Шепард, Алан

Эл Шепард
Al Shepard
Астронавт НАСА
Страна:	США
Специальность:	Морской лётчик, лётчик-испытатель
Воинское звание:	Контр-адмирал ( ВМС)
Экспедиции:	Меркурий-Редстоун-3 (1961), Аполлон-14 (1971)
Время в космосе:	9д 00ч 57м
Дата рождения:	18 ноября 1923(1923-11-18)
Место рождения:	Дерри, Нью-Гэмпшир, США
Дата смерти:	21 июля 1998(1998-07-21) (74 года)
Место смерти:	Пeббл-Бич, округ Монтерей, Калифорния, США
Награды:

А́лан Ба́ртлет «Эл» Ше́пард-младший (англ. Alan Bartlett «Al» Shepard, Jr.; 18 ноября 1923, Дерри, шт. Нью-Гэмпшир, США — 21 июля 1998, округ Монтерей, шт. Калифорния, США) — американский астронавт, контр-адмирал американских ВМС. Первый американец, совершивший суборбитальный космический полёт. Второй космический полёт Шепард выполнил в качестве командира космического корабля «Аполлон-14», посадочный модуль которого совершил посадку на поверхность Луны.

Образование

В 1941 году Алан окончил морской колледж Академия адмирала Фаррагута (англ.). В 1944 году он получил диплом бакалавра естественных наук в Военно-морской академии США в Аннаполисе.

Карьера лётчика-испытателя ВМС

В 1944 году Шепард стал офицером ВМС. Его первым назначением стал эсминец «Когсвелл» (англ. Cogswell) направленный в годы Второй мировой войны в Тихий океан. По окончании войны Шепард начал готовиться на военно-морского лётчика, сначала в городке Корпус-Кристи, а затем в Пенсаколе. Звание лётчика ему было присвоено в 1947 году. В этом качестве Шепард проходил службу в составе 42-й истребительной эскадрильи в Норфолке и Джэксонвилле. Несколько раз на борту авианосцев он выдвигался в район Средиземного моря.

В 1950 году Шепард поступил в Школу морских лётчиков-испытателей Патаксент. После её окончания участвовал в лётных испытаниях и работах по получению данных об освещённости и структуре воздушных масс над территорией Северной Америки, а также в экспериментах по разработке системы заправки в воздухе для американского ВМС. Шепард участвовал в испытаниях палубного истребителя F2H-3 «Бэнши» и первой американской угловой палубы для стартов с авианосца. После своего назначения оперативным офицером в подразделение ночных истребителей 193-го истребительного эскадрона в Моффет Филд (англ. Moffett Field; штат Калифорния), Алан Шепард совершил два выхода в западную часть Тихого океана на борту авианосца Орискани.

Повторно вернувшись в Пэтаксент, Шепард активно участвовал в лётных испытаниях палубных истребителей F3H «Демон», F8U «Крусейдер», F4D «Скайрэй», F11F «Тайгер», был назначен пилотом-испытателем создаваемого всепогодного палубного истребителя F5D «Skylancer». Пять месяцев Шепард служил инструктором школы лётчиков-испытателей. Позднее, — поступил в военно-морской колледж в Ньюпорте (штат Род-Айленд), по окончании которого в 1957 году был назначен в штат командующего Атлантического флота в качестве офицера подготовки самолётов.

Имел налёт более 8000 часов, из них 3700 — на реактивных самолётах.

Карьера астронавта

Шепард был одним из семи астронавтов, отобранных НАСА в апреле 1959 года для полётов на кораблях «Меркурий». Высочайший профессионализм и другие качества не только позволили ему стать первым американским астронавтом, но и единственному из астронавтов программы «Меркурий» отправиться на Луну.

5 мая 1961 года ракета-носитель «Редстоун 3» вывела космический корабль-капсулу «Меркурий-Редстоун-3» («Фридом-7») на баллистическую траекторию суборбитального полёта. Капсула достигла высоты приблизительно в 186,5 километров и совершила посадку в водах Атлантического ракетного полигона США в 486 километрах от точки старта. Полёт длился 15 минут 28 секунд. В NASA не предусмотрели в космическом корабле возможности удовлетворения астронавтом естественных человеческих потребностей. Поэтому Алану пришлось справить нужду в свой костюм во время полета.

Хотя полёт был суборбитальным и весьма кратким, Шепард, в отличие от Гагарина (чей полёт был полностью автоматическим), имел возможность управлять кораблём и совершил в невесомости успешное маневрирование. В историю вошли слова Шепарда, сказанные перед стартом «Редстоуна»: — «Боже, пожалуйста, не дай мне облажаться» (англ. Please, dear God, don't let me fuck up); По другим источникам (его собственная автобиография), он сказал сам себе лишь «Don’t fuck up, Shepard…» (не облажайся, Шепард), а «молитву Шепарда» потом придумали СМИ, но тем не менее она стала популярна среди лётчиков.

В 1962 Шепард был удостоен звания магистра искусств в Дартмутском колледже.

Шепард готовился в качестве дублёра Гордона Купера для полёта «Меркурий-Атлас-9». Следующим полётом Шепарда должен был стать трёхсуточный полёт «Меркурий-Атлас-10» («Фридом-7-II»), назначенный на октябрь 1963, однако 13 июня 1963 года он был отменён.

После отмены полёта «Меркурий-Атлас-10» Шепард был выбран командиром и пилотом для первого старта нового космического корабля «Джемини». Вторым пилотом должен был стать Томас Стаффорд. Алан приступил к тренировкам, но в начале 1964 года врачи обнаружили у него болезнь Меньера (болезнь уха, нарушаюшая работу вестибулярного аппарата), что привело к его отстранению от полётов практически до конца 60-х годов. Место планировавшегося экипажа «Джемини-3» заняли Вирджил Гриссом и Джон Янг.

После успешной операции на ушной полости и восстановления лётного статуса Шепард вернулся к активной подготовке к новым полётам. В возрасте 47 лет, будучи к тому времени старейшим астронавтом НАСА, Алан Шепард выполнил свой второй космический полёт в качестве командира «Аполлона-14», который стал третьей успешной американской экспедицией на Луну (31 января — 9 февраля 1971 года).

Поздние годы

В 1971 году Алан Шепард был делегатом Генеральной Ассамблеи ООН. В 1971 он получил степень доктора естественных наук в Университете Майами (англ. Miami University) (Оксфорд, Огайо), а в 1972 — степень доктора гуманитарных наук от Франклин Пирс колледжа (англ. Franklin Pierce College).

В 1994 году совместно с двумя журналистами он издал книгу Moon Shot: The Inside Story of America’s Race to the Moon («Полёт на Луну: Внутренняя история американской лунной гонки»). В издании книги 1994-го года помещён коллаж из нескольких фотоснимков, показывающей Шепарда, бьющего на Луне по мячу для гольфа (в действительности этот эпизод снимался только на телекамеру, и качество этой съёмки значительно хуже). По книге был создан телевизионный минисериал в 1994 году.

Умер 21 июля 1998 года от лейкемии в госпитале города Монтерей . Через пять недель скончалась его жена Луиза Шепард. Оба были кремированы, и их пепел был развеян над морем. У них родилось трое дочерей (Лаура, Джулианна и Алиса) и шестеро внуков. Алиса была племянницей его жены Луизы, которую они удочерили после смерти её матери.

Награды

Был награждён золотыми медалями НАСА «За выдающиеся заслуги» и «За исключительные достижения», Космической медалью почёта Конгресса, медалью де Лаво и медалью имени Лэнгли.

В его честь названо новое крыло планетария в городе Конкорд, так же получил название суборбитальный корабль New Shepard создаваемый американской компанией Blue Origin.

Включён в Зал славы астронавтов.

См. также

• Первые полёты космонавтов различных стран мира

Отрывок, характеризующий Шепард, Алан

А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.