эпоху» географические и научные исследования почти совершенно неизвестного континента велись без использования техники и в отсутствие надёжной связи. В течение 7 лет после окончания последней экспедиции Шеклтона не проводилось ни одного нового похода в антарктический регион[187].

В 1923 году была опубликована первая биография Шеклтона, написанная сэром Хью Робертом Миллом — шотландским географом, бывшим библиотекарем Королевского Географического общества. Книга в первую очередь предназначалась для финансовой поддержки семьи исследователя: Шеклтон умер, оставив долгов на 40 000 фунтов (около 1,6 миллиона на современные деньги)[188]. Был также основан Мемориальный фонд Шеклтона, предназначенный для оплаты образования его детей, а также помощи матери исследователя и его вдове[189].

В 1920-е годы основные почести оказывались памяти капитана Роберта Скотта, Шеклтон отступил на второй план. К 1925 году Скотту и членам его команды в одной Великобритании было посвящено более 30 мемориалов, включая статуи и бюсты[190]. Единственный памятник Шеклтону был установлен в Кенсингтоне на фасаде штаб-квартиры Королевского географического общества, спроектированной Эдвином Лаченсом в 1932 году[191].

После биографии Милла новая книга, посвящённая Шеклтону, была выпущена только в 1943 году издательством Оксфордского университета, это была 40-страничная брошюра в серии «Великие путешественники». Историк С. Барщевски характеризовала её как «единичный пример литературной популяризации Шеклтона в море аналогичных книг, посвящённых Скотту»[192].

В 1957 году была опубликована обстоятельная биография Шеклтона, написанная Мэрджори и Джеймсом Фишерами, которую высоко оценили критики и читающая публика. В 1959 году Альфред Лэнсинг опубликовал книгу «„Эндьюранс“: Невероятное путешествие Шеклтона». Это была первая из книг об исследователе, которая носила апологетический характер. С 1960-х годов начинает меняться отношение к Скотту, которое нашло полное выражение в двойной биографии Роланда Хантфорда «Скотт и Амундсен» (1979). В 1985 году книга была переиздана под названием «Последнее место на Земле» (русский перевод 2012 года), Барщевски характеризовала её как «разрушительную атаку»[193]. Хантфорд написал и обширную биографию Шеклтона, вышедшую в 1985 году. В ряде последующих публикаций негативное отношение к Скотту стало рассматриваться как своего рода истина[194]. В кратчайший срок Шеклтон обогнал по популярности Скотта: в опросе «100 величайших британцев», проводимом «Би-би-си» в 2002 году, Шеклтон занял 11-е место, а Скотт лишь 54-е[195].

В 2001 году вышла книга М. Моррелл и С. Каппарелл «Путь Шеклтона»[196], в которой его деятельность и методы руководства были представлены как модель корпоративного лидерства. Эта модель предлагалась как руководство для современных деловых людей[197]. Спецкурс по деятельности Шеклтона читается в Центре изучения лидерства университета Эксетера, такие же курсы преподаются в нескольких американских университетах; «Школа Шеклтона» создана в Бостоне[198]. Опыт Шеклтона изучается в ВМФ США, а также включён в учебник для конгрессменов П. Стейнке, в котором Шеклтон назван «архетипическим лидером»[198].

21 ноября 1998 года Научно-исследовательский полярный институт им. Р. Скотта Кембриджского университета открыл Мемориальную библиотеку Шеклтона, в которой выставлены оригиналы его экспедиционных журналов и другие документы[199]. В Ирландии, на родине исследователя, с 2001 года в графстве Килдэр при Athy Heritage Centre-Museum ежегодно проводится Осенняя школа-семинар Шеклтона, для поддержки его памяти и опыта героической эпохи полярных исследований[200].

Антарктический материк был пересечён только в 1958 году экспедицией Британского содружества по маршруту Шеклтона от залива Фазеля до острова Росса за 98 дней, с использованием гусеничных транспортёров и ледовой разведки с воздуха[201]. Исходная точка экспедиции — зимовочная база на побережье Залива Фазеля, основанная 30 января 1956 года, получила название «Шеклтон» (англ. Shackleton Base) — в честь сэра Эрнеста[202].

Немецкий путешественник Арвед Фукс в 2000 году повторил плавание Шеклтона от о. Элефант до Южной Георгии на копии шлюпки «Джеймс Кэйрд», однако используя современные средства связи и навигации, а также пересёк остров по маршруту Шеклтона, Уорсли и Крина[203]. В 2008—2009-х годах Генри Уорсли — потомок Фрэнка Уорсли — в честь столетия достижения Шеклтона повторил его исторический поход к Южному полюсу, повернув, не дойдя до полюса 180 км[204][205].

Объекты, названные в честь Шеклтона

В честь Эрнеста Шеклтона названы Ледник Шеклтона в Трансантарктических горах (в устье Ледника Нимрода), поименованный Робертом Скоттом[206], Гора Шеклтона в системе Антарктического полуострова, названная в его честь Жаном-Батистом Шарко, а также двойной пик в Британской Колумбии и гора в Западной Австралии. В его честь назван также Шельфовый ледник Шеклтона на побережье Земли Королевы Мэри и Земли Уилкса, расположенный между 95° и 105° восточной долготы. Исследования советских гляциологов в 1956—1958 годах показали, что это, в сущности, продолжение Ледника Скотта[207]. Существует Ледник Шеклтона в системе Гор Королевы Мод в 50 км от ледника Бирдмора; Хребет Шеклтона в Антарктиде, открытый в ходе Экспедиции Британского содружества в 1958 году[208].

Международный астрономический союз назвал в честь исследователя ударный кратер близ Южного полюса Луны[209].

В честь Шеклтона был назван Avro Shackleton — четырёхмоторный поршневой патрульный противолодочный самолёт Королевских ВВС Великобритании, разработанный компанией Avro на базе бомбардировщика Второй мировой войны «Авро Линкольн» в 1949 году[210].

В честь Шеклтона в 1999 году было названо британское антарктическое научное судно RRS Ernest Shackleton, построенное в Норвегии в 1995 году. Порт базирования — Порт-Стэнли, используется для обслуживания антарктических станций и проведения исследовательских программ[211].

Шеклтон в литературе и искусстве

Плавание Шеклтона к Южной Георгии и пересечение острова вдохновили, по его собственным словам, Томаса Элиота на создание следующих строк в пятой части его поэмы «Бесплодные земли» (использован перевод и комментарий С. В. Соловьёва)[212]:

Кто этот третий, что всегда идет рядом с тобой?
Когда я пытаюсь считать, нас только двое,
Но когда я гляжу вперед на кремнистый путь,
Краем глаза я вижу: есть третий рядом с тобой
В коричневом плаще с опущенным капюшоном.

Ещё в 1913 году английский писатель Холл Кейн опубликовал роман «Женщина, что Ты дал мне» (англ. The Woman Thou Gavest Me), главный герой которого — Мартин Конрад — организует собственную экспедицию к Южному полюсу. Сюжет романа был вдохновлён экспедицией Шеклтона на «Нимроде»[213].

В 1922 году английский писатель У. Максвелл опубликовал роман «Дева этого прихода» (англ. Spinster of this Parish)[214], но категорически отрицал всякую связь его протагониста — Энтони Дейка — с Шеклтоном. Тем не менее, история пересечения главным героем романа Антарктиды в этом плане очень показательна. Из-за смерти Шеклтона роман имел большой успех, и только в 1922 году переиздавался пять раз, и успешно продавался в 1923 году[215]. Роман переиздаётся и в 2000-е годы.

Немецкий писатель Мирко Бонне в 2006 году опубликовал приключенческий роман «Ледяные небеса», в котором повествуется о Трансантарктической экспедиции Шеклтона. Строки из поэмы Элиота использованы в качестве эпиграфа. Рассказ ведётся от лица не существовавшего в реальности 17-летнего юнги Мерса Блекборо, восторженного поклонника капитана, мечтающего увидеть небо Антарктиды. Он тайком проникает на корабль Шеклтона «Эндьюранс», а капитан разрешает ему остаться и делает своим личным помощником[216].

В 2009 году вышел музыкальный альбом «Shackleton’s Voyage» проекта Eureka под руководством немецкого мультиинструменталиста Фрэнка Боссерта. В основу музыкальных композиций положена история Имперской Трансантарктической экспедиции, которую рассказывает актёр Ян Дикинсон[217].

Образ Шеклтона в кинематографе был воплощён Дэвидом Скофилдом (1980 год, телефильм производства «Би-би-си») и Джеймсом Обри в документальном мини-сериале по мотивам книги Р. Хантфорда «Последнее место на Земле» (1985). В 2002 году Channel 4 выпустил мини-сериал «Шеклтон», посвящённый событиям экспедиции 1914 года. В главной роли — Кеннет Брана. Фильм получил две премии «Эмми»[218].

В СССР впервые о Шеклтоне было написано в детской книге Э. Пименовой «Герои южного полюса. Лейтенант Шеклтон и капитан Скотт» (1919), третье её издание вышло в 1928 году. Книга Шеклтона «В сердце Антарктики» (об экспедиции 1907—1909 годов) впервые была переведена на русский язык в 1935 году и единожды переиздана в 1957 году[219].

Напишите отзыв о статье "Шеклтон, Эрнест"

Примечания

  1. [indigo.ie/~jshack/Other%20Ernest%20Pages/life.html His Early Life]
  2. 1 2 Fisher, 1957, p. 306—307.
  3. Mill, 1923, p. 8.
  4. Mill, 1923, p. 4.
  5. Huntford, 1985, p. 227—228.
  6. 1 2 3 Huntford, 1985, p. 6—9.
  7. Kimmel, 1999, p. 4—5.
  8. Riffenburgh, 2005, p. 37.
  9. Mill, 1923, p. 24.
  10. 1 2 3 Huntford, 1985, p. 11.
  11. 1 2 Huntford, 1985, p. 13—18.
  12. Huntford, 1985, p. 20—23.
  13. Riffenburgh, 2005, p. 57.
  14. 1 2 Huntford, 1985, p. 25—30.
  15. Huntford, 1985, p. 42.
  16. [www.freemasonry.bcy.ca/biography/shackleton_e/shackleton_e.html Sir Ernest Shackleton // Grand Lodge of British Columbia and Yukon]
  17. Savours, 2001, p. 9.
  18. Fisher, 1957, p. 19—20.
  19. Fiennes, 2003, p. 35.
  20. Crane, 2005, p. 171—172.
  21. Fisher, 1957, p. 23.
  22. Wilson, 1975, p. 111.
  23. Wilson, 1975, p. 115—118.
  24. Fiennes, 2003, p. 78.
  25. Huntford, 1985, p. 76.
  26. 1 2 Fiennes, 2003, p. 83.
  27. Fisher, 1957, p. 58.
  28. Fiennes, 2003, p. 104.
  29. Crane, 2005, p. 205.
  30. Preston, 1999, p. 65.
  31. Fiennes, 2003, p. 101—102.
  32. 1 2 3 Huntford, 1985, p. 143—144.
  33. 1 2 3 Preston, 1997, p. 68.
  34. Huntford, 1985, p. 114—118.
  35. Riffenburgh, 2005, p. 117.
  36. Riffenburgh, 2005, p. 105.
  37. Crane, 2005, p. 310.
  38. 1 2 3 Fisher, 1957, p. 78—80.
  39. Huntford, 1985, p. 119—120.
  40. Ладлэм, 1989, с. 97.
  41. Huntford, 1985, p. 123.
  42. Mill, 1923, p. 84.
  43. Huntford, 1985, p. 124–128.
  44. 1 2 [homepage.mac.com/cherrytreelondon/page7/files/The%20Cherry%20Tree%202006-2.pdf The Cherry Tree // 2/2006. Р. 2].
  45. Mill, 1923, p. 87, 91, 93.
  46. Fisher, 1957, p. 97—98.
  47. [homepage.mac.com/cherrytreelondon/page7/files/The%20Cherry%20Tree%202006-2.pdf The Cherry Tree // 2/2006. Р. 2—3.].
  48. Morrell, 2001, p. 32.
  49. Fisher, 1957, p. 99.
  50. Fisher, 1957, p. 103.
  51. Riffenburgh, 2005, p. 106.
  52. Mill, 1923, p. 24, 72—80, 104—115, 150.
  53. Подробно описана в: James Murray, Reports of the Scientific Investigations — British Antarctic Expedition 1907-9, William Heinemann, London 1910, [www.archive.org/stream/britishantarctic12britrich#page/n5/mode/2up Vol. I] и [www.archive.org/stream/britishantarctic12britrich#page/n373/mode/2up Vol. II].
  54. Mill, 1923, p. 72—80.
  55. Riffenburgh, 2005, p. 148.
  56. Riffenburgh, 2005, p. 130.
  57. Huntford, 1985, p. 178—179.
  58. Riffenburgh, 2005, p. 108.
  59. Huntford, 1985, p. 314—315.
  60. Ладлэм, 1989, с. 144.
  61. Riffenburgh, 2005, p. 110—116.
  62. 1 2 Riffenburgh, 2005, p. 151—153.
  63. Riffenburgh, 2005, p. 157—167.
  64. Riffenburgh, 2005, pp. 185—186.
  65. Riffenburgh, 2005, p. 167.
  66. Mills, 1999, p. 82—86.
  67. Riffenburgh, 2005, p. 293.
  68. Riffenburgh, 2005, p. 360.
  69. Huntford, 1985, p. 300.
  70. Riffenburgh, 2005, p. 244.
  71. Riffenburgh, 2005, p. 337.
  72. Ладлэм, 1989, с. 156.
  73. [aso.gov.au/titles/spoken-word/my-south-polar-expedition/ My South Polar Expedition]
  74. [www.bbc.co.uk/worldservice/news/2010/08/100813_whisky_et_sl.shtml Whisky from Shackleton’s 1907 expedition to be opened]
  75. Huntford, 1985, p. 315.
  76. Fisher, 1957, p. 251.
  77. Fisher, 1957, p. 272.
  78. Fisher, 1957, p. 263.
  79. Huntford, 1985, p. 298—299.
  80. Mill, 1923, p. 293.
  81. 1 2 Mill, 1923, p. 292.
  82. [www.amergeog.org/honorslist.pdf The Cullum Geographical Medal] (англ.) (PDF). American Geographical Society. [www.webcitation.org/651wlU0dx Архивировано из первоисточника 28 января 2012].
  83. Mill, 1923, p. 162.
  84. [www.ivki.ru/kapustin/person/sheklton/sheklton.htm Шеклтон Эрнст Генри // «100 великих путешественников». Сост. И. А. Муромов. М.:"Вече", 2000]
  85. 1 2 Fisher, 1957, p. 242—243.
  86. Ладлэм, 1989, с. 143.
  87. 1 2 Riffenburgh, 2005, p. 282.
  88. Fisher, 1957, p. 243.
  89. Riffenburgh, 2005, p. 301.
  90. Riffenburgh, 2005, p. 300—301.
  91. 1 2 Fisher, 1957, p. 284—285.
  92. Huntford, 1985, p. 351—352.
  93. Huntford, 1985, p. 312.
  94. Huntford, 1985, p. 323—326.
  95. Riffenburgh, 2005, p. 298.
  96. Fisher, 1957, p. 291—295.
  97. Буманн-Ларсен, 2005, с. 159—160.
  98. 1 2 Huntford, 1985, p. 50.
  99. 1 2 Murphy, 2002, p. 87—102.
  100. 1 2 Shackleton, 1983, p. 5.
  101. Huntford, 1985, p. 355.
  102. Huntford, 1985, p. 367.
  103. Huntford, 1985, p. 362.
  104. Fisher, 1957, p. 298.
  105. 1 2 3 Shackleton, 1983, p. XII—XIV.
  106. Tyler-Lewis, 2007, p. 214—215.
  107. Shackleton, 1983, p. XI.
  108. Huntford, 1985, p. 370.
  109. [web.archive.org/web/20031004212635/www.time.com/time/2003/adventures/ashackleton.html The Great Survivor // Time. September 12, 2003]
  110. Fisher, 1957, p. 308.
  111. Tyler-Lewis, 2007, p. 50—53.
  112. Huntford, 1985, p. 370—371.
  113. Mill, 1923, p. 199.
  114. Fisher, 1957, p. 324—325.
  115. Shackleton, 1983, p. 11.
  116. Shackleton, 1983, p. 26—28.
  117. Shackleton, 1983, p. 31.
  118. Shackleton, 1983, p. 40.
  119. Huntford, 1985, p. 418.
  120. Shackleton, 1983, p. 34—40.
  121. Shackleton, 1983, p. 43—47.
  122. Shackleton, 1983, p. 58.
  123. Shackleton, 1983, p. 60—61.
  124. Shackleton, 1983, p. 65—66.
  125. Shackleton, 1983, p. 72—73.
  126. Shackleton, 1983, p. 74—75.
  127. Shackleton, 1983, p. 98.
  128. Huntford, 1985, p. 456-457.
  129. Shackleton, 1983, p. 116.
  130. 1 2 Shackleton, 1983, p. 119.
  131. Shackleton, 1983, p. 143.
  132. Huntford, 1985, p. 473—476.
  133. Perkins, 2000, p. 36.
  134. 1 2 3 Shackleton, 1983, p. 156—157.
  135. Huntford, 1985, p. 523.
  136. Alexander, 1998, p. 130—132.
  137. Huntford, 1985, p. 401—402.
  138. Shackleton, 1983, p. 157—162.
  139. Huntford, 1985, p. 560.
  140. 1 2 Shackleton, 1983, p. 174—179.
  141. Shackleton, 1983, p. 191.
  142. Huntford, 1985, p. 571.
  143. Huntford, 1985, p. 597.
  144. Shackleton, 1983, p. 208.
  145. Huntford, 1985, p. 602.
  146. Fisher, 1957, p. 386.
  147. Alexander, 1998, pp. 202—203.
  148. Shackleton, 1983, p. 210—213.
  149. Shackleton, 1983, p. 214—218.
  150. Shackleton, 1983, p. 218—222.
  151. Huntford, 1985, p. 634—641.
  152. Mill, 1923, p. 240—241.
  153. Shackleton, 1983, p. 344—347.
  154. Mill, 1923, p. 241.
  155. Tyler-Lewis, 2007, p. 27.
  156. Mill, 1923, p. 242.
  157. Huntford, 1985, p. 642.
  158. Mill, 1923, p. 246.
  159. 1 2 Huntford, 1985, p. 647.
  160. Huntford, 1985, p. 653—658.
  161. Alexander, 1998, p. 192.
  162. Huntford, 1985, p. 653.
  163. Huntford, 1985, p. 661—663.
  164. 1 2 Fisher, 1957, p. 435.
  165. Mill, 1923, Appendix.
  166. Fisher, 1957, p. 439—441.
  167. Fisher, 1957, p. 441.
  168. 1 2 3 4 Fisher, 1957, p. 442—445.
  169. Huntford, 1985, p. 680—682.
  170. [query.nytimes.com/gst/abstract.html?res=9B02E2DE1731EF33A2575AC2A9609C946095D6CF Shackleton to Sail to Antarctic Again], New York Times (June 29, 1921), стр. 13.
  171. Fisher, 1957, p. 446—449.
  172. Huntford, 1985, p. 684—685.
  173. Huntford, 1985, p. 683.
  174. 1 2 Fisher, 1957, p. 459—461.
  175. 1 2 Mill, 1923, p. 292—293.
  176. Huntford, 1985, p. 688.
  177. Huntford, 1985, p. 687.
  178. 1 2 Fisher, 1957, p. 471—473.
  179. Huntford, 1985, p. 690.
  180. 1 2 3 Fisher, 1957, p. 478—481.
  181. Wild, 1923, p. 66.
  182. Fisher, 1957, p. 481—483.
  183. [www.telegraph.co.uk/news/worldnews/antarctica/8917630/Forgotten-hero-Frank-Wild-of-Antarctic-exploration-finally-laid-to-rest-beside-his-boss-Sir-Ernest-Shackleton.html The Telegraph. November 27, 2011]
  184. Cherry-Garrard, 1922, p. VII.
  185. [www.coins.keepbank.ru/Thesaurus/shackleton.html Монеты мира. Шеклтон, Эрнст Генри]. Афоризм приписывается геологу Реймонду Пристли — участнику экспедиций Шеклтона и Скотта.
  186. Fisher, 1957, p. 449.
  187. [www.south-pole.com/p0000052.htm An Antarctic Time Line 1519–1959]. www.southpole.com. Проверено 22 января 2011. [www.webcitation.org/610tz8l3T Архивировано из первоисточника 18 августа 2011].
  188. Huntford, 1985, p. 692.
  189. Fisher, 1957, p. 485.
  190. Jones, 2003, p. 295—296.
  191. Fisher, 1957, p. 486—487.
  192. Barczewski, 2007, p. 209.
  193. Barczewski, 2007, p. 282.
  194. Fiennes, 2003, p. 432.
  195. Barczewski, 2007, p. 283.
  196. Morrell, Margot; Capparell, Stephanie. Shackleton’s Way: Leadership lessons from the great Antarctic explorer. — New York: Viking, 2001. ISBN 0-670-89196-7
  197. Barczewski, 2007, p. 292.
  198. 1 2 Barczewski, 2007, p. 294—295.
  199. [www.spri.cam.ac.uk/library/building/ The Shackleton Memorial Library]
  200. [www.shackletonmuseum.com/autumn_school/ Autumn School]
  201. В.Фукс, Э.Хиллари. Через Антарктиду. — Изд. 2-е. — М.: Терра, 1997. — 304 с. — ISBN 5-300-01270-X.
  202. Фукс, 1997, с. 35.
  203. [www.arved-fuchs.de/shackleton/sh2000.htm SHACKLETON 2000]
  204. [www.shackletoncentenary.org/ Matrix Shackleton Centenary Expedition website]
  205. [www.vokrugsveta.ru/news/5611/ Рождество в Антарктиде] // «Вокруг света». — 2008. — № 3.
  206. [usarc.usgs.gov/drgs/dir2/c82195s1.jpg Топографическая карта United States Geological Survey]
  207. Шеклтон, Эрнест — статья из Большой советской энциклопедии.
  208. [geonames.usgs.gov/pls/gnispublic/f?p=gnispq:5:::NO::P5_ANTAR_ID:13629 Shackleton Range]. Информационная система географических названий (США), Геологическая служба США. Проверено 31 октября 2004.
  209. [planetarynames.wr.usgs.gov/Feature/5450?__fsk=-1300861347 Gazetteer of Planetary Nomenclature ]
  210. [www.flightglobal.com/pdfarchive/view/1950/1950%20-%200953.html «SHACKLETON The New Avro General Reconnaissance Aircraft for Coastal Command»] //Flight, 18 May 1950
  211. [www.antarctica.ac.uk/living_and_working/research_ships/rrs_ernest_shackleton/technical_data.php Technical Data — RRS Ernest Shackleton]
  212. [fan.lib.ru/s/solowxew_s_w/text_0190.shtml Eliot T. S. Пустошь (The Waste Land)]. См. комментарий автора к строкам 383—389.
  213. Hall Caine.[www.archive.org/stream/thewomanthougave00cainiala#page/n3/mode/2up The Woman Thou Gavest Me]. — Philadelphia & London: J. B. Lippincott, 1913.
  214. W. B. Maxwell. [www.archive.org/stream/spinsterofthispa00maxw#page/n7/mode/2up Spinster of this Parish]. — New York: Gosset & Dunlap, 1922.
  215. Fisher, 1957, p. 252.
  216. Бонне Мирко. Ледяные небеса / Пер. с немецкого М. Витебского. — М.: Иностранка, 2008. — 400 с.
  217. [www.darkside.ru/album/20223/ Eureka. Shackleton’s Voyage]
  218. [www.emmys.com/shows/shackleton Shackleton]
  219. [g-to-g.com/index.php?version=rus&module=5&id=5371 Книга памяти. Эрнст Генри Шеклтон]

Литература

  • Буманн-Ларсен Т. Амундсен. — М.: Молодая гвардия, 2005.
  • Ладлэм Г. Капитан Скотт. — Л.: Гидрометеоиздат, 1989.
  • В.Фукс, Э.Хиллари. Через Антарктиду. — Изд. 2-е. — М.: Терра, 1997.
  • Alexander, Caroline. The Endurance: Shackleton's Legendary Antarctic Expedition. — London: Bloomsbury Publications, 1998. — ISBN 0-7475-4123-X.
  • Barczewski, Stephanie. Antarctic Destinies: Scott, Shackleton and the changing face of heroism. — London: Hambledon Continuum, 2007. — ISBN 978-1-84725-192-3.
  • Cherry-Garrard, Apsley. [www.archive.org/stream/worstjourneyinwo01#page/n9/mode/2up The Worst Journey in the World. Antarctic 1910 - 1913. Volume One]. — London: Constable and Company Limited, 1922.
  • Crane D. Scott of the Antarctic. — London: Harper Collins, 2005. — ISBN 978-0-00-715068-7.
  • Fiennes R. Captain Scott. — London: Hodder & Stoughton, 2003. — ISBN 0-340-82697-5..
  • Fisher, Margery and James . Shackleton. — London: James Barrie Books, 1957.
  • Huntford, Roland . Shackleton. — London: Hodder & Stoughton, 1985. — ISBN 0-340-25007-0.
  • Jones, Max. The Last Great Quest. — Oxford: Oxford University Press, 2003. — ISBN 0-19-280483-9.
  • Kimmel, Elizabeth Cody. Ice story: Shackleton's lost expedition. — New York: Clarion Books, 1999. — ISBN 978-0-395-91524-0.
  • Mill, Hugh Robert. [www.archive.org/stream/lifeofsirernests00milluoft#page/n9/mode/2up The Life of Sir Ernest Shackleton]. — London, 1923.
  • Mills, Leif. Frank Wild. — Whitby: Caedmon of Whitby, 1999. — ISBN 0-905355-48-2.
  • Morrell, Margot; Capparell, Stephanie. Shackleton's Way: Leadership lessons from the great Antarctic explorer. — New York: Viking, 2001. — ISBN 0-670-89196-7.
  • Murphy, David Thomas. German Exploration of the Polar World: a History, 1870–1940. — Lincoln: University of Nebraska Press, 2002. — ISBN 0-8032-3205-5.
  • Perkins, Dennis N.T. [books.google.com/?id=3bYIQr_ftPcC Leading at the Edge: Leadership Lessons from the Extraordinary Saga of Shackleton's Antarctica Expedition]. — New York, N.Y.: AMACOM, 2000. — ISBN 0-8144-0543-6.
  • Preston D. A First-Rate Tragedy. — London: Constable & Co, 1999. — ISBN 0-09-479530-4.
  • Riffenburgh, Beau. Nimrod: Ernest Shackleton and the Extraordinary Story of the 1907–09 British Antarctic Expedition. — London: Bloomsbury Publishing, 2005. — ISBN 0-7475-7253-4.
  • Savours, Ann. The Voyages of the Discovery. — London: Chatham Publishing, 2001. — ISBN 1-86176-149-X.
  • Shackleton, Ernest. South. — London: Century Publishing, 1983. — ISBN 0-7126-0111-2.
  • Tyler-Lewis, Kelly . The Lost Men. — London: Bloomsbury Publishing, 2007. — ISBN 978-0-7475-7972-4.
  • Wild F. [www.archive.org/stream/shackletonslastv00wilduoft#page/n7/mode/2up Shackleton's last voyage: The Story of the Quest]. — London: Cassels and Company, 1923.
  • Wilson, Edward A. Diary of the Discovery Expedition. — London: Blandford Press, 1975. — ISBN 0-7137-0431-4.

Ссылки

  • [k0sta1974.livejournal.com/528.html Э.Шеклтон — Юг! История последней экспедиции Шеклтона 1914—1917 (1919)]  (рус.)
  • [www.south-pole.com/p0000097.htm Биография Э. Г. Шеклтона] (англ.)
  • Шеклтон Э. Г. // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>
  • [thinkexist.com/quotes/ernest_shackleton/ Ernest Shackleton quotes]  (англ.)
  • [www.ivki.ru/kapustin/person/sheklton/sheklton.htm Шеклтон Эрнст Генри. 100 великих путешественников]
  • [indigo.ie/~jshack/ernest.html Sir Ernest Shackleton, 1874—1922] (англ.) Сайт, поддерживаемый семейством Шеклтонов
  • [www.JamesCairdSociety.com/ The James Caird Society]. Проверено 22 марта 2012. [www.webcitation.org/67wD5BVLS Архивировано из первоисточника 26 мая 2012].
  • [www.athyheritagecentre-museum.ie/shackleton/ Sir Ernest Shackleton]. Athy Heritage Centre Museum. Проверено 22 марта 2012. [www.webcitation.org/67wD5lJNp Архивировано из первоисточника 26 мая 2012].
  • [thepour.blogs.nytimes.com/2010/02/05/history-distilled/ History, Distilled] Статья в «Нью-Йорк Таймс» об открытии запасов виски 1910 года под полом старой базы Шеклтона.
  • [www.freezeframe.ac.uk/?s=shackleton&submit=submit&onlyimages=0 Images of Shackleton] Фотографии с сайта Полярного исследовательского института им. Р. Скотта в Кембридже
  • [aso.gov.au/titles/spoken-word/my-south-polar-expedition/ South Pole Expedition] Запись голоса Шеклтона, сделанная в 1908 году.
  • [www.luminous-lint.com/app/image/1695075911637413141887024965/ Ernest Shackleton and dogs on Nimrod back from expedition to reach Antarctica, 1909] Фотографии Ф. Броклхёрста.
  • [www.archive.org/details/ErnestHenryShackleton-MySouthPolarExpedition1910 Ernest Shackleton speaking on Antarctic attempt] Записи голоса Шеклтона в Архиве Интернета



Отрывок, характеризующий Шеклтон, Эрнест

Десаль с удивлением посмотрел на князя, говорившего о Немане, когда неприятель был уже у Днепра; но княжна Марья, забывшая географическое положение Немана, думала, что то, что ее отец говорит, правда.
– При ростепели снегов потонут в болотах Польши. Они только могут не видеть, – проговорил князь, видимо, думая о кампании 1807 го года, бывшей, как казалось, так недавно. – Бенигсен должен был раньше вступить в Пруссию, дело приняло бы другой оборот…
– Но, князь, – робко сказал Десаль, – в письме говорится о Витебске…
– А, в письме, да… – недовольно проговорил князь, – да… да… – Лицо его приняло вдруг мрачное выражение. Он помолчал. – Да, он пишет, французы разбиты, при какой это реке?
Десаль опустил глаза.
– Князь ничего про это не пишет, – тихо сказал он.
– А разве не пишет? Ну, я сам не выдумал же. – Все долго молчали.
– Да… да… Ну, Михайла Иваныч, – вдруг сказал он, приподняв голову и указывая на план постройки, – расскажи, как ты это хочешь переделать…
Михаил Иваныч подошел к плану, и князь, поговорив с ним о плане новой постройки, сердито взглянув на княжну Марью и Десаля, ушел к себе.
Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля, устремленный на ее отца, заметила его молчание и была поражена тем, что отец забыл письмо сына на столе в гостиной; но она боялась не только говорить и расспрашивать Десаля о причине его смущения и молчания, но боялась и думать об этом.
Ввечеру Михаил Иваныч, присланный от князя, пришел к княжне Марье за письмом князя Андрея, которое забыто было в гостиной. Княжна Марья подала письмо. Хотя ей это и неприятно было, она позволила себе спросить у Михаила Иваныча, что делает ее отец.
– Всё хлопочут, – с почтительно насмешливой улыбкой, которая заставила побледнеть княжну Марью, сказал Михаил Иваныч. – Очень беспокоятся насчет нового корпуса. Читали немножко, а теперь, – понизив голос, сказал Михаил Иваныч, – у бюра, должно, завещанием занялись. (В последнее время одно из любимых занятий князя было занятие над бумагами, которые должны были остаться после его смерти и которые он называл завещанием.)
– А Алпатыча посылают в Смоленск? – спросила княжна Марья.
– Как же с, уж он давно ждет.


Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги (ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.
– Алпатыч! – вдруг окликнул старика чей то знакомый голос.
– Батюшка, ваше сиятельство, – отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос своего молодого князя.
Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и смотрел на Алпатыча.
– Ты как здесь? – спросил он.
– Ваше… ваше сиятельство, – проговорил Алпатыч и зарыдал… – Ваше, ваше… или уж пропали мы? Отец…
– Как ты здесь? – повторил князь Андрей.
Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и как насилу мог уехать.
– Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? – спросил он опять.
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
«Смоленск сдают, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, – место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу:
– Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в Лысые Горы.
– Я, князь, только потому говорю, – сказал Берг, узнав князя Андрея, – что я должен исполнять приказания, потому что я всегда точно исполняю… Вы меня, пожалуйста, извините, – в чем то оправдывался Берг.
Что то затрещало в огне. Огонь притих на мгновенье; черные клубы дыма повалили из под крыши. Еще страшно затрещало что то в огне, и завалилось что то огромное.
– Урруру! – вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара.
Человек во фризовой шинели, подняв кверху руку, кричал:
– Важно! пошла драть! Ребята, важно!..
– Это сам хозяин, – послышались голоса.
– Так, так, – сказал князь Андрей, обращаясь к Алпатычу, – все передай, как я тебе говорил. – И, ни слова не отвечая Бергу, замолкшему подле него, тронул лошадь и поехал в переулок.


От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шел вслед за ними. 10 го августа полк, которым командовал князь Андрей, проходил по большой дороге, мимо проспекта, ведущего в Лысые Горы. Жара и засуха стояли более трех недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака, изредка заслоняя солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в буровато красную мглу. Только сильная роса ночью освежала землю. Остававшиеся на корню хлеба сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя корма по сожженным солнцем лугам. Только по ночам и в лесах пока еще держалась роса, была прохлада. Но по дороге, по большой дороге, по которой шли войска, даже и ночью, даже и по лесам, не было этой прохлады. Роса не заметна была на песочной пыли дороги, встолченной больше чем на четверть аршина. Как только рассветало, начиналось движение. Обозы, артиллерия беззвучно шли по ступицу, а пехота по щиколку в мягкой, душной, не остывшей за ночь, жаркой пыли. Одна часть этой песочной пыли месилась ногами и колесами, другая поднималась и стояла облаком над войском, влипая в глаза, в волоса, в уши, в ноздри и, главное, в легкие людям и животным, двигавшимся по этой дороге. Чем выше поднималось солнце, тем выше поднималось облако пыли, и сквозь эту тонкую, жаркую пыль на солнце, не закрытое облаками, можно было смотреть простым глазом. Солнце представлялось большим багровым шаром. Ветра не было, и люди задыхались в этой неподвижной атмосфере. Люди шли, обвязавши носы и рты платками. Приходя к деревне, все бросалось к колодцам. Дрались за воду и выпивали ее до грязи.
Князь Андрей командовал полком, и устройство полка, благосостояние его людей, необходимость получения и отдачи приказаний занимали его. Пожар Смоленска и оставление его были эпохой для князя Андрея. Новое чувство озлобления против врага заставляло его забывать свое горе. Он весь был предан делам своего полка, он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с ними. В полку его называли наш князь, им гордились и его любили. Но добр и кроток он был только с своими полковыми, с Тимохиным и т. п., с людьми совершенно новыми и в чужой среде, с людьми, которые не могли знать и понимать его прошедшего; но как только он сталкивался с кем нибудь из своих прежних, из штабных, он тотчас опять ощетинивался; делался злобен, насмешлив и презрителен. Все, что связывало его воспоминание с прошедшим, отталкивало его, и потому он старался в отношениях этого прежнего мира только не быть несправедливым и исполнять свой долг.
Правда, все в темном, мрачном свете представлялось князю Андрею – особенно после того, как оставили Смоленск (который, по его понятиям, можно и должно было защищать) 6 го августа, и после того, как отец, больной, должен был бежать в Москву и бросить на расхищение столь любимые, обстроенные и им населенные Лысые Горы; но, несмотря на то, благодаря полку князь Андрей мог думать о другом, совершенно независимом от общих вопросов предмете – о своем полку. 10 го августа колонна, в которой был его полк, поравнялась с Лысыми Горами. Князь Андрей два дня тому назад получил известие, что его отец, сын и сестра уехали в Москву. Хотя князю Андрею и нечего было делать в Лысых Горах, он, с свойственным ему желанием растравить свое горе, решил, что он должен заехать в Лысые Горы.
Он велел оседлать себе лошадь и с перехода поехал верхом в отцовскую деревню, в которой он родился и провел свое детство. Проезжая мимо пруда, на котором всегда десятки баб, переговариваясь, били вальками и полоскали свое белье, князь Андрей заметил, что на пруде никого не было, и оторванный плотик, до половины залитый водой, боком плавал посредине пруда. Князь Андрей подъехал к сторожке. У каменных ворот въезда никого не было, и дверь была отперта. Дорожки сада уже заросли, и телята и лошади ходили по английскому парку. Князь Андрей подъехал к оранжерее; стекла были разбиты, и деревья в кадках некоторые повалены, некоторые засохли. Он окликнул Тараса садовника. Никто не откликнулся. Обогнув оранжерею на выставку, он увидал, что тесовый резной забор весь изломан и фрукты сливы обдерганы с ветками. Старый мужик (князь Андрей видал его у ворот в детстве) сидел и плел лапоть на зеленой скамеечке.
Он был глух и не слыхал подъезда князя Андрея. Он сидел на лавке, на которой любил сиживать старый князь, и около него было развешено лычко на сучках обломанной и засохшей магнолии.
Князь Андрей подъехал к дому. Несколько лип в старом саду были срублены, одна пегая с жеребенком лошадь ходила перед самым домом между розанами. Дом был заколочен ставнями. Одно окно внизу было открыто. Дворовый мальчик, увидав князя Андрея, вбежал в дом.
Алпатыч, услав семью, один оставался в Лысых Горах; он сидел дома и читал Жития. Узнав о приезде князя Андрея, он, с очками на носу, застегиваясь, вышел из дома, поспешно подошел к князю и, ничего не говоря, заплакал, целуя князя Андрея в коленку.
Потом он отвернулся с сердцем на свою слабость и стал докладывать ему о положении дел. Все ценное и дорогое было отвезено в Богучарово. Хлеб, до ста четвертей, тоже был вывезен; сено и яровой, необыкновенный, как говорил Алпатыч, урожай нынешнего года зеленым взят и скошен – войсками. Мужики разорены, некоторый ушли тоже в Богучарово, малая часть остается.
Князь Андрей, не дослушав его, спросил, когда уехали отец и сестра, разумея, когда уехали в Москву. Алпатыч отвечал, полагая, что спрашивают об отъезде в Богучарово, что уехали седьмого, и опять распространился о долах хозяйства, спрашивая распоряжении.
– Прикажете ли отпускать под расписку командам овес? У нас еще шестьсот четвертей осталось, – спрашивал Алпатыч.
«Что отвечать ему? – думал князь Андрей, глядя на лоснеющуюся на солнце плешивую голову старика и в выражении лица его читая сознание того, что он сам понимает несвоевременность этих вопросов, но спрашивает только так, чтобы заглушить и свое горе.
– Да, отпускай, – сказал он.
– Ежели изволили заметить беспорядки в саду, – говорил Алпатыч, – то невозмежио было предотвратить: три полка проходили и ночевали, в особенности драгуны. Я выписал чин и звание командира для подачи прошения.
– Ну, что ж ты будешь делать? Останешься, ежели неприятель займет? – спросил его князь Андрей.
Алпатыч, повернув свое лицо к князю Андрею, посмотрел на него; и вдруг торжественным жестом поднял руку кверху.
– Он мой покровитель, да будет воля его! – проговорил он.
Толпа мужиков и дворовых шла по лугу, с открытыми головами, приближаясь к князю Андрею.
– Ну прощай! – сказал князь Андрей, нагибаясь к Алпатычу. – Уезжай сам, увози, что можешь, и народу вели уходить в Рязанскую или в Подмосковную. – Алпатыч прижался к его ноге и зарыдал. Князь Андрей осторожно отодвинул его и, тронув лошадь, галопом поехал вниз по аллее.
На выставке все так же безучастно, как муха на лице дорогого мертвеца, сидел старик и стукал по колодке лаптя, и две девочки со сливами в подолах, которые они нарвали с оранжерейных деревьев, бежали оттуда и наткнулись на князя Андрея. Увидав молодого барина, старшая девочка, с выразившимся на лице испугом, схватила за руку свою меньшую товарку и с ней вместе спряталась за березу, не успев подобрать рассыпавшиеся зеленые сливы.
Князь Андрей испуганно поспешно отвернулся от них, боясь дать заметить им, что он их видел. Ему жалко стало эту хорошенькую испуганную девочку. Он боялся взглянуть на нее, по вместе с тем ему этого непреодолимо хотелось. Новое, отрадное и успокоительное чувство охватило его, когда он, глядя на этих девочек, понял существование других, совершенно чуждых ему и столь же законных человеческих интересов, как и те, которые занимали его. Эти девочки, очевидно, страстно желали одного – унести и доесть эти зеленые сливы и не быть пойманными, и князь Андрей желал с ними вместе успеха их предприятию. Он не мог удержаться, чтобы не взглянуть на них еще раз. Полагая себя уже в безопасности, они выскочили из засады и, что то пища тоненькими голосками, придерживая подолы, весело и быстро бежали по траве луга своими загорелыми босыми ножонками.
Князь Андрей освежился немного, выехав из района пыли большой дороги, по которой двигались войска. Но недалеко за Лысыми Горами он въехал опять на дорогу и догнал свой полк на привале, у плотины небольшого пруда. Был второй час после полдня. Солнце, красный шар в пыли, невыносимо пекло и жгло спину сквозь черный сюртук. Пыль, все такая же, неподвижно стояла над говором гудевшими, остановившимися войсками. Ветру не было, В проезд по плотине на князя Андрея пахнуло тиной и свежестью пруда. Ему захотелось в воду – какая бы грязная она ни была. Он оглянулся на пруд, с которого неслись крики и хохот. Небольшой мутный с зеленью пруд, видимо, поднялся четверти на две, заливая плотину, потому что он был полон человеческими, солдатскими, голыми барахтавшимися в нем белыми телами, с кирпично красными руками, лицами и шеями. Все это голое, белое человеческое мясо с хохотом и гиком барахталось в этой грязной луже, как караси, набитые в лейку. Весельем отзывалось это барахтанье, и оттого оно особенно было грустно.
Один молодой белокурый солдат – еще князь Андрей знал его – третьей роты, с ремешком под икрой, крестясь, отступал назад, чтобы хорошенько разбежаться и бултыхнуться в воду; другой, черный, всегда лохматый унтер офицер, по пояс в воде, подергивая мускулистым станом, радостно фыркал, поливая себе голову черными по кисти руками. Слышалось шлепанье друг по другу, и визг, и уханье.
На берегах, на плотине, в пруде, везде было белое, здоровое, мускулистое мясо. Офицер Тимохин, с красным носиком, обтирался на плотине и застыдился, увидав князя, однако решился обратиться к нему:
– То то хорошо, ваше сиятельство, вы бы изволили! – сказал он.
– Грязно, – сказал князь Андрей, поморщившись.
– Мы сейчас очистим вам. – И Тимохин, еще не одетый, побежал очищать.
– Князь хочет.
– Какой? Наш князь? – заговорили голоса, и все заторопились так, что насилу князь Андрей успел их успокоить. Он придумал лучше облиться в сарае.
«Мясо, тело, chair a canon [пушечное мясо]! – думал он, глядя и на свое голое тело, и вздрагивая не столько от холода, сколько от самому ему непонятного отвращения и ужаса при виде этого огромного количества тел, полоскавшихся в грязном пруде.
7 го августа князь Багратион в своей стоянке Михайловке на Смоленской дороге писал следующее:
«Милостивый государь граф Алексей Андреевич.
(Он писал Аракчееву, но знал, что письмо его будет прочтено государем, и потому, насколько он был к тому способен, обдумывал каждое свое слово.)
Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну бросили. Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец и писал; но ничто его не согласило. Я клянусь вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержал с 15 тысячами более 35 ти часов и бил их; но он не хотел остаться и 14 ти часов. Это стыдно, и пятно армии нашей; а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, – неправда; может быть, около 4 тысяч, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, как быть, война! Но зато неприятель потерял бездну…
Что стоило еще оставаться два дни? По крайней мере, они бы сами ушли; ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву…
Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, боже сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений – мириться: вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир. Ежели уже так пошло – надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах…
Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству; но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Я, право, с ума схожу от досады; простите мне, что дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армиею министру. Итак, я пишу вам правду: готовьте ополчение. Ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя. Большое подозрение подает всей армии господин флигель адъютант Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он советует все министру. Я не токмо учтив против него, но повинуюсь, как капрал, хотя и старее его. Это больно; но, любя моего благодетеля и государя, – повинуюсь. Только жаль государя, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашею ретирадою мы потеряли людей от усталости и в госпиталях более 15 тысяч; а ежели бы наступали, того бы не было. Скажите ради бога, что наша Россия – мать наша – скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдаем сволочам и вселяем в каждого подданного ненависть и посрамление. Чего трусить и кого бояться?. Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть…»


В числе бесчисленных подразделений, которые можно сделать в явлениях жизни, можно подразделить их все на такие, в которых преобладает содержание, другие – в которых преобладает форма. К числу таковых, в противоположность деревенской, земской, губернской, даже московской жизни, можно отнести жизнь петербургскую, в особенности салонную. Эта жизнь неизменна.
С 1805 года мы мирились и ссорились с Бонапартом, мы делали конституции и разделывали их, а салон Анны Павловны и салон Элен были точно такие же, какие они были один семь лет, другой пять лет тому назад. Точно так же у Анны Павловны говорили с недоумением об успехах Бонапарта и видели, как в его успехах, так и в потакании ему европейских государей, злостный заговор, имеющий единственной целью неприятность и беспокойство того придворного кружка, которого представительницей была Анна Павловна. Точно так же у Элен, которую сам Румянцев удостоивал своим посещением и считал замечательно умной женщиной, точно так же как в 1808, так и в 1812 году с восторгом говорили о великой нации и великом человеке и с сожалением смотрели на разрыв с Францией, который, по мнению людей, собиравшихся в салоне Элен, должен был кончиться миром.
В последнее время, после приезда государя из армии, произошло некоторое волнение в этих противоположных кружках салонах и произведены были некоторые демонстрации друг против друга, но направление кружков осталось то же. В кружок Анны Павловны принимались из французов только закоренелые легитимисты, и здесь выражалась патриотическая мысль о том, что не надо ездить во французский театр и что содержание труппы стоит столько же, сколько содержание целого корпуса. За военными событиями следилось жадно, и распускались самые выгодные для нашей армии слухи. В кружке Элен, румянцевском, французском, опровергались слухи о жестокости врага и войны и обсуживались все попытки Наполеона к примирению. В этом кружке упрекали тех, кто присоветывал слишком поспешные распоряжения о том, чтобы приготавливаться к отъезду в Казань придворным и женским учебным заведениям, находящимся под покровительством императрицы матери. Вообще все дело войны представлялось в салоне Элен пустыми демонстрациями, которые весьма скоро кончатся миром, и царствовало мнение Билибина, бывшего теперь в Петербурге и домашним у Элен (всякий умный человек должен был быть у нее), что не порох, а те, кто его выдумали, решат дело. В этом кружке иронически и весьма умно, хотя весьма осторожно, осмеивали московский восторг, известие о котором прибыло вместе с государем в Петербург.
В кружке Анны Павловны, напротив, восхищались этими восторгами и говорили о них, как говорит Плутарх о древних. Князь Василий, занимавший все те же важные должности, составлял звено соединения между двумя кружками. Он ездил к ma bonne amie [своему достойному другу] Анне Павловне и ездил dans le salon diplomatique de ma fille [в дипломатический салон своей дочери] и часто, при беспрестанных переездах из одного лагеря в другой, путался и говорил у Анны Павловны то, что надо было говорить у Элен, и наоборот.
Вскоре после приезда государя князь Василий разговорился у Анны Павловны о делах войны, жестоко осуждая Барклая де Толли и находясь в нерешительности, кого бы назначить главнокомандующим. Один из гостей, известный под именем un homme de beaucoup de merite [человек с большими достоинствами], рассказав о том, что он видел нынче выбранного начальником петербургского ополчения Кутузова, заседающего в казенной палате для приема ратников, позволил себе осторожно выразить предположение о том, что Кутузов был бы тот человек, который удовлетворил бы всем требованиям.
Анна Павловна грустно улыбнулась и заметила, что Кутузов, кроме неприятностей, ничего не дал государю.
– Я говорил и говорил в Дворянском собрании, – перебил князь Василий, – но меня не послушали. Я говорил, что избрание его в начальники ополчения не понравится государю. Они меня не послушали.
– Все какая то мания фрондировать, – продолжал он. – И пред кем? И все оттого, что мы хотим обезьянничать глупым московским восторгам, – сказал князь Василий, спутавшись на минуту и забыв то, что у Элен надо было подсмеиваться над московскими восторгами, а у Анны Павловны восхищаться ими. Но он тотчас же поправился. – Ну прилично ли графу Кутузову, самому старому генералу в России, заседать в палате, et il en restera pour sa peine! [хлопоты его пропадут даром!] Разве возможно назначить главнокомандующим человека, который не может верхом сесть, засыпает на совете, человека самых дурных нравов! Хорошо он себя зарекомендовал в Букарещте! Я уже не говорю о его качествах как генерала, но разве можно в такую минуту назначать человека дряхлого и слепого, просто слепого? Хорош будет генерал слепой! Он ничего не видит. В жмурки играть… ровно ничего не видит!
Никто не возражал на это.
24 го июля это было совершенно справедливо. Но 29 июля Кутузову пожаловано княжеское достоинство. Княжеское достоинство могло означать и то, что от него хотели отделаться, – и потому суждение князя Василья продолжало быть справедливо, хотя он и не торопился ого высказывать теперь. Но 8 августа был собран комитет из генерал фельдмаршала Салтыкова, Аракчеева, Вязьмитинова, Лопухина и Кочубея для обсуждения дел войны. Комитет решил, что неудачи происходили от разноначалий, и, несмотря на то, что лица, составлявшие комитет, знали нерасположение государя к Кутузову, комитет, после короткого совещания, предложил назначить Кутузова главнокомандующим. И в тот же день Кутузов был назначен полномочным главнокомандующим армий и всего края, занимаемого войсками.
9 го августа князь Василий встретился опять у Анны Павловны с l'homme de beaucoup de merite [человеком с большими достоинствами]. L'homme de beaucoup de merite ухаживал за Анной Павловной по случаю желания назначения попечителем женского учебного заведения императрицы Марии Федоровны. Князь Василий вошел в комнату с видом счастливого победителя, человека, достигшего цели своих желаний.
– Eh bien, vous savez la grande nouvelle? Le prince Koutouzoff est marechal. [Ну с, вы знаете великую новость? Кутузов – фельдмаршал.] Все разногласия кончены. Я так счастлив, так рад! – говорил князь Василий. – Enfin voila un homme, [Наконец, вот это человек.] – проговорил он, значительно и строго оглядывая всех находившихся в гостиной. L'homme de beaucoup de merite, несмотря на свое желание получить место, не мог удержаться, чтобы не напомнить князю Василью его прежнее суждение. (Это было неучтиво и перед князем Василием в гостиной Анны Павловны, и перед Анной Павловной, которая так же радостно приняла эту весть; но он не мог удержаться.)
– Mais on dit qu'il est aveugle, mon prince? [Но говорят, он слеп?] – сказал он, напоминая князю Василью его же слова.
– Allez donc, il y voit assez, [Э, вздор, он достаточно видит, поверьте.] – сказал князь Василий своим басистым, быстрым голосом с покашливанием, тем голосом и с покашливанием, которым он разрешал все трудности. – Allez, il y voit assez, – повторил он. – И чему я рад, – продолжал он, – это то, что государь дал ему полную власть над всеми армиями, над всем краем, – власть, которой никогда не было ни у какого главнокомандующего. Это другой самодержец, – заключил он с победоносной улыбкой.
– Дай бог, дай бог, – сказала Анна Павловна. L'homme de beaucoup de merite, еще новичок в придворном обществе, желая польстить Анне Павловне, выгораживая ее прежнее мнение из этого суждения, сказал.
– Говорят, что государь неохотно передал эту власть Кутузову. On dit qu'il rougit comme une demoiselle a laquelle on lirait Joconde, en lui disant: «Le souverain et la patrie vous decernent cet honneur». [Говорят, что он покраснел, как барышня, которой бы прочли Жоконду, в то время как говорил ему: «Государь и отечество награждают вас этой честью».]
– Peut etre que la c?ur n'etait pas de la partie, [Может быть, сердце не вполне участвовало,] – сказала Анна Павловна.
– О нет, нет, – горячо заступился князь Василий. Теперь уже он не мог никому уступить Кутузова. По мнению князя Василья, не только Кутузов был сам хорош, но и все обожали его. – Нет, это не может быть, потому что государь так умел прежде ценить его, – сказал он.
– Дай бог только, чтобы князь Кутузов, – сказала Анпа Павловна, – взял действительную власть и не позволял бы никому вставлять себе палки в колеса – des batons dans les roues.
Князь Василий тотчас понял, кто был этот никому. Он шепотом сказал:
– Я верно знаю, что Кутузов, как непременное условие, выговорил, чтобы наследник цесаревич не был при армии: Vous savez ce qu'il a dit a l'Empereur? [Вы знаете, что он сказал государю?] – И князь Василий повторил слова, будто бы сказанные Кутузовым государю: «Я не могу наказать его, ежели он сделает дурно, и наградить, ежели он сделает хорошо». О! это умнейший человек, князь Кутузов, et quel caractere. Oh je le connais de longue date. [и какой характер. О, я его давно знаю.]
– Говорят даже, – сказал l'homme de beaucoup de merite, не имевший еще придворного такта, – что светлейший непременным условием поставил, чтобы сам государь не приезжал к армии.
Как только он сказал это, в одно мгновение князь Василий и Анна Павловна отвернулись от него и грустно, со вздохом о его наивности, посмотрели друг на друга.


В то время как это происходило в Петербурге, французы уже прошли Смоленск и все ближе и ближе подвигались к Москве. Историк Наполеона Тьер, так же, как и другие историки Наполеона, говорит, стараясь оправдать своего героя, что Наполеон был привлечен к стенам Москвы невольно. Он прав, как и правы все историки, ищущие объяснения событий исторических в воле одного человека; он прав так же, как и русские историки, утверждающие, что Наполеон был привлечен к Москве искусством русских полководцев. Здесь, кроме закона ретроспективности (возвратности), представляющего все прошедшее приготовлением к совершившемуся факту, есть еще взаимность, путающая все дело. Хороший игрок, проигравший в шахматы, искренно убежден, что его проигрыш произошел от его ошибки, и он отыскивает эту ошибку в начале своей игры, но забывает, что в каждом его шаге, в продолжение всей игры, были такие же ошибки, что ни один его ход не был совершенен. Ошибка, на которую он обращает внимание, заметна ему только потому, что противник воспользовался ею. Насколько же сложнее этого игра войны, происходящая в известных условиях времени, и где не одна воля руководит безжизненными машинами, а где все вытекает из бесчисленного столкновения различных произволов?
После Смоленска Наполеон искал сражения за Дорогобужем у Вязьмы, потом у Царева Займища; но выходило, что по бесчисленному столкновению обстоятельств до Бородина, в ста двадцати верстах от Москвы, русские не могли принять сражения. От Вязьмы было сделано распоряжение Наполеоном для движения прямо на Москву.
Moscou, la capitale asiatique de ce grand empire, la ville sacree des peuples d'Alexandre, Moscou avec ses innombrables eglises en forme de pagodes chinoises! [Москва, азиатская столица этой великой империи, священный город народов Александра, Москва с своими бесчисленными церквами, в форме китайских пагод!] Эта Moscou не давала покоя воображению Наполеона. На переходе из Вязьмы к Цареву Займищу Наполеон верхом ехал на своем соловом энглизированном иноходчике, сопутствуемый гвардией, караулом, пажами и адъютантами. Начальник штаба Бертье отстал для того, чтобы допросить взятого кавалерией русского пленного. Он галопом, сопутствуемый переводчиком Lelorgne d'Ideville, догнал Наполеона и с веселым лицом остановил лошадь.
– Eh bien? [Ну?] – сказал Наполеон.
– Un cosaque de Platow [Платовский казак.] говорит, что корпус Платова соединяется с большой армией, что Кутузов назначен главнокомандующим. Tres intelligent et bavard! [Очень умный и болтун!]
Наполеон улыбнулся, велел дать этому казаку лошадь и привести его к себе. Он сам желал поговорить с ним. Несколько адъютантов поскакало, и через час крепостной человек Денисова, уступленный им Ростову, Лаврушка, в денщицкой куртке на французском кавалерийском седле, с плутовским и пьяным, веселым лицом подъехал к Наполеону. Наполеон велел ему ехать рядом с собой и начал спрашивать:
– Вы казак?
– Казак с, ваше благородие.
«Le cosaque ignorant la compagnie dans laquelle il se trouvait, car la simplicite de Napoleon n'avait rien qui put reveler a une imagination orientale la presence d'un souverain, s'entretint avec la plus extreme familiarite des affaires de la guerre actuelle», [Казак, не зная того общества, в котором он находился, потому что простота Наполеона не имела ничего такого, что бы могло открыть для восточного воображения присутствие государя, разговаривал с чрезвычайной фамильярностью об обстоятельствах настоящей войны.] – говорит Тьер, рассказывая этот эпизод. Действительно, Лаврушка, напившийся пьяным и оставивший барина без обеда, был высечен накануне и отправлен в деревню за курами, где он увлекся мародерством и был взят в плен французами. Лаврушка был один из тех грубых, наглых лакеев, видавших всякие виды, которые считают долгом все делать с подлостью и хитростью, которые готовы сослужить всякую службу своему барину и которые хитро угадывают барские дурные мысли, в особенности тщеславие и мелочность.
Попав в общество Наполеона, которого личность он очень хорошо и легко признал. Лаврушка нисколько не смутился и только старался от всей души заслужить новым господам.
Он очень хорошо знал, что это сам Наполеон, и присутствие Наполеона не могло смутить его больше, чем присутствие Ростова или вахмистра с розгами, потому что не было ничего у него, чего бы не мог лишить его ни вахмистр, ни Наполеон.
Он врал все, что толковалось между денщиками. Многое из этого была правда. Но когда Наполеон спросил его, как же думают русские, победят они Бонапарта или нет, Лаврушка прищурился и задумался.
Он увидал тут тонкую хитрость, как всегда во всем видят хитрость люди, подобные Лаврушке, насупился и помолчал.
– Оно значит: коли быть сраженью, – сказал он задумчиво, – и в скорости, так это так точно. Ну, а коли пройдет три дня апосля того самого числа, тогда, значит, это самое сражение в оттяжку пойдет.
Наполеону перевели это так: «Si la bataille est donnee avant trois jours, les Francais la gagneraient, mais que si elle serait donnee plus tard, Dieu seul sait ce qui en arrivrait», [«Ежели сражение произойдет прежде трех дней, то французы выиграют его, но ежели после трех дней, то бог знает что случится».] – улыбаясь передал Lelorgne d'Ideville. Наполеон не улыбнулся, хотя он, видимо, был в самом веселом расположении духа, и велел повторить себе эти слова.
Лаврушка заметил это и, чтобы развеселить его, сказал, притворяясь, что не знает, кто он.
– Знаем, у вас есть Бонапарт, он всех в мире побил, ну да об нас другая статья… – сказал он, сам не зная, как и отчего под конец проскочил в его словах хвастливый патриотизм. Переводчик передал эти слова Наполеону без окончания, и Бонапарт улыбнулся. «Le jeune Cosaque fit sourire son puissant interlocuteur», [Молодой казак заставил улыбнуться своего могущественного собеседника.] – говорит Тьер. Проехав несколько шагов молча, Наполеон обратился к Бертье и сказал, что он хочет испытать действие, которое произведет sur cet enfant du Don [на это дитя Дона] известие о том, что тот человек, с которым говорит этот enfant du Don, есть сам император, тот самый император, который написал на пирамидах бессмертно победоносное имя.
Известие было передано.
Лаврушка (поняв, что это делалось, чтобы озадачить его, и что Наполеон думает, что он испугается), чтобы угодить новым господам, тотчас же притворился изумленным, ошеломленным, выпучил глаза и сделал такое же лицо, которое ему привычно было, когда его водили сечь. «A peine l'interprete de Napoleon, – говорит Тьер, – avait il parle, que le Cosaque, saisi d'une sorte d'ebahissement, no profera plus une parole et marcha les yeux constamment attaches sur ce conquerant, dont le nom avait penetre jusqu'a lui, a travers les steppes de l'Orient. Toute sa loquacite s'etait subitement arretee, pour faire place a un sentiment d'admiration naive et silencieuse. Napoleon, apres l'avoir recompense, lui fit donner la liberte, comme a un oiseau qu'on rend aux champs qui l'ont vu naitre». [Едва переводчик Наполеона сказал это казаку, как казак, охваченный каким то остолбенением, не произнес более ни одного слова и продолжал ехать, не спуская глаз с завоевателя, имя которого достигло до него через восточные степи. Вся его разговорчивость вдруг прекратилась и заменилась наивным и молчаливым чувством восторга. Наполеон, наградив казака, приказал дать ему свободу, как птице, которую возвращают ее родным полям.]
Наполеон поехал дальше, мечтая о той Moscou, которая так занимала его воображение, a l'oiseau qu'on rendit aux champs qui l'on vu naitre [птица, возвращенная родным полям] поскакал на аванпосты, придумывая вперед все то, чего не было и что он будет рассказывать у своих. Того же, что действительно с ним было, он не хотел рассказывать именно потому, что это казалось ему недостойным рассказа. Он выехал к казакам, расспросил, где был полк, состоявший в отряде Платова, и к вечеру же нашел своего барина Николая Ростова, стоявшего в Янкове и только что севшего верхом, чтобы с Ильиным сделать прогулку по окрестным деревням. Он дал другую лошадь Лаврушке и взял его с собой.


Княжна Марья не была в Москве и вне опасности, как думал князь Андрей.
После возвращения Алпатыча из Смоленска старый князь как бы вдруг опомнился от сна. Он велел собрать из деревень ополченцев, вооружить их и написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его о принятом им намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности, защищаться, предоставляя на его усмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших русских генералов, и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.
Но, оставаясь сам в Лысых Горах, князь распорядился об отправке княжны и Десаля с маленьким князем в Богучарово и оттуда в Москву. Княжна Марья, испуганная лихорадочной, бессонной деятельностью отца, заменившей его прежнюю опущенность, не могла решиться оставить его одного и в первый раз в жизни позволила себе не повиноваться ему. Она отказалась ехать, и на нее обрушилась страшная гроза гнева князя. Он напомнил ей все, в чем он был несправедлив против нее. Стараясь обвинить ее, он сказал ей, что она измучила его, что она поссорила его с сыном, имела против него гадкие подозрения, что она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь, и выгнал ее из своего кабинета, сказав ей, что, ежели она не уедет, ему все равно. Он сказал, что знать не хочет о ее существовании, но вперед предупреждает ее, чтобы она не смела попадаться ему на глаза. То, что он, вопреки опасений княжны Марьи, не велел насильно увезти ее, а только не приказал ей показываться на глаза, обрадовало княжну Марью. Она знала, что это доказывало то, что в самой тайне души своей он был рад, что она оставалась дома и не уехала.
На другой день после отъезда Николушки старый князь утром оделся в полный мундир и собрался ехать главнокомандующему. Коляска уже была подана. Княжна Марья видела, как он, в мундире и всех орденах, вышел из дома и пошел в сад сделать смотр вооруженным мужикам и дворовым. Княжна Марья свдела у окна, прислушивалась к его голосу, раздававшемуся из сада. Вдруг из аллеи выбежало несколько людей с испуганными лицами.
Княжна Марья выбежала на крыльцо, на цветочную дорожку и в аллею. Навстречу ей подвигалась большая толпа ополченцев и дворовых, и в середине этой толпы несколько людей под руки волокли маленького старичка в мундире и орденах. Княжна Марья подбежала к нему и, в игре мелкими кругами падавшего света, сквозь тень липовой аллеи, не могла дать себе отчета в том, какая перемена произошла в его лице. Одно, что она увидала, было то, что прежнее строгое и решительное выражение его лица заменилось выражением робости и покорности. Увидав дочь, он зашевелил бессильными губами и захрипел. Нельзя было понять, чего он хотел. Его подняли на руки, отнесли в кабинет и положили на тот диван, которого он так боялся последнее время.
Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что у князя удар правой стороны.
В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным, и на другой день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.
Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.
Оставаться в Вогучарове становилось опасным. Со всех сторон слышно было о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах от Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.
Доктор настаивал на том, что надо везти князя дальше; предводитель прислал чиновника к княжне Марье, уговаривая ее уезжать как можно скорее. Исправник, приехав в Богучарово, настаивал на том же, говоря, что в сорока верстах французы, что по деревням ходят французские прокламации и что ежели княжна не уедет с отцом до пятнадцатого, то он ни за что не отвечает.
Княжна пятнадцатого решилась ехать. Заботы приготовлений, отдача приказаний, за которыми все обращались к ней, целый день занимали ее. Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое она провела, как обыкновенно, не раздеваясь, в соседней от той комнаты, в которой лежал князь. Несколько раз, просыпаясь, она слышала его кряхтенье, бормотанье, скрип кровати и шаги Тихона и доктора, ворочавших его. Несколько раз она прислушивалась у двери, и ей казалось, что он нынче бормотал громче обыкновенного и чаще ворочался. Она не могла спать и несколько раз подходила к двери, прислушиваясь, желая войти и не решаясь этого сделать. Хотя он и не говорил, но княжна Марья видела, знала, как неприятно было ему всякое выражение страха за него. Она замечала, как недовольно он отвертывался от ее взгляда, иногда невольно и упорно на него устремленного. Она знала, что ее приход ночью, в необычное время, раздражит его.
Но никогда ей так жалко не было, так страшно не было потерять его. Она вспоминала всю свою жизнь с ним, и в каждом слове, поступке его она находила выражение его любви к ней. Изредка между этими воспоминаниями врывались в ее воображение искушения дьявола, мысли о том, что будет после его смерти и как устроится ее новая, свободная жизнь. Но с отвращением отгоняла она эти мысли. К утру он затих, и она заснула.
Она проснулась поздно. Та искренность, которая бывает при пробуждении, показала ей ясно то, что более всего в болезни отца занимало ее. Она проснулась, прислушалась к тому, что было за дверью, и, услыхав его кряхтенье, со вздохом сказала себе, что было все то же.
– Да чему же быть? Чего же я хотела? Я хочу его смерти! – вскрикнула она с отвращением к себе самой.
Она оделась, умылась, прочла молитвы и вышла на крыльцо. К крыльцу поданы были без лошадей экипажи, в которые укладывали вещи.
Утро было теплое и серое. Княжна Марья остановилась на крыльце, не переставая ужасаться перед своей душевной мерзостью и стараясь привести в порядок свои мысли, прежде чем войти к нему.
Доктор сошел с лестницы и подошел к ней.
– Ему получше нынче, – сказал доктор. – Я вас искал. Можно кое что понять из того, что он говорит, голова посвежее. Пойдемте. Он зовет вас…
Сердце княжны Марьи так сильно забилось при этом известии, что она, побледнев, прислонилась к двери, чтобы не упасть. Увидать его, говорить с ним, подпасть под его взгляд теперь, когда вся душа княжны Марьи была переполнена этих страшных преступных искушений, – было мучительно радостно и ужасно.
– Пойдемте, – сказал доктор.
Княжна Марья вошла к отцу и подошла к кровати. Он лежал высоко на спине, с своими маленькими, костлявыми, покрытыми лиловыми узловатыми жилками ручками на одеяле, с уставленным прямо левым глазом и с скосившимся правым глазом, с неподвижными бровями и губами. Он весь был такой худенький, маленький и жалкий. Лицо его, казалось, ссохлось или растаяло, измельчало чертами. Княжна Марья подошла и поцеловала его руку. Левая рука сжала ее руку так, что видно было, что он уже давно ждал ее. Он задергал ее руку, и брови и губы его сердито зашевелились.
Она испуганно глядела на него, стараясь угадать, чего он хотел от нее. Когда она, переменя положение, подвинулась, так что левый глаз видел ее лицо, он успокоился, на несколько секунд не спуская с нее глаза. Потом губы и язык его зашевелились, послышались звуки, и он стал говорить, робко и умоляюще глядя на нее, видимо, боясь, что она не поймет его.
Княжна Марья, напрягая все силы внимания, смотрела на него. Комический труд, с которым он ворочал языком, заставлял княжну Марью опускать глаза и с трудом подавлять поднимавшиеся в ее горле рыдания. Он сказал что то, по нескольку раз повторяя свои слова. Княжна Марья не могла понять их; но она старалась угадать то, что он говорил, и повторяла вопросительно сказанные им слона.
– Гага – бои… бои… – повторил он несколько раз. Никак нельзя было понять этих слов. Доктор думал, что он угадал, и, повторяя его слова, спросил: княжна боится? Он отрицательно покачал головой и опять повторил то же…
– Душа, душа болит, – разгадала и сказала княжна Марья. Он утвердительно замычал, взял ее руку и стал прижимать ее к различным местам своей груди, как будто отыскивая настоящее для нее место.
– Все мысли! об тебе… мысли, – потом выговорил он гораздо лучше и понятнее, чем прежде, теперь, когда он был уверен, что его понимают. Княжна Марья прижалась головой к его руке, стараясь скрыть свои рыдания и слезы.
Он рукой двигал по ее волосам.
– Я тебя звал всю ночь… – выговорил он.
– Ежели бы я знала… – сквозь слезы сказала она. – Я боялась войти.
Он пожал ее руку.
– Не спала ты?
– Нет, я не спала, – сказала княжна Марья, отрицательно покачав головой. Невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он говорил, старалась говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык.
– Душенька… – или – дружок… – Княжна Марья не могла разобрать; но, наверное, по выражению его взгляда, сказано было нежное, ласкающее слово, которого он никогда не говорил. – Зачем не пришла?
«А я желала, желала его смерти! – думала княжна Марья. Он помолчал.
– Спасибо тебе… дочь, дружок… за все, за все… прости… спасибо… прости… спасибо!.. – И слезы текли из его глаз. – Позовите Андрюшу, – вдруг сказал он, и что то детски робкое и недоверчивое выразилось в его лице при этом спросе. Он как будто сам знал, что спрос его не имеет смысла. Так, по крайней мере, показалось княжне Марье.
– Я от него получила письмо, – отвечала княжна Марья.
Он с удивлением и робостью смотрел на нее.
– Где же он?
– Он в армии, mon pere, в Смоленске.
Он долго молчал, закрыв глаза; потом утвердительно, как бы в ответ на свои сомнения и в подтверждение того, что он теперь все понял и вспомнил, кивнул головой и открыл глаза.
– Да, – сказал он явственно и тихо. – Погибла Россия! Погубили! – И он опять зарыдал, и слезы потекли у него из глаз. Княжна Марья не могла более удерживаться и плакала тоже, глядя на его лицо.
Он опять закрыл глаза. Рыдания его прекратились. Он сделал знак рукой к глазам; и Тихон, поняв его, отер ему слезы.
Потом он открыл глаза и сказал что то, чего долго никто не мог понять и, наконец, понял и передал один Тихон. Княжна Марья отыскивала смысл его слов в том настроении, в котором он говорил за минуту перед этим. То она думала, что он говорит о России, то о князе Андрее, то о ней, о внуке, то о своей смерти. И от этого она не могла угадать его слов.
– Надень твое белое платье, я люблю его, – говорил он.
Поняв эти слова, княжна Марья зарыдала еще громче, и доктор, взяв ее под руку, вывел ее из комнаты на террасу, уговаривая ее успокоиться и заняться приготовлениями к отъезду. После того как княжна Марья вышла от князя, он опять заговорил о сыне, о войне, о государе, задергал сердито бровями, стал возвышать хриплый голос, и с ним сделался второй и последний удар.
Княжна Марья остановилась на террасе. День разгулялся, было солнечно и жарко. Она не могла ничего понимать, ни о чем думать и ничего чувствовать, кроме своей страстной любви к отцу, любви, которой, ей казалось, она не знала до этой минуты. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам.
– Да… я… я… я. Я желала его смерти. Да, я желала, чтобы скорее кончилось… Я хотела успокоиться… А что ж будет со мной? На что мне спокойствие, когда его не будет, – бормотала вслух княжна Марья, быстрыми шагами ходя по саду и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Обойдя по саду круг, который привел ее опять к дому, она увидала идущих к ней навстречу m lle Bourienne (которая оставалась в Богучарове и не хотела оттуда уехать) и незнакомого мужчину. Это был предводитель уезда, сам приехавший к княжне с тем, чтобы представить ей всю необходимость скорого отъезда. Княжна Марья слушала и не понимала его; она ввела его в дом, предложила ему завтракать и села с ним. Потом, извинившись перед предводителем, она подошла к двери старого князя. Доктор с встревоженным лицом вышел к ней и сказал, что нельзя.
– Идите, княжна, идите, идите!
Княжна Марья пошла опять в сад и под горой у пруда, в том месте, где никто не мог видеть, села на траву. Она не знала, как долго она пробыла там. Чьи то бегущие женские шаги по дорожке заставили ее очнуться. Она поднялась и увидала, что Дуняша, ее горничная, очевидно, бежавшая за нею, вдруг, как бы испугавшись вида своей барышни, остановилась.
– Пожалуйте, княжна… князь… – сказала Дуняша сорвавшимся голосом.
– Сейчас, иду, иду, – поспешно заговорила княжна, не давая времени Дуняше договорить ей то, что она имела сказать, и, стараясь не видеть Дуняши, побежала к дому.
– Княжна, воля божья совершается, вы должны быть на все готовы, – сказал предводитель, встречая ее у входной двери.
– Оставьте меня. Это неправда! – злобно крикнула она на него. Доктор хотел остановить ее. Она оттолкнула его и подбежала к двери. «И к чему эти люди с испуганными лицами останавливают меня? Мне никого не нужно! И что они тут делают? – Она отворила дверь, и яркий дневной свет в этой прежде полутемной комнате ужаснул ее. В комнате были женщины и няня. Они все отстранились от кровати, давая ей дорогу. Он лежал все так же на кровати; но строгий вид его спокойного лица остановил княжну Марью на пороге комнаты.
«Нет, он не умер, это не может быть! – сказала себе княжна Марья, подошла к нему и, преодолевая ужас, охвативший ее, прижала к щеке его свои губы. Но она тотчас же отстранилась от него. Мгновенно вся сила нежности к нему, которую она чувствовала в себе, исчезла и заменилась чувством ужаса к тому, что было перед нею. «Нет, нет его больше! Его нет, а есть тут же, на том же месте, где был он, что то чуждое и враждебное, какая то страшная, ужасающая и отталкивающая тайна… – И, закрыв лицо руками, княжна Марья упала на руки доктора, поддержавшего ее.
В присутствии Тихона и доктора женщины обмыли то, что был он, повязали платком голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги. Потом они одели в мундир с орденами и положили на стол маленькое ссохшееся тело. Бог знает, кто и когда позаботился об этом, но все сделалось как бы само собой. К ночи кругом гроба горели свечи, на гробу был покров, на полу был посыпан можжевельник, под мертвую ссохшуюся голову была положена печатная молитва, а в углу сидел дьячок, читая псалтырь.
Как лошади шарахаются, толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной вокруг гроба толпился народ чужой и свой – предводитель, и староста, и бабы, и все с остановившимися испуганными глазами, крестились и кланялись, и целовали холодную и закоченевшую руку старого князя.


Богучарово было всегда, до поселения в нем князя Андрея, заглазное именье, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских. Они отличались от них и говором, и одеждой, и нравами. Они назывались степными. Старый князь хвалил их за их сносливость в работе, когда они приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не любил их за их дикость.
Последнее пребывание в Богучарове князя Андрея, с его нововведениями – больницами, школами и облегчением оброка, – не смягчило их нравов, а, напротив, усилило в них те черты характера, которые старый князь называл дикостью. Между ними всегда ходили какие нибудь неясные толки, то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о царских листах каких то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797 году (про которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа отняли), то об имеющем через семь лет воцариться Петре Феодоровиче, при котором все будет вольно и так будет просто, что ничего не будет. Слухи о войне в Бонапарте и его нашествии соединились для них с такими же неясными представлениями об антихристе, конце света и чистой воле.
В окрестности Богучарова были всё большие села, казенные и оброчные помещичьи. Живущих в этой местности помещиков было очень мало; очень мало было также дворовых и грамотных, и в жизни крестьян этой местности были заметнее и сильнее, чем в других, те таинственные струи народной русской жизни, причины и значение которых бывают необъяснимы для современников. Одно из таких явлений было проявившееся лет двадцать тому назад движение между крестьянами этой местности к переселению на какие то теплые реки. Сотни крестьян, в том числе и богучаровские, стали вдруг распродавать свой скот и уезжать с семействами куда то на юго восток. Как птицы летят куда то за моря, стремились эти люди с женами и детьми туда, на юго восток, где никто из них не был. Они поднимались караванами, поодиночке выкупались, бежали, и ехали, и шли туда, на теплые реки. Многие были наказаны, сосланы в Сибирь, многие с холода и голода умерли по дороге, многие вернулись сами, и движение затихло само собой так же, как оно и началось без очевидной причины. Но подводные струи не переставали течь в этом народе и собирались для какой то новой силы, имеющей проявиться так же странно, неожиданно и вместе с тем просто, естественно и сильно. Теперь, в 1812 м году, для человека, близко жившего с народом, заметно было, что эти подводные струи производили сильную работу и были близки к проявлению.