Шелихова, Наталья Алексеевна

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Ната́лья Алексе́евна Ше́лихова (1762—1810[1]) — одна из первых удачливых женщин-предпринимательниц России, одна из участниц создания Российско-американской компании.



Биография

Наталья Алексеевна была с 1775 года супругой предпринимателя Григория Ивановича Шелихова, ставшего в 1770—1780-х годах одним из основателей пушного промысла на Дальнем Востоке и в Северной Америке. В конце 1780-х годов Шелиховы построили себе деревянный дом в самом богатом и почётном месте Иркутска — приходе Тихвинской церкви. Когда в конце мая 1789 года Г. И. Шелихов уехал в Охотск, то поручил жене в своё отсутствие решать все вопросы, связанные с хозяйством и взаимоотношениями с разными людьми в Иркутске; также Наталья Алексеевна сортировала приходящую корреспонденцию, отправляя мужу в Охотск письма наиболее важных для Шелиховых персон.

Наталья Алексеевна была вхожа в дома генерал-губернаторов через их жён, и была в курсе всех последних новостей. Она умела сортировать информацию по степени важности, и информировала своего мужа обо всём важном. В отсутствие мужа его доверенные лица отчитывались непосредственно перед ней. Зачастую она — что было необычно для купеческой среды того времени — проводила деловые переговоры о торговых операциях от имени своего мужа; большинство связей в купеческом и чиновничьем мире она завела сама. Даже люди, которые были намного старше её и занимали весьма заметное место в обществе того времени (например, Н. Н. Демидов), называли её не иначе, как «матушка». Недостаток образованности она успешно компенсировала решительностью (и даже жёсткостью) в отношениях с подчинёнными, женским обаянием, умением убеждать тех людей, от которых зависело благосостояние семьи.

Чрезвычайно важный шаг для семьи Шелиховых был сделан 24 января 1795 года, когда Наталья Алексеевна и Григорий Иванович выдали свою старшую дочь Анну замуж за Н. П. Резанова. В лице Резанова Шелиховы приобрели важного защитника своих интересов благодаря близости этого чиновника к правительственным кругам.

После неожиданной смерти Г. И. Шелихова в июле 1795 года его приказчики в большинстве своём выразили готовность верой и правдой служить его вдове. Несмотря на то, что многое в завещании и в самих обстоятельствах смерти было неясно, у большинства людей из окружения Г. И. Шелихова не возникло сомнения в законности наследования Натальей Алексеевной всего состояния покойного.

Вдова подала прошение в Иркутский городовой магистрат, обращая внимание на свою возможность управлять делами мужа, которые ей известны благодаря «долговременной её с покойным в супружестве жизни сколько и по наставлениям его во время болезни». 6 сентября 1795 года Иркутским городовым магистратом был направлен в Иркутскую городскую думу указ, в котором подтверждались слова Н. А. Шелиховой о том, что её муж, кроме пушного промысла, имел дела в многочисленных присутственных местах, управлявшиеся с помощью его приказчиков. Иркутской городской думе предписывалось известить наместническое правление, казённую палату, а также Якутского и Охотского комендантов о законности, по мнению Иркутского городового магистрата, управления всеми делами мужа Наталией Алексеевной Шелиховой.

У казённой палаты, однако, возникли сомнения в том, насколько можно доверять Шелиховой; это было вызвано поступавшими многочисленными прошениями купцов, имевших дела непосредственно с Г. И. Шелиховым и пожелавших оспорить некоторые из них в свою пользу. Не всё было понятно и с завещанием Шелихова (оно имелось, но было написано рукой его старшей дочери Анны; Наталья Алексеевна уверяла, что её муж, будучи прикованным болезнью к постели, сам продиктовал завещание, а затем собственноручно его подписал — однако его подпись не была должным образом завизирована каким-либо из официальных учреждений Иркутска). Ситуация осложнялась ещё и тем, что на капиталы мог претендовать и брат Григория Ивановича — Василий, который осенью 1795 года написал компаньону покойного И. И. Голикову, что «кончина покойного моего братца… Григория Ивановича понуждает меня вступить в распоряжение общего моего с ним капитала». Однако уже в письме от 10 января 1796 года Василий Шелихов указал:

«…оставляю оную невестку мою владелицею всего доставшегося ей с детьми… Во всяких случаях защищать обязуюсь, прерывая навсегда и оставляя в забвении доходившие до неё обо мне слухи, будто бы желаю входить на в неправедные об опекунстве доносы, как всё сие происходило от недоброхотных токмо людей.»

В этих сложных обстоятельствах (за конторой компании в тот момент числился долг более чем на шестьдесят тысяч рублей) Н. А. Шелихова, понимая, что ситуация в любой момент может выйти из-под её контроля, обратилась с прошением к Екатерине II. В нём Наталия Алексеевна подчёркивала все достижения мужа, который, по её мнению, всегда трудился лишь на благо отечеству, и просила императрицу о предоставлении ей всех прав по управлению делами мужа. К прошению прилагалось завещание покойного, в котором подчёркивалась роль самой Натальи Алексеевны:

«И как жена моя сопутствующая мне в морском вояже для приобретения имения и споспешествующая в воспитании детей моих и содержании дому моего заслуживает всю мою к ней справедливую доверенность».

Свои бумаги Н. А. Шелихова послала Н. Н. Демидову, передавшему их П. А. Зубову, который, в свою очередь, доставил их Екатерине II.

После смерти Г. И. Шелихова многие секреты его предпринимательской деятельности остались неизвестными. Лишь племянник И. И. Голикова — А. Е. Полевой — знал «кому в конторе капиталы и сама контора принадлежит». Однако Н. А. Шелихова заняла жёсткую позицию в отношении Полевого, выгнав его из конторы с помощью унтер-офицера и казака, а Голиков, узнав о смерти Шелихова, отказался от услуг племянника, указа в письмах к вдове, что тот допускал обман и злоупотреблял доверием компаньонов. Полевой был вызван в Иркутский верхний надворный суд, но в результате допросов выяснилось, что Голиков, занявшись питейными откупами в Сибири, понёс огромные убытки и оказался должен государству более 83 тысяч рублей. Было арестовано всё имущество Голикова в Курске и Иркутске, и он надумал рассчитаться с казной за счёт своей доли в промысловой компании Шелиховых, что абсолютно не устраивало Наталью Алексеевну.

В начале 1797 года Голиков прибыл в Иркутск, и смог договориться с одним из основных конкурентов Шелиховой — Николаем Мыльниковым. 18 июля 1797 года он присоединил свои капиталы (а ему принадлежала половина паёв в совместной компании с Шелиховым) к компании Мыльниковых. Это кардинальным образом меняло всю расстановку сил в пушном промысле в Северо-Восточной Азии, и единственным выходом для Шелиховых было немедленно последовать примеру Голикова. 19 июля 1797 года Н. А. Шелихова добровольно согласилась на своё «половинное участие со всеми товарами и производствами» в новой компании. Она предложила назвать новое образование «Американской Голикова, Шелихова и Мыльникова компанией».

В 1797 году Наталья Алексеевна выдала свою вторую дочь — Авдотью — замуж за первой гильдии великоустюжского купца М. М. Булдакова. После этого, а также отъезда Голикова в ноябре 1797 года в Санкт-Петербург, симпатии Мыльниковых перешли на сторону Шелиховой.

3 августа 1798 года в Иркутске был подписан официальный акт, удостоверявший появление «Соединённой американской компании». Устав новой компании содержал статьи, неблагоприятные для Шелиховых, однако Наталья Алексеевна подала императору через зятьёв прошения, содержащие комплекс мер, изменяющие некоторые его статьи. Этот комплекс мер был принят во внимание Коммерц-коллегией, которая на его основании составила для Павла I «Всеподданнейший доклад Коммерц-коллегии», представлявший своего рода историческую справку о предпринятых в 1797—1798 году действиях на пути к образованию единой компании. Доклад был подготовлен таким образом, что при его чтении выделялись только два субъекта: Шелихова и император. Составители доклада старались подчеркнуть, что Коммерц-коллегия всегда только способствовала проведению в жизнь предложенных Шелиховой мероприятий, закреплённых затем в виде того или иного указа Павла I. После долгих обсуждений 8 июля 1799 года вышел указ Павла I об учреждении компании, названной «Российско-американской компанией». Утверждённые императором «Правила для учреждаемой компании» в основном отвечали позиции Н. А. Шелиховой. Императорским указом Наталья Алексеевна Шелихова была возведена в дворянское достоинство.

Источники

  • А. Ю. Петров «Образование Российско-Американской компании» — Москва: «Наука», 2000. ISBN 5-02-010181-8

Напишите отзыв о статье "Шелихова, Наталья Алексеевна"

Примечания

  1. [hufind.huji.ac.il/Record/HUJ001808275/TOC D.L.Black «Natalia Shelikhova. Russian oligarch of Alaska commerce»]

Отрывок, характеризующий Шелихова, Наталья Алексеевна

Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
– И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
– Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
– Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.


Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
– Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.
– Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?
– Нет, недавно…
– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.