Шестидесятники

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Шестидеся́тники — субкультура советской интеллигенции, в основном захватившая поколение, родившееся приблизительно между 1925 и 1945 годами. Историческим контекстом, сформировавшим взгляды «шестидесятников», были годы сталинизма, Великая Отечественная война, итоги XX съезда КПСС и эпоха «оттепели».

Большинство из нас не было революционерами, не собиралось коммунистический режим уничтожать. Я, например, даже подумать не мог, что это возможно. Задача была очеловечить его.

Булат Окуджава

Большинство «шестидесятников» были выходцами из интеллигентской или партийной среды, сформировавшейся в 1920-е годы. Их родители, как правило, были убеждёнными большевиками, часто участниками Гражданской войны. Вера в коммунистические идеалы была для большинства «шестидесятников» самоочевидной, борьбе за эти идеалы их родители посвятили жизнь.

Однако ещё в детстве им пришлось пережить мировоззренческий кризис, так как эта среда сильно пострадала от так называемых сталинских «чисток». У некоторых «шестидесятников» родители были посажены или расстреляны. Обычно это не вызывало радикального пересмотра взглядов — однако заставляло больше рефлексировать и приводило к скрытой оппозиции режиму.

Война

Огромное влияние на мировоззрение шестидесятников оказала Великая Отечественная война. В 1941 году старшей части поколения было 16 лет — и очень многие пошли добровольцами на фронт. Большая их часть, в частности, почти всё Московское ополчение, погибла в том же году. Но для тех, кто выжил, война стала главным в жизни опытом. Столкновение с жизнью и смертью, с массой реальных людей и настоящей жизнью страны, не закамуфлированное пропагандой, требовало формировать собственное мнение. Кроме того, атмосфера на передовой, в ситуации реальной опасности, была несравнимо более свободной, чем в мирной жизни. Наконец, экзистенциальный фронтовой опыт заставлял вообще по-иному относиться к социальным условностям. Бывшие десятиклассники и первокурсники возвращались с фронта совсем другими, критичными и уверенными в себе людьми.

XX съезд и «Оттепель»

Однако их ждало разочарование. Вопреки массовым ожиданиям интеллигенции, что после Великой Отечественной войны наступит либерализация и очеловечивание строя, сталинский режим стал ещё жёстче и бескомпромисснее. Началась борьба с «формализмом», кибернетикой, генетикой, «врачами-убийцами», космополитизмом и т. д. Усилилась антизападная пропаганда. Тем временем, огоромное количество фронтовиков-шестидесятников вернулись на студенческие скамьи, сильно влияя на младших товарищей.

Определяющими событиями в жизни поколения стали смерть Сталина и доклад Н. С. Хрущёва на ХХ съезде КПСС (1956 год), разоблачавший сталинские преступления. Для большинства «шестидесятников» XX съезд был катарсисом, разрешившим многолетний мировоззренческий кризис, примирявший их с жизнью страны. Последовавшая за XX съездом либерализация общественной жизни, известная как эпоха «оттепели», стала контекстом активной деятельности «шестидесятников». Как отмечал сын Хрущёва Сергей: «у каждого поколения есть своя главная тема, а нас, шестидесятников, влекут годы первой „оттепели“».

Шестидесятники активно поддержали «возвращение к ленинским нормам», отсюда апологетика Ленина (стихи Андрея Вознесенского и Евгения Евтушенко, пьесы Михаила Шатрова, проза Егора Яковлева) как противника Сталина и романтизация Гражданской войны (Булат Окуджава, Юрий Трифонов, Александр Митта).

Свою роль в создании позитивного образа коммунистического будущего сыграли произведения в жанре научно-социальной фантастики, первым и, пожалуй, важнейшим из которых по влиянию на настроения в обществе на рубеже 1950-х/1960-х годов стал напечатанный в 1957 году роман «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова. Словно в подтверждение смелым мечтам фантастов, это время было ознаменовано успехами в освоении космоса, что способствовало повышению уровня общественного оптимизма.

Многие шестидесятники стали убеждёнными интернационалистами и сторонниками «мира без границ». Не случайно культовыми фигурами для шестидесятников были революционеры в политике и в искусстве — Владимир Маяковский, Всеволод Мейерхольд, Бертольт Брехт, Че Гевара, Фидель Кастро, а также писатели Эрнест Хемингуэй и Эрих Мария Ремарк.

Термин «Шестидесятники»

Термин «шестидесятники» прижился после того, как в журнале «Юность» в 1960 была напечатана одноимённая статья критика Станислава Рассадина. Автор позже критически отзывался о распространившемся слове:

…само понятие «шестидесятник» заболтано, обессмыслено, да и с самого начала не имело поколенческого смысла, являясь приблизительным псевдонимом времени. (Признаю вполне самокритически — как автор статьи «Шестидесятники», напечатанной буквально за несколько дней до наступления самих 1960-х, в декабре 1960 года.)

В других советских республиках и странах соцлагеря «шестидесятниками» называют свои поколенческие субкультуры, отчасти близкие русской (см. например украинскую статью Википедии). Вместе с тем, «шестидесятниками» часто называют ряд зарубежных представителей «поколения 1960-х», эпохи хиппи, The Beatles, рок-н-ролла, психоделиков, сексуальной революции, «новых левых», «движения за гражданские права» и студенческих волнений 1968 года (см. английскую статью Википедии). Это, конечно, совершенно другое историческое явление: так, советские шестидесятники чувствовали гораздо большее родство с битниками, предшествовавшими поколению хиппи. Однако, занятно, что в совершенно разных контекстах возникли эмоционально перекликающиеся феномены с общим названием.

Некоторые представители поколения со временем стали относиться к термину иронически. Так, Андрей Битов пишет: «…я шестидесятник лишь потому, что мне за шестьдесят; мои первые дети родились в шестидесятые, и Ленинград находится на шестидесятой параллели». А Василий Аксёнов в рассказе «Три шинели и нос» вообще называет себя «пятидесятником». Со временем термин приобрёл и негативную коннотацию. Например, Дмитрий Быков, говоря о новом газетном проекте на страницах издания «Новый взгляд», отмечал:

Можно было ожидать, что на месте скучной «Общей газеты», выражавшей позицию вконец запутавшихся (а то и изолгавшихся) шестидесятников-прогрессистов, возникнет лощёно-аналитическое издание… но кто же мог предположить, что издание получится ещё скучней?

Любопытно отметить, что именно на 1960-е годы приходится возрождение социологии в СССР.

«Физики» и «лирики»

Бурная дискуссия, имевшая место в то время по поводу того, что первостепенно для общества — наука или искусство. «Шестидесятники» состояли из двух взаимосвязанных, но разных субкультур, шутливо называвшихся «физиками» и «лириками» — представителей научно-технической и гуманитарной интеллигенции.

Если «лирики» в основном увлекались поэзией и живописью, «физики» держали руку на пульсе научно-технического прогресса, занимаясь изобретательством. В их среде Альберт Эйнштейн и Лев Ландау были культовыми фигурами, фото этих светил науки украшали квартиры советских людей, даже далёких от физики. Естественно, «физики» меньше проявляли себя в изящных искусствах, однако мировоззренческая система, возникшая в их среде, была не менее заметна в советской культуре 1960-х и 1970-х годов. Присущая «физикам» романтизация научного познания и научно-технического прогресса оказала огромное влияние на развитие науки и весь советский быт. В художественной литературе взгляды «физиков» проявлялись не часто, в основном в жанре научной и научно-социальной фантастики, ярчайшим примером которой является проза братьев Стругацких, хотя иногда находила отражение и в произведениях реалистического жанра (роман Даниила Гранина «Иду на грозу», фильм Михаила Ромма «9 дней одного года» и т. д.).

«Физики» (хотя их личные взгляды и кругозор могли быть вполне широкими) считались гораздо более любимыми государством, чем «лирики», — отчасти из-за того, что в них нуждалась огромная оборонная промышленность СССР. Такие отношения отражены и в известной строфе поэта Бориса Слуцкого: «Что-то физики в почёте, что-то лирики в загоне. Дело не в сухом расчёте, дело в мировом законе». Не удивительно, что к началу 1970-х эстетика «физиков» была воспринята советским официозом — «научно-фантастический» стиль стал архитектурно-дизайнерской нормой для многих стран развитого социализма. Следует отметить, что, в соответствии с плановой экономикой и концепцией марксизма-ленинизма, на один творческий вуз приходился десяток инженерно-технических.

Литература

Заметнее всего «шестидесятники» выразили себя в литературе.

Журнал «Юность», основанный в 1955 году, и руководимый Валентином Катаевым, сыграл большую роль в ранние годы «шестидесятничества». Он достиг огромных тиражей, и был очень популярен среди молодёжи. Журнал делал ставку на молодых и неизвестных прозаиков и поэтов. Он «открыл» таких авторов как Анатолий Гладилин, Василий Аксёнов и многих других. В журнале описывались поиски молодым поколением своего пути на «стройках века» и в личной жизни. Герои привлекали искренностью и неприятием фальши

Огромную роль в «шестидесятничестве» играл журнал «Новый Мир», с 1958 по 1970 год редактировавшийся Александром Твардовским. Журнал, стойко исповедовавший либеральные взгляды, стал главным рупором «шестидесятников» и был невероятно популярен в их среде. Трудно назвать печатное издание, имевшее сравнимое влияние на умы какого-нибудь поколения. Твардовский, пользуясь своим авторитетом, последовательно публиковал литературу и критику, свободные от соцреалистических установок.

Прежде всего это были честные, «окопные» произведения о Великой Отечественной войне, в основном молодых авторов — так называемая «лейтенантская проза»: «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова, «Пядь земли» Григория Бакланова, «Батальоны просят огня» Юрия Бондарева, «Мёртвым не больно» Василя Быкова и другие.

Но, очевидно, главным событием была публикация в 1962 году повести Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича» — первого произведения о сталинских лагерях. Публикация эта стала почти столь же переломным и катарсическим событием, как и сам XX Съезд.

Организаторами чтений «на Маяке» были будущие диссиденты Владимир Буковский, Юрий Галансков и Эдуард Кузнецов.

Но традиции устной поэзии на этом не закончились. Её продолжали вечера в Политехническом музее. Там тоже выступали в основном молодые поэты: Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, Роберт Рождественский, Булат Окуджава.

В фантастике прокладывал себе путь жанр коммунистической утопии, видными представителями которой стали Иван Ефремов и братья Стругацкие.

Авторская песня

Съёмки со знаменитых чтений в «Политехе» вошли в один из главных «шестидесятнических» фильмов — «Застава Ильича» Марлена Хуциева, а перечисленные поэты на несколько лет стали невероятно популярны.

Позже любовь публики перешла на поэтов нового жанра, порождённого культурой «шестидесятников»: авторской песней. Его отцом стал Булат Окуджава, начавший в конце 1950-х исполнять под гитару песни собственного сочинения. Вскоре появились другие авторы — Александр Галич, Юлий Ким, Новелла Матвеева, Юрий Визбор, ставшие классиками жанра. Появился аудио-самиздат, разнёсший голоса бардов по всей стране, — радио, телевидение и грамзапись были тогда для них закрыты.

Походники

В конце 1960-х, когда общественная жизнь в стране была придушена, в среде «физиков» возникла новая субкультура — туристов-походников. В её основе лежала романтизация таёжного (северного, высокогорного) быта геологов и прочих полевиков. Простота, грубость и свобода их жизни были антитезой скучной бессмыслице «правильного» существования городского интеллигента. Выражением этих настроений стал фильм Киры Муратовой «Короткие встречи» (1967) с Владимиром Высоцким в главной роли. В том же году вышел фильм «Вертикаль» также с Высоцким и его песнями под гитару. Миллионы интеллигентов стали проводить свои отпуска в дальних турпоходах, штормовка стала обыденной интеллигентской одеждой.

Центральной практикой этой субкультуры было коллективное пение у костра под гитару — в результате чего авторская песня превратилась в массовый жанр. По всей стране возникали клубы самодеятельной песни (КСП). Олицетворением и любимейшим автором этой субкультуры был бард Юрий Визбор. Впрочем, расцвет её пришёлся не на «шестидесятников», а на следующее поколение.

Коммунарское движение

Воодушевленные, как им казалось, близкой перспективой построения коммунистического общества, многие педагоги поставили перед собой задачу воспитания человека, готового жить по высоким коммунистическим моральным нормам. Основываясь на успешном опыте С. Т. Шацкого и А. С. Макаренко, сочетая их методики с идеями, почерпнутыми у скаутов и пионерского движения 20-х годов, педагоги коммунарского движения, виднейшим из которых был Игорь Иванов, создали методику на принципах добровольности участия, коллективного планирования, коллективного исполнения и коллективной оценки, чередования творческих поручений, ротации выборных руководителей и т. д.

Коммунарская методика была положена в основу работы во Всероссийском лагере ЦК ВЛКСМ «Орлёнок». Летом 1962 года «Комсомольская правда» и ЦК ВЛКСМ собрали в «Орлёнке» 50 старшеклассников из различных городов; в отряд были приглашены несколько подростков из Коммуны юных фрунзенцев, а также трое «старших друзей» КЮФа. Ребята разъехались по своим городам и там многим из них удалось создать подростковые сообщества, которые стали называть себя «секциями» клуба юных коммунаров. Секции проводили «коллективные творческие дела» и воспроизводили стиль и образ жизни КЮФ (в той мере, в какой они могли их освоить за проведенные в «Орленке» 40 дней). После изучения сотрудником «Комсомольской правды» С. Л. Соловейчиком жизни КЮФ и опубликования статьи «Фрунзенская Коммуна», 24 января 1962 году газета объявила о создании заочного «Клуба юных коммунаров» («КЮК») и призвала комсомольцев-старшеклассников, учеников ремесленных и технических училищ создавать секции этого клуба из первичных комсомольских организаций — групп, классов.

В 1963 году в «Орлёнке» прошёл первый Всесоюзный Сбор юных коммунаров. С этого времени и появился в прессе термин «коммунарское движение», иногда также называемое «орлятским». КЮК в «Комсомольской правде» и «коммунарские» смены в «Орлёнке» породили первую волну коммунарского движения. Оно распространилось почти на всю страну, воспитало несколько поколений педагогов-энтузиастов и охватывало во времена расцвета (середина 60-х годов) десятки тысяч школьников и подростков.

Однако в силу нарастания неблагоприятных тенденций в политической обстановке после смещения Н. С. Хрущёва административное давление на коммунарские клубы и отряды стало усиливаться, что привело к постепенному уменьшению числа их участников и закрытию части клубов. С декабря 1965 года была прекращена поддержка коммунарского движения со стороны ЦК ВЛКСМ; было объявлено, что в таком случае дальнейшая судьба коммунарских объединений будет зависеть от их взаимоотношений с комсомольскими органами «на местах». Движение официально не запрещалось, но с тех пор во многих городах отношение к секциям клуба ЮК стало крайне неблагоприятным. В то же время ряд клубов и отрядов коммунарского и близких к нему направлений существуют и поныне.

Кино и театр

В кино «шестидесятники» проявили себя исключительно ярко, несмотря на то, что этот вид искусства жёстко контролировался властью. Самыми известными фильмами, выражавшими настроения после XX Съезда, были «Летят журавли» Михаила Калатозова, «Застава Ильича» Марлена Хуциева, «Я шагаю по Москве» Георгия Данелии, «Девять дней одного года» Михаила Ромма, «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещён» Элема Климова.

Вместе с тем большинство актёров «золотой обоймы» советского кино — Евгений Леонов, Иннокентий Смоктуновский, Олег Табаков, Евгений Евстигнеев, Юрий Никулин, Василий Ливанов, Евгений Лебедев, Михаил Ульянов, Станислав Любшин, Инна Гулая, Жанна Болотова, Марианна Вертинская, Андрей Смирнов, Николай Губенко, Ирина Мирошниченко, Олег Даль и многие другие, — были «шестидесятниками» и по возрасту, и по образу мышления. Но гораздо больше кинематографисты-«шестидесятники» проявили себя в 1970-х — 1980-х годах — в основном в жанре кинокомедии, поскольку только в ней разрешалось критиковать отрицательные стороны жизни, как правило, на бытовом уровне. Именно тогда сняли свои лучшие фильмы такие типичные «шестидесятники» как Эльдар Рязанов, Георгий Данелия, Марк Захаров. Наиболее характерным примером «шестидесятничества» в театре были «Современник» Олега Ефремова и «Таганка» Юрия Любимова.

Живопись

В 1960-е годы в Советском Союзе обострились отношения между властью и свободомыслящими художниками. В 1962 году художники из студии Элия Белютина «Новая реальность» приняли участие в выставке в Манеже, посвященной 30-летию МОСХа. Эта выставка стала знаковым событием, так как резкая критика в адрес современных художников со стороны Хрущева и других руководителей страны оставила художников «Новой реальности» за рамками официального искусства.

В 1954 году Белютин собрал вокруг себя прогрессивных художников, стремясь создать Новую Академию, где преподавание велось бы в соответствии с его методикой. На протяжении многих лет Белютин изучал систему преподавания Французской академии художеств, методы Павла Чистякова и многих авангардных художников начала века. Поиски Белютина вылились в «теорию всеобщей контактности», которую он широко применял в своей студии. Таким образом, художники «Новой реальности», среди которых Люциан Грибков, Владислав Зубарев, Анатолий Сафохин, Вера Преображенская, Тамара Тер-Гевондян продолжили традиции русского авангарда 1920-х годов.

«Застой»

Снятие Хрущёва поначалу не вызвало большой озабоченности, так как пришедший к власти триумвират — Подгорный, Косыгин и Брежнев — выглядел респектабельно на фоне не всегда уравновешенного Хрущёва. Однако уже вскоре вместо либерализации последовало ужесточение режима внутри страны и обострение холодной войны, что стало для «шестидесятников» трагедией.

Знаково-мрачными стали для них следующие события. Во-первых, процесс Синявского-Даниэля (1966) — показательный суд над литераторами, осуждёнными не за антисоветскую деятельность, а за их произведения. Во-вторых, Шестидневная война и последующий рост еврейского национального движения в СССР, борьба за выезд; в-третьих — ввод советских войск в Чехословакию (1968) — «шестидесятники» очень сочувствовали Пражской весне, видя в ней логичное продолжение «оттепели». И, наконец, разгром «Нового Мира» (1970), ознаменовавший установление глухого «застоя», конец возможности легального самовыражения.

Многие «шестидесятники» приняли непосредственное участие в диссидентском движении — и подавляющее их большинство сочувствовало ему. В то же время, хотя кумир поколения Александр Солженицын постепенно пришёл к радикально антисоветским взглядам, большинство «шестидесятников» по-прежнему сохраняли веру в социализм. Как пел Окуджава в песне «Сентиментальный марш»:

Я всё равно паду на той, на той единственной Гражданской.
И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной.

При том, что интеллигенция следующего поколения относилась к этим идеалам, в лучшем случае, равнодушно. Это вызывало ощутимый конфликт поколений — подкреплявшийся философскими и эстетическими разногласиями. «Шестидесятники» без энтузиазма относились к «авангардизму», которым жила интеллигенция 1970-х — концептуализму, постмодернизму. В свою очередь, «авангардистов» мало волновала лирика Твардовского и разоблачения сталинизма — всё советское было для них очевидным абсурдом.

В 1970-х годах многие лидеры «шестидесятничества» были вынуждены эмигрировать (писатели Василий Аксёнов, Владимир Войнович, Анатолий Гладилин, Анатолий Кузнецов, Александр Галич, Георгий Владимов, Андрей Синявский, Наум Коржавин; кинематографисты Эфраим Севела, Михаил Калик, Михаил Богин; эстрадные певцы Эмиль Горовец, Лариса Мондрус, Аида Ведищева, Вадим Мулерман и многие другие). Часть «шестидесятников» была вытеснена во «внутреннюю эмиграцию» — поэты Владимир Корнилов, Борис Чичибабин и др.

В годы застоя кумиром, почти иконой «шестидесятников» стал академик Андрей Сахаров, отказавшийся от комфортной жизни обласканного властью учёного ради борьбы за свободу совести. Сахаров с его сочетанием чистоты, наивности, интеллекта и моральной силы действительно воплощал все идеалы поколения — а кроме того, был и «физиком», и «лириком».

Религия

Во многом благодаря пропагандистским успехам Хрущёвской антирелигиозной кампании, по воспитанию «шестидесятники» по большей части были атеистами или агностиками — и остались таковыми на всю жизнь. Однако с началом «застоя» в условиях отсутствия каких-либо социальных перспектив некоторая их часть обратилась к религиозному поиску — в основном в рамках православия и иудаизма (последнее было распространено среди евреев, которые, впрочем, нередко принимали не иудаизм, а православие). Самыми заметными фигурами православного возрождения в «шестидесятнической» среде были протоиереи Александр Мень и Глеб Якунин, митрополит Антоний Сурожский, диссидентка Зоя Крахмальникова, филолог Сергей Аверинцев.

В то же время многие в своих духовных поисках (а также, нередко, и в желании вести здоровый образ жизни, достичь гармонии с природой) обращались к восточным религиям и учениям: например, в Ленинграде оформилась группа буддистов, объединённая вокруг фигуры ламы и буддолога Б. Д. Дандарона. В серьёзных журналах, таких, как «Наука и жизнь», велись публикации по хатха-йоге. Углубляющиеся идейные расхождения и военное противостояние с маоистским Китаем способствовали политическому сближению и интеллектуальному обмену с Индией, что облегчило распространение рериховского движения. Наблюдалось распространение и других движений эзотерической направленности. Были и оригинальные течения, например, движение сторонников Порфирия Иванова.

Протоиерей Владислав Цыпин так описал причины их обращения к религии:

с конца 1970-х годов по-советски воспитанные, но склонные к критическому восприятию окружающего мира люди испытывали разочарование и обескураженность. Суть их реакции интегрально может быть обозначена так: столько жертв, столько крови — и все это, оказывается, не ради земного рая, наступление которого было обещано, а ради того, чтобы у всех, и то лишь в перспективе, в конце концов была отдельная двух- или трёхкомнатная квартира и питание достаточной и даже избыточной калорийности. Многих из тех, кто раньше принимал официальную идеологию, подобный результат грандиозной и кровавой революции оскорблял. Реакция разочарованных была разной: одни (и это был в житейском отношении самый опасный, самый рискованный выбор) обрушились с критикой на советский официоз с позиций марксистской ортодоксии, другие «выбирали свободу» и становились оголтелыми поклонниками культа Запада <…>, третьи искали выхода на пути квазирелигиозных, парарелигиозных и религиозных исканий. Уже в 1960-е годы появились доморощенные йоги, тогда ещё не кришнаиты, и даже буддисты, не имевшие ни бурятских, ни калмыцких корней. О конфуцианцах и даосистах не было слышно. В среде отечественных хиппи, в параллель с тягой к наркотикам, обнаружилась тяга ко всякого рода эзотерике и оккультным опытам — не коммерческий интерес современных экстрасенсов, а совершенно бескорыстное и часто самоубийственное увлечение.

Перестройка

По мнению Александра Ципко, сама перестройка явилась «продуктом шестидесятничества, продуктом тех идей, иллюзий, ценностей, которые складывались у целого поколения советской интеллигенции под влиянием разоблачения так называемого „культа личности Сталина“».

Перестройку «шестидесятники» восприняли с огромным энтузиазмом — как продолжение «оттепели», возобновление их противостояния со сталинизмом. Они — после двух десятилетий бездействия — вдруг вновь оказались очень востребованными. Одна за другой выходили их книги о сталинской эпохе, производя эффект разорвавшейся бомбы: «Дети Арбата» Анатолия Рыбакова, «Чёрные Камни» Анатолия Жигулина, «Белые Одежды» Владимира Дудинцева, «Зубр» Даниила Гранина и т. д.

Публицисты-«шестидесятники» (Егор Яковлев, Юрий Карякин, Юрий Черниченко, Юрий Буртин и др.) оказались на переднем крае борьбы за «обновление» и «демократизацию» социализма (поскольку этот дискурс вполне соответствовал их взглядам) — за что были названы «прорабами перестройки». Правда, вскоре выяснилось, что они более горячие сторонники перестройки, чем её авторы^{[уточнить]}. Спорный вопрос, можно ли назвать «шестидесятниками» самих Михаила Горбачёва и Александра Яковлева (всё-таки больше сформированных номенклатурной культурой). Так или иначе, в целом перестройка стала звёздным часом поколения.

С тем же энтузиазмом большинство «шестидесятников» восприняло приход к власти Бориса Ельцина и начало реформ Егора Гайдара. В 1993 году многие представители этого поколения подписали «Письмо 42-х», называя оппозиционный парламент «фашистами».

Однако с крушением СССР кончилась и общественная востребованность «шестидесятников». Новая социальная реальность принесла совсем другие понятия и вопросы, сделав неактуальным весь дискурс, на котором строилась шестидесятническая культура. И в 1990-х — 2000-х годах большинство знаменитых «шестидесятников» тихо умерли полузабытыми.

Видные представители

Поэзия:

• Андрей Вознесенский
• Булат Окуджава
• Белла Ахмадулина
• Борис Чичибабин
• Владимир Высоцкий
• Евгений Евтушенко
• Иван Коваленко
• Инна Кашежева
• Лина Костенко
• Новелла Матвеева
• Олжас Сулейменов
• Римма Казакова
• Роберт Рождественский
• Тамара Жирмунская
• Юлий Ким
• Юнна Мориц
• Виль Мустафин
• Леонид Губанов

Проза:

• Александр Солженицын
• Андрей Битов
• Василий Аксёнов
• Аркадий и Борис Стругацкие
• Вадим Шефнер
• Владимир Войнович
• Игорь Вулох
• Роза Хуснутдинова
• Север Гансовский
• Юрий Визбор
• Юрий Трифонов

Кинематограф:

• Андрей Тарковский
• Марлен Хуциев
• Эльдар Рязанов
• Леонид Гайдай

Изобразительное искусство:

• Стасис Красаускас
• Люциан Грибков
• Владислав Зубарев
• Анатолий Сафохин
• Вера Преображенская
• Тамара Тер-Гевондян

Музыка:

• Софья Губайдулина
• Эдисон Денисов
• Николай Каретников
• Альфред Шнитке

Фотография:

• Эдуард Гладков

См. также

• Движение сопротивления

Литература

Петр Вайль, Александр Генис. 60-е. Мир советского человека. — М: Corpus, 2013. — 432 с. — 4000 экз. — ISBN 978-5-17-079727-1.

Отрывок, характеризующий Шестидесятники

M lle Bourienne в этот вечер долго ходила по зимнему саду, тщетно ожидая кого то и то улыбаясь кому то, то до слез трогаясь воображаемыми словами рauvre mere, упрекающей ее за ее падение.
Маленькая княгиня ворчала на горничную за то, что постель была нехороша. Нельзя было ей лечь ни на бок, ни на грудь. Всё было тяжело и неловко. Живот ее мешал ей. Он мешал ей больше, чем когда нибудь, именно нынче, потому что присутствие Анатоля перенесло ее живее в другое время, когда этого не было и ей было всё легко и весело. Она сидела в кофточке и чепце на кресле. Катя, сонная и с спутанной косой, в третий раз перебивала и переворачивала тяжелую перину, что то приговаривая.
– Я тебе говорила, что всё буграми и ямами, – твердила маленькая княгиня, – я бы сама рада была заснуть, стало быть, я не виновата, – и голос ее задрожал, как у собирающегося плакать ребенка.
Старый князь тоже не спал. Тихон сквозь сон слышал, как он сердито шагал и фыркал носом. Старому князю казалось, что он был оскорблен за свою дочь. Оскорбление самое больное, потому что оно относилось не к нему, а к другому, к дочери, которую он любит больше себя. Он сказал себе, что он передумает всё это дело и найдет то, что справедливо и должно сделать, но вместо того он только больше раздражал себя.
«Первый встречный показался – и отец и всё забыто, и бежит кверху, причесывается и хвостом виляет, и сама на себя не похожа! Рада бросить отца! И знала, что я замечу. Фр… фр… фр… И разве я не вижу, что этот дурень смотрит только на Бурьенку (надо ее прогнать)! И как гордости настолько нет, чтобы понять это! Хоть не для себя, коли нет гордости, так для меня, по крайней мере. Надо ей показать, что этот болван об ней и не думает, а только смотрит на Bourienne. Нет у ней гордости, но я покажу ей это»…
Сказав дочери, что она заблуждается, что Анатоль намерен ухаживать за Bourienne, старый князь знал, что он раздражит самолюбие княжны Марьи, и его дело (желание не разлучаться с дочерью) будет выиграно, и потому успокоился на этом. Он кликнул Тихона и стал раздеваться.
«И чорт их принес! – думал он в то время, как Тихон накрывал ночной рубашкой его сухое, старческое тело, обросшее на груди седыми волосами. – Я их не звал. Приехали расстраивать мою жизнь. И немного ее осталось».
– К чорту! – проговорил он в то время, как голова его еще была покрыта рубашкой.
Тихон знал привычку князя иногда вслух выражать свои мысли, а потому с неизменным лицом встретил вопросительно сердитый взгляд лица, появившегося из под рубашки.
– Легли? – спросил князь.
Тихон, как и все хорошие лакеи, знал чутьем направление мыслей барина. Он угадал, что спрашивали о князе Василье с сыном.
– Изволили лечь и огонь потушили, ваше сиятельство.
– Не за чем, не за чем… – быстро проговорил князь и, всунув ноги в туфли и руки в халат, пошел к дивану, на котором он спал.
Несмотря на то, что между Анатолем и m lle Bourienne ничего не было сказано, они совершенно поняли друг друга в отношении первой части романа, до появления pauvre mere, поняли, что им нужно много сказать друг другу тайно, и потому с утра они искали случая увидаться наедине. В то время как княжна прошла в обычный час к отцу, m lle Bourienne сошлась с Анатолем в зимнем саду.
Княжна Марья подходила в этот день с особенным трепетом к двери кабинета. Ей казалось, что не только все знают, что нынче совершится решение ее судьбы, но что и знают то, что она об этом думает. Она читала это выражение в лице Тихона и в лице камердинера князя Василья, который с горячей водой встретился в коридоре и низко поклонился ей.
Старый князь в это утро был чрезвычайно ласков и старателен в своем обращении с дочерью. Это выражение старательности хорошо знала княжна Марья. Это было то выражение, которое бывало на его лице в те минуты, когда сухие руки его сжимались в кулак от досады за то, что княжна Марья не понимала арифметической задачи, и он, вставая, отходил от нее и тихим голосом повторял несколько раз одни и те же слова.
Он тотчас же приступил к делу и начал разговор, говоря «вы».
– Мне сделали пропозицию насчет вас, – сказал он, неестественно улыбаясь. – Вы, я думаю, догадались, – продолжал он, – что князь Василий приехал сюда и привез с собой своего воспитанника (почему то князь Николай Андреич называл Анатоля воспитанником) не для моих прекрасных глаз. Мне вчера сделали пропозицию насчет вас. А так как вы знаете мои правила, я отнесся к вам.
– Как мне вас понимать, mon pere? – проговорила княжна, бледнея и краснея.
– Как понимать! – сердито крикнул отец. – Князь Василий находит тебя по своему вкусу для невестки и делает тебе пропозицию за своего воспитанника. Вот как понимать. Как понимать?!… А я у тебя спрашиваю.
– Я не знаю, как вы, mon pere, – шопотом проговорила княжна.
– Я? я? что ж я то? меня то оставьте в стороне. Не я пойду замуж. Что вы? вот это желательно знать.
Княжна видела, что отец недоброжелательно смотрел на это дело, но ей в ту же минуту пришла мысль, что теперь или никогда решится судьба ее жизни. Она опустила глаза, чтобы не видеть взгляда, под влиянием которого она чувствовала, что не могла думать, а могла по привычке только повиноваться, и сказала:
– Я желаю только одного – исполнить вашу волю, – сказала она, – но ежели бы мое желание нужно было выразить…
Она не успела договорить. Князь перебил ее.
– И прекрасно, – закричал он. – Он тебя возьмет с приданным, да кстати захватит m lle Bourienne. Та будет женой, а ты…
Князь остановился. Он заметил впечатление, произведенное этими словами на дочь. Она опустила голову и собиралась плакать.
– Ну, ну, шучу, шучу, – сказал он. – Помни одно, княжна: я держусь тех правил, что девица имеет полное право выбирать. И даю тебе свободу. Помни одно: от твоего решения зависит счастье жизни твоей. Обо мне нечего говорить.
– Да я не знаю… mon pere.
– Нечего говорить! Ему велят, он не только на тебе, на ком хочешь женится; а ты свободна выбирать… Поди к себе, обдумай и через час приди ко мне и при нем скажи: да или нет. Я знаю, ты станешь молиться. Ну, пожалуй, молись. Только лучше подумай. Ступай. Да или нет, да или нет, да или нет! – кричал он еще в то время, как княжна, как в тумане, шатаясь, уже вышла из кабинета.
Судьба ее решилась и решилась счастливо. Но что отец сказал о m lle Bourienne, – этот намек был ужасен. Неправда, положим, но всё таки это было ужасно, она не могла не думать об этом. Она шла прямо перед собой через зимний сад, ничего не видя и не слыша, как вдруг знакомый шопот m lle Bourienne разбудил ее. Она подняла глаза и в двух шагах от себя увидала Анатоля, который обнимал француженку и что то шептал ей. Анатоль с страшным выражением на красивом лице оглянулся на княжну Марью и не выпустил в первую секунду талию m lle Bourienne, которая не видала ее.
«Кто тут? Зачем? Подождите!» как будто говорило лицо Анатоля. Княжна Марья молча глядела на них. Она не могла понять этого. Наконец, m lle Bourienne вскрикнула и убежала, а Анатоль с веселой улыбкой поклонился княжне Марье, как будто приглашая ее посмеяться над этим странным случаем, и, пожав плечами, прошел в дверь, ведшую на его половину.
Через час Тихон пришел звать княжну Марью. Он звал ее к князю и прибавил, что и князь Василий Сергеич там. Княжна, в то время как пришел Тихон, сидела на диване в своей комнате и держала в своих объятиях плачущую m lla Bourienne. Княжна Марья тихо гладила ее по голове. Прекрасные глаза княжны, со всем своим прежним спокойствием и лучистостью, смотрели с нежной любовью и сожалением на хорошенькое личико m lle Bourienne.
– Non, princesse, je suis perdue pour toujours dans votre coeur, [Нет, княжна, я навсегда утратила ваше расположение,] – говорила m lle Bourienne.
– Pourquoi? Je vous aime plus, que jamais, – говорила княжна Марья, – et je tacherai de faire tout ce qui est en mon pouvoir pour votre bonheur. [Почему же? Я вас люблю больше, чем когда либо, и постараюсь сделать для вашего счастия всё, что в моей власти.]
– Mais vous me meprisez, vous si pure, vous ne comprendrez jamais cet egarement de la passion. Ah, ce n'est que ma pauvre mere… [Но вы так чисты, вы презираете меня; вы никогда не поймете этого увлечения страсти. Ах, моя бедная мать…]
– Je comprends tout, [Я всё понимаю,] – отвечала княжна Марья, грустно улыбаясь. – Успокойтесь, мой друг. Я пойду к отцу, – сказала она и вышла.
Князь Василий, загнув высоко ногу, с табакеркой в руках и как бы расчувствованный донельзя, как бы сам сожалея и смеясь над своей чувствительностью, сидел с улыбкой умиления на лице, когда вошла княжна Марья. Он поспешно поднес щепоть табаку к носу.
– Ah, ma bonne, ma bonne, [Ах, милая, милая.] – сказал он, вставая и взяв ее за обе руки. Он вздохнул и прибавил: – Le sort de mon fils est en vos mains. Decidez, ma bonne, ma chere, ma douee Marieie qui j'ai toujours aimee, comme ma fille. [Судьба моего сына в ваших руках. Решите, моя милая, моя дорогая, моя кроткая Мари, которую я всегда любил, как дочь.]
Он отошел. Действительная слеза показалась на его глазах.
– Фр… фр… – фыркал князь Николай Андреич.
– Князь от имени своего воспитанника… сына, тебе делает пропозицию. Хочешь ли ты или нет быть женою князя Анатоля Курагина? Ты говори: да или нет! – закричал он, – а потом я удерживаю за собой право сказать и свое мнение. Да, мое мнение и только свое мнение, – прибавил князь Николай Андреич, обращаясь к князю Василью и отвечая на его умоляющее выражение. – Да или нет?
– Мое желание, mon pere, никогда не покидать вас, никогда не разделять своей жизни с вашей. Я не хочу выходить замуж, – сказала она решительно, взглянув своими прекрасными глазами на князя Василья и на отца.
– Вздор, глупости! Вздор, вздор, вздор! – нахмурившись, закричал князь Николай Андреич, взял дочь за руку, пригнул к себе и не поцеловал, но только пригнув свой лоб к ее лбу, дотронулся до нее и так сжал руку, которую он держал, что она поморщилась и вскрикнула.
Князь Василий встал.
– Ma chere, je vous dirai, que c'est un moment que je n'oublrai jamais, jamais; mais, ma bonne, est ce que vous ne nous donnerez pas un peu d'esperance de toucher ce coeur si bon, si genereux. Dites, que peut etre… L'avenir est si grand. Dites: peut etre. [Моя милая, я вам скажу, что эту минуту я никогда не забуду, но, моя добрейшая, дайте нам хоть малую надежду возможности тронуть это сердце, столь доброе и великодушное. Скажите: может быть… Будущность так велика. Скажите: может быть.]
– Князь, то, что я сказала, есть всё, что есть в моем сердце. Я благодарю за честь, но никогда не буду женой вашего сына.
– Ну, и кончено, мой милый. Очень рад тебя видеть, очень рад тебя видеть. Поди к себе, княжна, поди, – говорил старый князь. – Очень, очень рад тебя видеть, – повторял он, обнимая князя Василья.
«Мое призвание другое, – думала про себя княжна Марья, мое призвание – быть счастливой другим счастием, счастием любви и самопожертвования. И что бы мне это ни стоило, я сделаю счастие бедной Ame. Она так страстно его любит. Она так страстно раскаивается. Я все сделаю, чтобы устроить ее брак с ним. Ежели он не богат, я дам ей средства, я попрошу отца, я попрошу Андрея. Я так буду счастлива, когда она будет его женою. Она так несчастлива, чужая, одинокая, без помощи! И Боже мой, как страстно она любит, ежели она так могла забыть себя. Может быть, и я сделала бы то же!…» думала княжна Марья.


Долго Ростовы не имели известий о Николушке; только в середине зимы графу было передано письмо, на адресе которого он узнал руку сына. Получив письмо, граф испуганно и поспешно, стараясь не быть замеченным, на цыпочках пробежал в свой кабинет, заперся и стал читать. Анна Михайловна, узнав (как она и всё знала, что делалось в доме) о получении письма, тихим шагом вошла к графу и застала его с письмом в руках рыдающим и вместе смеющимся. Анна Михайловна, несмотря на поправившиеся дела, продолжала жить у Ростовых.
– Mon bon ami? – вопросительно грустно и с готовностью всякого участия произнесла Анна Михайловна.
Граф зарыдал еще больше. «Николушка… письмо… ранен… бы… был… ma сhere… ранен… голубчик мой… графинюшка… в офицеры произведен… слава Богу… Графинюшке как сказать?…»
Анна Михайловна подсела к нему, отерла своим платком слезы с его глаз, с письма, закапанного ими, и свои слезы, прочла письмо, успокоила графа и решила, что до обеда и до чаю она приготовит графиню, а после чаю объявит всё, коли Бог ей поможет.
Всё время обеда Анна Михайловна говорила о слухах войны, о Николушке; спросила два раза, когда получено было последнее письмо от него, хотя знала это и прежде, и заметила, что очень легко, может быть, и нынче получится письмо. Всякий раз как при этих намеках графиня начинала беспокоиться и тревожно взглядывать то на графа, то на Анну Михайловну, Анна Михайловна самым незаметным образом сводила разговор на незначительные предметы. Наташа, из всего семейства более всех одаренная способностью чувствовать оттенки интонаций, взглядов и выражений лиц, с начала обеда насторожила уши и знала, что что нибудь есть между ее отцом и Анной Михайловной и что нибудь касающееся брата, и что Анна Михайловна приготавливает. Несмотря на всю свою смелость (Наташа знала, как чувствительна была ее мать ко всему, что касалось известий о Николушке), она не решилась за обедом сделать вопроса и от беспокойства за обедом ничего не ела и вертелась на стуле, не слушая замечаний своей гувернантки. После обеда она стремглав бросилась догонять Анну Михайловну и в диванной с разбега бросилась ей на шею.
– Тетенька, голубушка, скажите, что такое?
– Ничего, мой друг.
– Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я не отстaнy, я знаю, что вы знаете.
Анна Михайловна покачала головой.
– Voua etes une fine mouche, mon enfant, [Ты вострушка, дитя мое.] – сказала она.
– От Николеньки письмо? Наверно! – вскрикнула Наташа, прочтя утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.
– Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить твою maman.
– Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и тотчас же побежала к Соне.
– Николенька…ранен…письмо… – проговорила она торжественно и радостно.
– Nicolas! – только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. – Немножко ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, – говорила она сквозь слезы.
– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C'est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
– О чем же вы плачете, maman? – сказала Вера. – По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа – все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее – тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником графом, тот сын, который выучился говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда миллионов миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
– Что за штиль, как он описывает мило! – говорила она, читая описательную часть письма. – И что за душа! Об себе ничего… ничего! О каком то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за границей , есть совершенно определительный адрес, и что ежели письмо дойдет до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец, 6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.


12 го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца, готовилась к следующему дню на смотр двух императоров – русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в 15 ти верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10 ти часам утра, вступала на ольмюцкое поле.
Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку, извещавшую его, что Измайловский полк ночует в 15 ти верстах не доходя Ольмюца, и что он ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были особенно нужны Ростову теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились под Ольмюцом, и хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всякого рода соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов недавно отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина, лошадь Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку Бориса, Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку вина и один поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства. Ростов еще не успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская куртка с солдатским крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и офицерская с темляком сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская, купленная походом у казака; гусарская измятая шапочка была ухарски надета назад и набок. Подъезжая к лагерю Измайловского полка, он думал о том, как он поразит Бориса и всех его товарищей гвардейцев своим обстреленным боевым гусарским видом.
Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи, щеголяя своей чистотой и дисциплиной. Переходы были малые, ранцы везли на подводах, офицерам австрийское начальство готовило на всех переходах прекрасные обеды. Полки вступали и выступали из городов с музыкой, и весь поход (чем гордились гвардейцы), по приказанию великого князя, люди шли в ногу, а офицеры пешком на своих местах. Борис всё время похода шел и стоял с Бергом, теперь уже ротным командиром. Берг, во время похода получив роту, успел своей исполнительностью и аккуратностью заслужить доверие начальства и устроил весьма выгодно свои экономические дела; Борис во время похода сделал много знакомств с людьми, которые могли быть ему полезными, и через рекомендательное письмо, привезенное им от Пьера, познакомился с князем Андреем Болконским, через которого он надеялся получить место в штабе главнокомандующего. Берг и Борис, чисто и аккуратно одетые, отдохнув после последнего дневного перехода, сидели в чистой отведенной им квартире перед круглым столом и играли в шахматы. Берг держал между колен курящуюся трубочку. Борис, с свойственной ему аккуратностью, белыми тонкими руками пирамидкой уставлял шашки, ожидая хода Берга, и глядел на лицо своего партнера, видимо думая об игре, как он и всегда думал только о том, чем он был занят.
– Ну ка, как вы из этого выйдете? – сказал он.
– Будем стараться, – отвечал Берг, дотрогиваясь до пешки и опять опуская руку.
В это время дверь отворилась.
– Вот он, наконец, – закричал Ростов. – И Берг тут! Ах ты, петизанфан, але куше дормир , [Дети, идите ложиться спать,] – закричал он, повторяя слова няньки, над которыми они смеивались когда то вместе с Борисом.
– Батюшки! как ты переменился! – Борис встал навстречу Ростову, но, вставая, не забыл поддержать и поставить на место падавшие шахматы и хотел обнять своего друга, но Николай отсторонился от него. С тем особенным чувством молодости, которая боится битых дорог, хочет, не подражая другим, по новому, по своему выражать свои чувства, только бы не так, как выражают это, часто притворно, старшие, Николай хотел что нибудь особенное сделать при свидании с другом: он хотел как нибудь ущипнуть, толкнуть Бориса, но только никак не поцеловаться, как это делали все. Борис же, напротив, спокойно и дружелюбно обнял и три раза поцеловал Ростова.
Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда молодые люди делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные перемены, совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои первые шаги жизни. Оба много переменились с своего последнего свидания и оба хотели поскорее выказать друг другу происшедшие в них перемены.
– Ах вы, полотеры проклятые! Чистенькие, свеженькие, точно с гулянья, не то, что мы грешные, армейщина, – говорил Ростов с новыми для Бориса баритонными звуками в голосе и армейскими ухватками, указывая на свои забрызганные грязью рейтузы.
Хозяйка немка высунулась из двери на громкий голос Ростова.
– Что, хорошенькая? – сказал он, подмигнув.
– Что ты так кричишь! Ты их напугаешь, – сказал Борис. – А я тебя не ждал нынче, – прибавил он. – Я вчера, только отдал тебе записку через одного знакомого адъютанта Кутузовского – Болконского. Я не думал, что он так скоро тебе доставит… Ну, что ты, как? Уже обстрелен? – спросил Борис.
Ростов, не отвечая, тряхнул по солдатскому Георгиевскому кресту, висевшему на снурках мундира, и, указывая на свою подвязанную руку, улыбаясь, взглянул на Берга.
– Как видишь, – сказал он.
– Вот как, да, да! – улыбаясь, сказал Борис, – а мы тоже славный поход сделали. Ведь ты знаешь, его высочество постоянно ехал при нашем полку, так что у нас были все удобства и все выгоды. В Польше что за приемы были, что за обеды, балы – я не могу тебе рассказать. И цесаревич очень милостив был ко всем нашим офицерам.
И оба приятеля рассказывали друг другу – один о своих гусарских кутежах и боевой жизни, другой о приятности и выгодах службы под командою высокопоставленных лиц и т. п.
– О гвардия! – сказал Ростов. – А вот что, пошли ка за вином.
Борис поморщился.
– Ежели непременно хочешь, – сказал он.
И, подойдя к кровати, из под чистых подушек достал кошелек и велел принести вина.
– Да, и тебе отдать деньги и письмо, – прибавил он.
Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками на стол и стал читать. Он прочел несколько строк и злобно взглянул на Берга. Встретив его взгляд, Ростов закрыл лицо письмом.
– Однако денег вам порядочно прислали, – сказал Берг, глядя на тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. – Вот мы так и жалованьем, граф, пробиваемся. Я вам скажу про себя…
– Вот что, Берг милый мой, – сказал Ростов, – когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда нибудь, куда нибудь… к чорту! – крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: – вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
– Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, – сказал Берг, вставая и говоря в себя горловым голосом.
– Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, – прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из комнаты.
– Ах, какая я скотина, однако! – проговорил Ростов, читая письмо.
– А что?
– Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их. Ах, какая я свинья, – повторил он, вдруг покраснев. – Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! – сказал он…
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им воспользоваться.
– Вот глупости! Очень мне нужно, – сказал Ростов, бросая письмо под стол.
– Зачем ты это бросил? – спросил Борис.
– Письмо какое то рекомендательное, чорта ли мне в письме!
– Как чорта ли в письме? – поднимая и читая надпись, сказал Борис. – Письмо это очень нужное для тебя.
– Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не пойду.
– Отчего же? – спросил Борис.
– Лакейская должность!
– Ты всё такой же мечтатель, я вижу, – покачивая головой, сказал Борис.
– А ты всё такой же дипломат. Ну, да не в том дело… Ну, ты что? – спросил Ростов.
– Да вот, как видишь. До сих пор всё хорошо; но признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.
– Зачем?
– Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.
– Да, вот как! – сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо тщетно отыскивая разрешение какого то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
– Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? – сказал Борис. – Он выпьет с тобою, а я не могу.
– Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? – сказал Ростов с презрительной улыбкой.
– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.