Шестопёр

Шестопёр — древнерусское холодное оружие ударно-дробящего действия XIII—XVII вв. Представляет собой разновидность булавы, к головке которой приварено шесть (реже более) металлических пластин — «перьев».

Шестопёр появился в XIII веке из многолопастных булав. На этот век на Руси найдено лишь три их навершия. В Европе шестопёры и перначи распространились с XIV века как заимствование либо киевского, либо исламского типа; по крайней мере у венгров распространился и получил развитие именно киевский тип.

Первые варианты шестопёра имели общую длину около 60 см и треугольное сечение рёбер. Их вес достигал 400 г. Длиной шестопёр был около 70 сантиметров и держали его обычно одной рукой за рукоять, отделённую металлическим кольцом, выполняющим также функции гарды. Иногда на шестопёре ставился крюк для захвата вражеского оружия. Позднее же перья получают весьма разнообразные формы.

Впервые шестопёры упоминаются в I Псковской летописи, где повествуется о победе русского войска под предводительством Щени над немецкими рыцарями в битве близ Гельмета 1501:

Не осталось ни одного человека для вести, Москвитяне и Татары не саблями светлыми рубили поганых, а били их, как вепрей, шестопёрами.

Как и булава, шестопёр служил также символом власти военачальников. В основном — в странах Восточной Европы: Польше, Венгрии, Гетманщине, Московском Царстве. Кое-где сохраняет церемониальное значение и в наши дни^{[когда?]}.

Отрывок, характеризующий Шестопёр

Офицер поехал за цепь к Ечкину. Издалека еще, подъезжая к дому, он услыхал дружные, веселые звуки плясовой солдатской песни.
«Во олузя а ах… во олузях!..» – с присвистом и с торбаном слышалось ему, изредка заглушаемое криком голосов. Офицеру и весело стало на душе от этих звуков, но вместе с тем и страшно за то, что он виноват, так долго не передав важного, порученного ему приказания. Был уже девятый час. Он слез с лошади и вошел на крыльцо и в переднюю большого, сохранившегося в целости помещичьего дома, находившегося между русских и французов. В буфетной и в передней суетились лакеи с винами и яствами. Под окнами стояли песенники. Офицера ввели в дверь, и он увидал вдруг всех вместе важнейших генералов армии, в том числе и большую, заметную фигуру Ермолова. Все генералы были в расстегнутых сюртуках, с красными, оживленными лицами и громко смеялись, стоя полукругом. В середине залы красивый невысокий генерал с красным лицом бойко и ловко выделывал трепака.
– Ха, ха, ха! Ай да Николай Иванович! ха, ха, ха!..
Офицер чувствовал, что, входя в эту минуту с важным приказанием, он делается вдвойне виноват, и он хотел подождать; но один из генералов увидал его и, узнав, зачем он, сказал Ермолову. Ермолов с нахмуренным лицом вышел к офицеру и, выслушав, взял от него бумагу, ничего не сказав ему.
– Ты думаешь, это нечаянно он уехал? – сказал в этот вечер штабный товарищ кавалергардскому офицеру про Ермолова. – Это штуки, это все нарочно. Коновницына подкатить. Посмотри, завтра каша какая будет!


На другой день, рано утром, дряхлый Кутузов встал, помолился богу, оделся и с неприятным сознанием того, что он должен руководить сражением, которого он не одобрял, сел в коляску и выехал из Леташевки, в пяти верстах позади Тарутина, к тому месту, где должны были быть собраны наступающие колонны. Кутузов ехал, засыпая и просыпаясь и прислушиваясь, нет ли справа выстрелов, не начиналось ли дело? Но все еще было тихо. Только начинался рассвет сырого и пасмурного осеннего дня. Подъезжая к Тарутину, Кутузов заметил кавалеристов, ведших на водопой лошадей через дорогу, по которой ехала коляска. Кутузов присмотрелся к ним, остановил коляску и спросил, какого полка? Кавалеристы были из той колонны, которая должна была быть уже далеко впереди в засаде. «Ошибка, может быть», – подумал старый главнокомандующий. Но, проехав еще дальше, Кутузов увидал пехотные полки, ружья в козлах, солдат за кашей и с дровами, в подштанниках. Позвали офицера. Офицер доложил, что никакого приказания о выступлении не было.