Шестидневная война Наполеона

6-дневная война Наполеона
Основной конфликт: Война шестой коалиции
Наполеон руководит войсками в одном из сражений 6-дневной войны. Литография XIX века.
Дата	9 — 14 февраля 1814 года
Место	р. Марна, Франция
Итог	победа Франции Разгром армии Блюхера
Противники
Россия  Пруссия  Франция
Командующие
фельдмаршал Блюхер генерал Йорк генерал Остен-Сакен генерал Олсуфьев император Наполеон
Силы сторон
52 тыс. солдат 20 тыс. пехоты 10 тыс. кавалерии 120 орудий
Потери
до 16 тыс. солдат 30—40 орудий ок. 5 тыс.

Шестидневная война Наполеона — разгром Наполеоном Силезской прусско-русской армии фельдмаршала Блюхера в четырёх сражениях, произошедших на территории Франции в течение 5 дней с 10 по 14 февраля 1814 года.

Наполеон воспользовался разбросанным положением корпусов Силезской армии при их движении на Париж, атаковал всей армией каждый корпус по отдельности в долине реки Марны (прим. в 100 км к востоку от Парижа), и лишь наступление на Париж Главной армии союзников под началом австрийского фельдмаршала Шварценберга спасло армию Блюхера от полного уничтожения.

Предыстория

К 26 января 1814 года австро-русско-немецкие корпуса союзников, вторгшиеся во Францию с целью свержения Наполеона, собрались на пространстве между правыми притоками Сены Марной и Обом, примерно в 200 км к востоку от Парижа.

29 января 1814 Наполеон атаковал армию Блюхера, слабейшую из 2-х союзных, под Бриенном и заставил её отступить на несколько километров к югу на более выгодную позицию на высотах Транна, где Блюхер соединился с Главной (Богемской) армией австрийского фельдмаршала Шварценберга. Потери в сражении под Бриенном с обеих сторон составили по 3 тысячи человек.

Соотношение сил после соединения союзных войск склонилось на сторону 6-й коалиции, и русский император Александр I настоял на наступлении. Войска под командованием Блюхера выбили 1 февраля Наполеона с позиции под Ла-Ротьером. Противники потеряли по 6 тысяч солдат. Наполеон отступил в Труа за реки Об и Сену, на берегах которых были оставлены сильные арьергарды, чтоб скрыть и обезопасить это движение.

Развивая успех, союзники решили двинуться на Париж. Главная армия Шварценберга должна была наступать вдоль долины Сены, имея перед собой главные силы Наполеона. Силезская армия Блюхера двинулась на Париж через долину реки Марны (впадает в Сену возле Парижа), имея перед собой слабые корпуса французских маршалов Макдональда и Мармона.

Из-за медлительности Шварценберга, причина которой были не военная необходимость, a желание австрийского кабинета сохранить баланс сил в Европе, разбитая французская армия спокойно восстанавливала силы в Труа до 6 февраля, пополняясь подкреплениями, а затем переместилась в Ножан, оставив 40-тысячный заслон под командованием маршалов Виктора и Удино против Шварценберга. Главная армия Шварценберга совершала всё это время не вполне понятные манёвры, в результате которых она продвигалась крайне медленными темпами.

В то же время Блюхер, напротив, развил энергичное преследование слабого корпуса Макдональда с целью отрезать его от Наполеона. В ходе наступления армия Блюхера отогнала Макдональда, но оказалась разбросанной корпусами на большом расстоянии, причём из-за отсутствия кавалерии Блюхер не располагал сведениями о перемещениях французской армии. Между топтавшейся на месте возле Труа Главной армией союзников и Блюхером образовался разрыв, не позволяющий Блюхеру вовремя получать подкрепления и помощь от Шварценберга.

Наполеон решил атаковать во фланг слабейшую армию союзников — армию Блюхера, разбросанную вдоль Марны и к тому же подошедшую ближе 100 км к Парижу. Присоединив утром 10 февраля корпус Мармона и в марше форсировав Сен-Гондские болота, он вышел к местечку Шампобер, внезапно оказавшись на внутренних сообщениях армии Блюхера. Так началась серия побед Наполеона над Силезской армий Блюхера, получившая среди историков название 6-дневная война.

Хронология

• 9 февраля 1814 — Наполеон выступил из Ножана на армию Блюхера.
• 10 февраля 1814 — сражение при Шампобере — полный разгром русского корпуса Олсуфьева (3700 чел. при 25 орудиях)
• 11 февраля 1814 — сражение при Монмирале — поражение русского корпуса Остен-Сакена (14 тыс.), поддержанного прусской бригадой Йорка (4 тыс.).
• 12 февраля 1814 — Сражение при Шато-Тьерри — поражение корпусов Йорка (18 тыс.) и Остен-Сакена (11 тыс.)
• 13 февраля 1814 — Наполеон дал отдых своей армии в Шато-Тьерри. Блюхер оттеснил корпус маршала Мармона к Вошану.
• 14 февраля 1814 — сражение при Вошане — разгром русского корпуса Капцевича и прусского корпуса Клейста (всего до 20 тыс.).

Силы противников и диспозиция

К 10 февраля русский корпус генерала-от-инфантерии Остен-Сакена (14 тыс. солдат) из армии Блюхера находился западнее остальных корпусов, возле Лаферте (примерно 75 км к востоку от Парижа), где по замыслу отрезал Макдональда от Наполеона. Прусский корпус генерала Йорка (18 тыс. солдат), висевший на хвосте Макдональда, упустил последнего за реку Марну и расположился севернее у Шато-Тьерри.

Штаб Блюхера находился в Берже близ Вертю, где командующий ожидал подход с Рейна прусского корпуса Клейста и русского 10-го пех. корпуса Капцевича. Оба корпуса по плану должны были подходить к Сезанну, начиная с 10 февраля, и вместе с корпусом Олсуфьева сформировать группировку силой в 19 тыс. солдат. Однако 9 февраля Наполеон выгнал казаков Карпова из Сезанна, а корпуса Клейста и Капцевича сильно задержались из-за плохих дорог (сезон распутицы) и усталости солдат.

Возле Шампобера, недалеко от штаба Блюхера, оказался русский 9-й пех. корпус Олсуфьева, сильно ослабленный предыдущими боями и отсутствием нормального снабжения. Вследствие непополнения личного состава корпус Олсуфьева был значительно слабее полностью укомплектованной дивизии, насчитывая 3700 солдат при 24 орудиях.

Армия Наполеона состояла из 2 дивизий Старой гвардии (Мортье, 8 тыс.), 2 дивизий Молодой гвардии (Ней, 6 тыс.), корпуса Мармона (6 тыс.): всего 20 тыс. пехоты. Кавалерии насчитывалось 10 тыс.: гвардейская кавалерия Груши (6 тыс.), 1-й кав. корпус (2 тыс.) и корпус Дефранса (2 тыс.). Всего в распоряжении Наполеона было около 30 тысяч солдат и 120 орудий, согласно оценке самого Наполеона в письме от 9 февраля.

В том же письме в Париж Наполеон набросал своему брату Жозефу план кампании:

«Я оцениваю силы противника в 45 тыс. Силезской армии и 150 тыс. армии Шварценберга, включая иррегулярные войска. Если мне сопутствует успех в разгроме армии Блюхера, то, сделав её неспособной к боевым действиям в течение нескольких дней, я смогу с 70 или 80 тыс. солдат обойти армию Шварценберга … Если я недостаточно силён, чтобы атаковать его, я смогу, по крайней мере, сдерживать его в течение ночи, или 3-х недель, пока не представится возможности для новых комбинаций».

10 февраля. Сражение при Шампобере

В письме брату Жозефу от 9 февраля Наполеон сообщает, что рассчитывает разгромить под Монмиралем 15-тысячный корпус Остен-Сакена. Однако корпус Остен-Сакена 9 февраля вышел из Монмираля и находился гораздо западнее, возле Лаферте, а под Шампобером (фр. Champaubert) Наполеон наткнулся на малочисленный корпус Олсуфьева.

Олсуфьев не имел кавалерии и поэтому не мог выставить дальние дозоры. Утром 10 февраля стало известно о неожиданном появлении значительных сил противника с юга, со стороны Сезанна. Первые атаки французов были отбиты, но вскоре Олсуфьев был вынужден втянуть в бой все наличные силы, заняв позицию между деревнями Байе и Банне, где до полудня удавалось отбивать разрозненные атаки подходивших войск Наполеона.

Около полудня на поле боя прибыл сам Наполеон с гвардией. Атаки возобновились с удвоенной силой, и около 13.30 деревня Байе была в руках французов. На военном совете русские генералы высказались за отступление в Вертю, на соединение с Блюхером. Однако пришёл приказ командующего Блюхера, согласно которому Олсуфьев должен был до последнего оборонять Шампобер, как пункт, связывающий главную квартиру Блюхера с другими частями его армии. На выручку Олсуфьеву по приказу Блюхера должны были двинуться другие корпуса Силезской армии — Йорка и Остен-Сакена.

Упорное сопротивление русских заставляло Наполеона думать о сильных резервах у Блюхера. Более того, Наполеон ошибочно преувеличил численность русских до 18 тысяч, что заставило его вместо быстрого уничтожения русского корпуса лобовой атакой предпринять обходные манёвры с целью перерезать вероятные пути отступления на восток (Этож) к Блюхеру и на запад (Монмираль) к Остен-Сакену. В одной из стычек был захвачен в плен сам Олсуфьев. Командование принял командир 15-й дивизии, генерал-майор Корнилов. Около 1700 человек из корпуса Олсуфьева вынесли своих раненых и вышли к расположению Блюхера. Удалось сохранить все знамёна и 15 орудий.

Согласно рапорту Корнилова, 9-й корпус Олсуфьева потерял 2 тысячи убитыми и пленными, к своим вынесли более 270 раненых. В бою потеряно 9 из 24-х орудий. Впоследствии остатки 9-го корпуса были присоединены к 10-му корпусу Капцевича.

11 февраля. Сражение при Монмирале

После разгрома корпуса Олсуфьева, Наполеон на следующий день 11 февраля стремительно развернулся на запад, оставив отряд Мармона как заслон против Блюхера, и занял Монмираль, где сходились разные дороги, прежде союзников.

Русский корпус генерала-от-инфантерии Остен-Сакена, двинувшийся на выручку Олсуфьеву, насчитывал 14 тысяч солдат. Позднее, уже в ходе сражения, к нему присоединилась прусская бригада из корпуса Йорка в 4 тысячи солдат.

Наполеон, после отделения Мармона, имел под командованием 20 тысяч наиболее боеспособных солдат гвардии, согласно его письму от 10 февраля из Шампобера.

K 11 февраля Блюхер имел в распоряжении под Берже 14 тыс. солдат (включая 400 кавалеристов) из прусского корпуса Клейста и русского 10-го пех. корпуса Капцевича, однако, дезорганизованный быстрым перемещением армии Наполеона, прусский фельдмаршал оставался на месте, заняв оборонительную позицию. Как признался барон Мюффлинг из штаба Блюхера, фельдмаршал рассчитывал, что Остен-Сакен вовремя отступит перед Наполеоном на соединение с Йорком, и в крайнем случае союзные корпуса безопасно уйдут за Марну.

Остен-Сакен предпочёл завязать бой в 9 часов утра. Только одна прусская бригада из корпуса Йорка, без артиллерии, смогла подтянуться к 3 часам дня на левый фланг Сакена. В ходе ожесточённого сражения дивизия Старой гвардии во главе с Фрианом обошла деревню Марше и заняла деревню Эпин в тылу русских, перерезав таким образом дорогу для отступления. Одновременно другая гвардейская дивизия Рикара контратаковала Марше и выбила русских с позиции. Войскам Остен-Сакена ничего не оставалось, как отступать на север в сторону Шато-Тьерри прямо по полю, раскисшему от грязи. Пытаясь отрезать правый фланг Сакена, Наполеон прорвал центр русского расположения, но русские полки смогли пробиться штыками. Французы пытались организовать преследование кавалерией, однако распутица и топко-лесистая местность позволили частям Сакена отбиться и на другой день занять новую позицию на дороге к Шато-Тьерри совместно с пруссаками Йорка.

Потери русских в этот день составили от 3 до 4 тыс. человек, Наполеон потерял от 2 до 3 тыс. солдат.

12 февраля. Сражение при Шато-Тьерри

Утром 12 февраля союзники заняли позицию за ручьём в районе местечка Лес-Какурет. К Йорку подтянулась прусская кавалерия генерала Юграца, к Наполеону подошли 2500 кавалеристов генерала Жермена, которых послал маршал Макдональд.

Наполеон послал маршала Нея по прямой дороге Монмираль— Шато-Тьерри, а сам двинулся на союзников по обходной дороге Бье-Мезон— Шато-Тьерри, которая оказалась не защищённой. Наполеон атаковал 4-мя кав. дивизиями русские полки, построенные в каре. Французам удалось разбить пехотное каре, так что солдаты союзников спаслись в лесу, где кавалерия не могла их преследовать. Йорк приказал союзным войскам отступать в Шато-Тьерри, к месту переправы через Марну.

Для прикрытия отступления на другой берег Марны перед Шато-Тьерри были выдвинуты 4 русских и 3 прусских батальона. Наполеон превосходящими силами обрушился на арьергард и скоро отбросил его в Шато-Тьерри. Сражение на улицах городка ещё продолжалось, когда мост через Марну был взорван. Оставшимся в Шато-Тьерри солдатам союзников ничего не оставалось, как сложить оружие, но зато преследование корпусов Йорка и Остен-Сакена стало невозможным.

Наполеон послал приказ маршалу Макдональду, которого Йорк незадолго до сражения отогнал за Марну, вернуться к Шато-Тьерри с тем, чтобы атаковать деморализованные войска союзников на том берегу Марны. Макдональд не получил приказа вовремя, и корпуса Йорка и Сакена беспрепятственно двинулись на соединение с Блюхером.

Под Шато-Тьерри русские потеряли почти 1500 человек, пруссаки 1250 и французы всего 600, согласно оценкам современного автора Д. Чандлера.

13 февраля

В этот день Наполеон дал отдых войскам, ожидая восстановления моста через Марну.

Блюхер, оказавшийся отрезанным в своей штаб-квартире в Берже от своей армии, собирал силы. Ещё 11 февраля к нему с задержкой подошли корпуса Клейста и Капцевича (всего 15—17 тыс.), а также остатки разгромленного корпуса Олсуфьева (1500 солдат). Блюхер опасался нападать на Наполеона без сильной кавалерии, и лишь получив 13 февраля в подкрепление 2 кав. полка, решился напасть на корпус маршала Мармона (6—8 тыс.), поставленный Наполеоном как заслон.

Мармон стал отходить без боя. Блюхер собирался ударить в тыл Наполеону, который по его диспозиции должен преследовать корпуса Йорка и Сакена. Блюхер не знал о том, что эти корпуса после боя под Шато-Тьерри были отброшены за Марну.

14 февраля. Сражение при Вошане

Узнав о наступлении Блюхера, Наполеон ранним утром 14 февраля отправился с армией на выручку отступающему Мармону и в 9 часов утра соединился с ним у Монмираля. Ровно в 3 часа утра Наполеон в Шато-Тьерри продиктовал письмо брату Жозефу в Париж:

«Сейчас 3 часа утра… Герцог Рагузский [маршал Мармон] был вчера в Этоже и отступает к Фроментьеру… Я немедленно начинаю. К 8 утра я буду там. Я намереваюсь атаковать противника и надеюсь хорошенько побить его в течение дня и, таким образом, уничтожить очередной его корпус».

Наполеон застал корпус Мармона за Вошаном, сама деревня была занята пруссаками под началом Цитена. С 11 часов утра французская дивизия Рикарда дважды атаковала Вошан, но была отбита. Наполеон послал кавалерию маршала Груши обойти деревню слева, одновременно дивизия Лагранжа совершила обход справа. Пять батальонов Цитена отступили от деревни, подвергнувшись мощной кавалерийской атаке. Из них уцелело только 500 человек.

В решающий момент к французам подошла дивизия Леванта, прибывшая из Испании. Блюхер, оценив превосходство французов в кавалерии и убедившись, что прибыл сам Наполеон с армией, построил пехоту в каре для отступления. Немногочисленная прусская кавалерия прикрыла фланги. Выйдя по шоссе в узкий проход между лесами, каре перестроились в пехотные колонны по обе стороны шоссе. По шоссе, отстреливаясь, двигалась артиллерия. К заходу солнца каре Блюхера в порядке достигли Шампобера. Однако кавалерия Груши обошла Шампобер, перехватив путь дальнейшего отступления к Этожу. Войска Блюхера пошли на прорыв. Гвардейская французская артиллерия застряла в грязи на обходных дорогах, так что конница не могла сдержать пехоту Блюхера. Два русских батальона при отступлении были изрублены, два прусских полка не смогли следовать в колоннах и сдались. К ночи войска союзников достигли Этожа и продолжили путь к лагерю в Берже.

В 10 часов вечера маршал Мармон послал дивизию Леванта и кирасир, чтобы совершить тихий обход Этожа слева и обрушиться ночью на рассеянных в деревне союзников. Внезапная ночная атака на замыкающий арьергард, русскую дивизию, имела успех. В ходе боя упал мост через болотистую канаву, так что отрезанные от ушедшей армии солдаты оказались в ловушке. Командир русской 8-й пехотной дивизии Урусов был захвачен со своим штабом в плен. В плен попали также 600 человек из его дивизии, французы захватили 4 орудия.

Потери союзников составили, по разным оценкам, от 6 тыс. до 8 тыс. солдат. Согласно надписи на 52-й стене галереи воинской славы Храма Христа Спасителя, корпус Капцевича под Вошаном потерял 2 тыс. человек (по численности он в 2 раза уступал корпусу Клейста). Потери самого Наполеона составили около 1200 человек, по французским источникам.

Блюхер смог организовать оборону и ночлег только в Берже, откуда он затем отступил в Шалон, где соединился 17 февраля с Йорком и Остен-Сакеном.

Итоги

План Наполеона заключался в том, чтобы преследовать Блюхера до Шалона, уничтожить остатки его армии, а затем, собрав все силы в кулак, ударить в тыл Главной армии союзников. Наступление Главной армии, которое уже угрожало Парижу, вынудило Наполеона отстать от Блюхера.

Шварценберг повторил ошибку Блюхера, раскидав корпуса на большом расстоянии, что позволило Наполеону в ряде боёв нанести поражения отдельным частям союзников. Самым крупным из них было сражение при Монтро 18 февраля. Союзники предложили Наполеону перемирие, от которого тот отказался, стараясь с помощью оружия выторговать более благоприятные условия мира. Шварценберг отошёл к Труа, где соединился с Силезской армией Блюхера, а затем к исходной позиции наступления, в район Бар-Сюр-Об и Бар-Сюр-Сен.

23 февраля 1814 года Наполеон вернулся в Труа, оставленный им 18 дней назад после поражения при Ла-Ротьере. В результате 6-дневной войны инициатива в кампании перешла в руки французского императора.

Ссылки

• [web.archive.org/web/20080303044406/homepage.mac.com/mmmayou/autourdemontmirail/page6/page6.html Le combat de Champaubert (фр.)]
• [books.google.com/books?id=Q4UBAAAAQAAJ&pg=PA1&dq=Annals+of+the+war+Cust#PPA194,M1 Edward Cust, Annals of the wars of the nineteenth century, 1863, p.194—196]
• [books.google.com/books?id=Gj4KAAAAIAAJ&pg=PA22&dq=Passages+from+My+Life+Napoleon#PPA128,M1 F.Müffling, Passages from My Life: Together with Memoirs of the Campaign of 1813 and 1814, pub. in 1853, p.128]
• A. Alison, Lives of Lord Castlereagh…, London, 1861, v.2

Отрывок, характеризующий Шестидневная война Наполеона

– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…