Шиманов, Геннадий Михайлович

Геннадий Михайлович Шиманов
Род деятельности:	православный мыслитель, публицист, писатель
Сайт:	[shimanov.narod.ru v.narod.ru]

Геннадий Михайлович Шиманов (10 июля 1937, село Идрица, Калининская область — 24 мая 2013, Москва) — российский православный мыслитель, публицист и общественный деятель, один из идеологов русского национального возрождения. Автор нескольких десятков статей, собранных в две книги, распространявшиеся в Самиздате. Многие тексты и письма Шиманова долгое время хранились в архиве Кестон-Колледжа и опубликованы в России лишь после 1991 года.

Биография

Родился в крестьянской семье в селе Идрица (ныне — Тверской области).

В 14-летнем возрасте знакомится со стихами Есенина, которые изменяют его отношение к жизни. Утрачивает интерес к предметам, изучаемым в школе. Постепенно в нём растет понимание того, что стремление к успеху в жизни и обычный путь образования уводят от постижения смысла жизни. В 1955, перед выпускными экзаменами, бросает школу и вербуется на лесоповал в Сибирь.

В дальнейшем служит в армии и после демобилизации работает в Москве на работах «дающих минимум средств для жизни и максимум свободного времени для чтения, раздумий и разговоров с близкими по духу людьми». В этот период Шиманов знакомится с творчеством Ф. М. Достоевского и русской религиозной философией, что определяет его дальнейшие взгляды.

В начале 1960-х годов Шиманов осознает себя православным христианином. Занимается перепечаткой и распространением в Самиздате христианской литературы, а также пришет собственные статьи на тему религии. В период 1960-х — начала 1970-x годов им написано множество статей, основными темами которых являются защита христианства, а также размышления на историко-философские темы и поиски пути развития общества, который позволил бы преодолеть переживаемый Россией духовный кризис. В это время Шиманов имеет антисоветские убеждения, связанные в первую очередь с антирелигиозной политикой властей в СССР, так как считает православие той главной основой, на которой должно существовать здоровое общество. В этот период вокруг Шиманова формируется неформальная группа, в основном состоящая из людей, сочувствено относящихся к христианству и разделяющих его взгляды.

В результате этой деятельности по требованию КГБ Шиманова помещают в психиатрическую больницу, где убеждают отказаться от пропаганды своих взглядов. Эти события описаны им в «Записках из красного дома» (1969 год), которые были опубликованы на Западе (на нескольких языках) и транслировались оттуда по радио в СССР.

К периоду конца 1960-х — начала 1970-x годов относится тесное сотрудничество Шиманова с В. Н. Осиповым, священником Дмитрием Дудко и другими идеологами и сторонниками русского национального возрождения. Он принимает активное участие в издании машинописного журнала «Вече». Как вспоминает об этом сам Шиманов:

В настоящее время трудно представить себе, чем было «Вече» для его тогдашних читателей. Уже одни только слухи о том, что где-то в Москве издаётся самиздатский русский журнал, действовали на сознание возбуждающе. Журнал передавали из рук в руки, иногда на несколько дней, иногда только на ночь. Он будоражил умы, привыкшие к господству опостылевшей марксистской мякины и уже приучаемые к тому, что добрую идейную пищу надо искать на процветающем либеральном Западе. Журнал открывал читателям нечто невероятное, о чём было нельзя прочитать даже в самом фантастическом романе: возможность и праведность русской мысли, озабоченной состоянием и судьбою Русского Народа.

В 1970-е годы происходит дальнейшая эволюция взглядов Шиманова: постепенно он приходит к убеждению, что либеральная демократия и принципы западного правосознания (которые он положительно оценивал в более ранний период своей деятельности — см., например, статью «Площадь Пушкина») ещё более вредны для русского народа, чем социализм, построенный на марксистско-ленинской основе, и придаёт всё большее значение русским национальным ценностям. Продолжая эту линию рассуждений, Шиманов заключает, что поскольку советская власть является исторической реальностью, ей нельзя сопротивляться, а нужно использовать для религиозно-национального возрождения:

«Объединить всех на антисоветской основе» — вот заветная мечта всех антисоветчиков. «Советская власть есть величайшее зло» — это их самый любимый лозунг. Но мы обязаны трезвыми, мы обязаны православными глазами смотреть на вещи. Величайшее зло — это не искать Божией правды и не созидать свою жизнь по этой правде. Будешь искать и будешь строить — и никакая власть тебе в этом помешать не сможет. Советская власть — это не только безбожие и величайшая в мире гроза, это также и некая тайна и орудие Божьего Промысла.

Эта позиция Шиманова вызвала неприятие и резкие возражения и либерально и демократически настроенной части интеллигенции. Его стали обвинять в проповеди авторитарной власти и господства православия, русском национализме и антисемитизме.

…особенно резкая реакция последовала со стороны евреев, обвинивших его в антисемитизме. Проблема взаимоотношений между православными христианами и евреями явилась также причиной конфликта между Шимановым и другими православными правого крыла … с одной стороны, и такими либеральными православными, как Евгений Барабанов и отец Александр Мень, с другой.

По словами оппонента Шиманова, известного публициста и советолога А. Л. Янова, после изгнания А. И. Солженицына и ареста В. Н. Осипова Шиманов стал «одним из самых влиятельных идейных лидеров течения, которое я называю диссидентской Правой… Сочинения Шиманова представляют один из самых замечательных и индикативных феноменов идейного процесса, происходящего в сегодняшнем СССР» . По словам литературоведа и критика В. В. Кожинова, «ряд его сочинений в 1970-е годы был опубликован за рубежом, а высказанные им идеи вызвали там множество откликов, породив целую литературу. Один перечень касающихся так или иначе Геннадия Шиманова зарубежных книг и статей занял бы несколько страниц».

В 1980-е годы продолжал публицистическую деятельность, а также редактировал и издавал самиздатские альманахи «Многая лета» (1980—1982) и «Непрядва» (1987—1991). С 1991 года начал печататься в многотиражной прессе в России, начиная с 1993 года — в журнале «Молодая гвардия». В 2003 году вышла в свет его книга «Спор о России», содержащая избранные статьи, написанные им в период с 1971 по 2003 годы.

Ссылки

• [shimanov.narod.ru Геннадий Шиманов. Работы разных лет]
• [www.rospisatel.ru/shimanov.htm Г. М. Шиманов. Нужен ли нам социализм?] (2003 год).
• [www.hramznameniya.ru/lection/ Лекция, прочитанная Г. М. Шимановым] (2007 год, формат mp3).
• [www.memo.ru/history/diss/books/ALEXEEWA/Chapter19.htm Людмила Алексеева. История инакомыслия в СССР. Глава 19: Русское национальное движение]
• [www.nationalism.org/bratstvo/oprichnik/20/shimanov.htm Из интервью Геннадия Шиманова сотруднику самиздатского журнала «Евреи в СССР»] — «Вестник РХД» № 121, 1977.

Отрывок, характеризующий Шиманов, Геннадий Михайлович

– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.