Шенье, Мари-Жозеф

Мари-Жозеф Шенье (фр. Marie-Joseph Blaise de Chénier; 28 августа 1764, Константинополь — 10 января 1811, Париж) — французский драматург и политический деятель.

Биография

Недолго служил в армии. Первое его произведение — двухактная комедия "Edgar ou le page sypposé " (написана в 1783 г.), поставленная в Париже в 1785 г., — не имело успеха. В следующем году также не имела никакого успеха его трагедия «Azémire». В течение нескольких лет Ш. работал над двумя трагедиями: «Charles IX» и «Henri VIII», но они не были допущены цензурой к постановке на сцене вплоть до начала революции. В защиту свободы театра Ш. в 1789 г. напечатал две брошюры: «La liberté des théâtres en France» и «Dénonciation des inquisiteurs de la pensée». Цензор драматических произведений Сюар, задетый в последнем памфлете, отвечал анонимной статьей в «Journal de Paris». Ш. выступил против Сюара с новым резким памфлетом «A messieurs les Parisiens sur la tragédie de Charles IX». Шум, поднятый вокруг пьесы Ш., вызвал к ней особое внимание парижской публики, и когда 4 ноября «Карл IX» наконец появился на сцене, колоссальный успех превзошёл все ожидания; публика с восторгом подхватывала многочисленные намеки на политические обстоятельства, например фразы против гнета и злоупотреблений властей и т. п. Тальма в роли Карла IX был великолепен, создав полный жизни тип мучимого угрызениями совести короля-убийцы. 33 первых представления дали небывалый для того времени сбор в 128 тыс. франков. В среде самого товарищества артистов «Comédie Française», находившегося под влиянием придворных сфер, «Карл IX» был встречен враждебно. Пьесу сняли с репертуара; это вызвало волнение в труппе; дело дошло до дуэли между Тальмой, сочувствовавшим революционным идеям, и актёром Ноде. Тальма, с другими лучшими силами труппы, выступил из товарищества и открыл новый театр, получивший название «Théâtre Français» и сохранившийся на том же месте до наших дней. Для открытия его была поставлена трагедия Ш. «Henri VIII», также полная политических намеков, но не имевшая уже такого шумного успеха, как «Charles IX». Следующая пьеса Ш.: «Jean Calas ou l’Ecole des Juges» выдержала на сцене «Théâtre Français» только три представления; крайне напыщенный стиль и преувеличенный пафос претили даже публике, привыкшей к патетическим декламациям тогдашней французской сцены. Крупный успех имела его пьеса «Cajus Gracchus» (1792), направленная, по мысли автора, против умеренных, но вызвавшая фразой Des lois et non du sang!.., намекавшей на террор, несколько яростных нападок в конвенте. В следующем году Ш. поставил одноактную пьесу "Triomphe de la République ou le Camp de Grandpré ", с музыкой Госсека и балетом Горделя. Следующие два произведения Ш. «Fénelon ou les Religieuses de Cambrai» (5-актная трагедия) и «Timoléon» (3-актная трагедия с хорами, для которых музыку написал Мегюль) подверглись преследованиям со стороны конвента; инкриминировались фразы об умеренности и терпимости и протесты против деспотизма и террора. Первая пьеса, после нескольких представлений и огромного успеха, выпавшего на долю игравшего заглавную роль Монвеля, была снята с репертуара, а вторая по приказу комитета общественного спасения воспрещена к постановке во время репетиций, и сама рукопись сожжена. В эту эпоху Ш. достиг апогея своей популярности; последней он обязан был не только сцене, но и другим произведениям. Особенную славу ему создал его «Le Chant du Départ» (1794, с музыкой Мегюля), сделавшийся народной песнью, в то время почти столь же распространённой, как и «Марсельеза»; публике нравились также его «Hymnes à la Raisón», «Hymnes à l’Etre supreme», «Au Neuf Thermidor», «Dix Août», «Pour la pompe funè bre de Hoche».

Член Якобинского клуба, Ш. был избран в национальный конвент. Примкнул к монтаньярам, голосовал за казнь короля Людовика XVI. Участвовал в издании закона 14 нивоза III года республики (3 января 1795 г.) о пособиях для литераторов, в учреждении национального института музыки (28 июля 1795 г.), в амнистии для политических преступников, в декрете о перенесении праха Лепелетье, Декарта и Марата в Пантеон. В крайне тяжкое положение его поставил арест его двух братьев Андре и Луи и присуждение первого к смертной казни. Неуверенный в собственной безопасности, он мог, не навлекая на себя гнев террористов, немногое сделать для своего несчастного брата. Это возбудило против него в литературных сферах жестокие и несправедливые нападки; в нескольких памфлетах, взваливая на него ответственность за казнь брата, называли последнего Авелем. Ш. выразил своё негодование по поводу этой клеветы в «Discours sur la calomnie». (1795). В Совете пятисот Ш. отстаивал закон об амнистии (13 фрюктидора IV года), об обучении живым языкам, о свободе театров и др. После 18 брюмера он вошёл в состав трибуната, где выступил против законопроекта о гражданской смерти (1 января 1802 г.). Считая Наполеона спасителем Франции, Ш. написал пьесу «Cyrus» (1804), полную лестных намеков по адресу Наполеона. Пьеса, однако, успеха не имела. Следующее и одно из лучших произведений Ш. — трагедия «Tibère» (напечатана лишь в 1819 г.) была воспрещена Наполеоном, которому её читал Тальма. После этого отношения Наполеона к Ш. сделались очень холодными; Ш. был удален от должности инспектора центральных школ, под предлогом антирелигиозного направления его сатиры «Epître à Voltaire». Болезнь и материальная нужда заставили Ш. обратиться к великодушию императора, и Наполеон назначил ему единовременно пособие в 6000 франков и пенсию в 8000 франков. Последним трудом Ш. были его интересные лекции о французской литературе в Атенее (1806—07), изд. под заглавием «Tableau historique de l'état et des progrès de la littérature française depuis 1789» (1816 и много раз позже). Ш. был членом Национального (впоследствии Французского) института с самого его основания. Преемником его был избран Шатобриан. Положение последнего, который по обычаю должен был произнести во французской академии хвалебное слово о Шенье, оказалось очень щекотливым. Не говоря уже о том, что Шатобриану приходилось восхвалять вольтерьянца и республиканца, Ш. в своей сатире «Les nouveaux saints» (1801) прямо задевал католицизм Шатобриана. Составленная Шатобрианом речь о Шенье не была допущена к произнесению. В 1823 г. были изданы «Oeuvres» Шенье, в 1824—26 гг. — «Oeuvres anciennes et posthumes», в 1844 г. — «Poésies» (собрание его од, элегий, сатир, посланий и эпиграмм).

Литература

• Шенье, Мари-Жозеф // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Arnault, «Lettre sur Chénier» (1826);
• Labitte (статья в «Revue des Deux Mondes», 1844, и в его «Etudes littéraires», 1846).

Ссылки

• [web.archive.org/web/20120111145143/vive-liberta.narod.ru/ref/ref1.htm/ в библиотеке vive-liberta]

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий Шенье, Мари-Жозеф

– Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.
Дрон пристально смотрел на княжну, в то время как она говорила.
– Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи принять, – сказал он. – Служил двадцать три года, худого не делал; уволь, ради бога.
Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.


Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна Марья, – я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…
– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.