Маврикийский чубатый попугай

† Маврикийский чубатый попугай
Иллюстрация Хенрика Грёнвольда, 1907
Научная классификация
промежуточные ранги Домен:  Эукариоты Царство:  Животные Подцарство:  Эуметазои Без ранга:  Двусторонне-симметричные Без ранга:  Вторичноротые Тип:  Хордовые Подтип:  Позвоночные Инфратип:  Челюстноротые Надкласс:  Четвероногие Класс:  Птицы Подкласс:  Новонёбные Отряд:  Попугаеобразные Семейство:  Попугаевые Подсемейство:  Настоящие попугаи Триба:  Тупохвостые попугаи Род:  † Lophopsittacus Newton, 1875 Вид:  † Маврикийский чубатый попугай
Международное научное название
Lophopsittacus mauritianus (Owen, 1866)
Синонимы
Psittacus mauritianus Owen, 1866
Ареал
Охранный статус
Исчезнувшие виды IUCN 3.1 Extinct: [www.iucnredlist.org/search ???]
Исчезнувший вид
Систематика на Викивидах Поиск изображений на Викискладе

Маврикийский чубатый попугай (лат. Lophopsittacus mauritianus) — вид крупных вымерших птиц семейства попугаевых, эндемик Маскаренского острова Маврикий. Неизвестно, какой вид является ближайшим родственником чубатого попугая, однако рассматриваемый таксон был помещён в трибу настоящих попугаев как и другие маскаренские попугаи. Рассматриваемый вид был схож с родригесским попугаем, который возможно являлся ближайшим родственником.

Голова птицы была большой по отношению к туловищу, а на лбу присутствовал отчётливый хохолок. Птица имела очень большой клюв, сопоставимый по размеру с тем, что был у гиацинтового ара и позволявший бы ей вскрывать твёрдые семена. Субфоссилии костей указывают на то, что вид имел более сильный половой диморфизм тела и головы, чем любой другой живой попугай. Точная окраска неизвестна, но в современном описании указывается на то, что птица имела синюю голову, серое или чёрное туловище и, возможно, красный клюв. Предполагается, что птица плохо летала.

Попугай впервые упоминают как «индийских ворон» в голландских бортжурналах с 1598 года. Известно лишь несколько кратких описаний современников и три изображения. Научно птица была впервые описана по останкам нижней челюсти в 1866 году, но работа не ссылалась на старые сообщения, пока не был найден соответствующий подробный очерк 1601 года. Птицы вымерли в 17 веке из-за обезлесения, хищничества со стороны инвазивных видов, а также вероятной охоты на них.

Таксономия

Самые ранние из известных описаний птицы, были оставлены голландскими путешественниками во время второй голландской экспедиции в Индонезию во главе с адмиралом Якобом Корнелисом ван Неком в 1598 году. Они представлены в докладах, опубликованных в 1601 году, которые также содержат первые иллюстрации птицы вместе с маврикийским дронтом. Голландские моряки, которые посетили Маврикий, рассматривали птиц отдельно от попугаев, упоминая их как «индийские вороны» без подробного описания, вызвавшее в дальнейшем замешательство во время изучения старых бортжурналов.

Английский натуралист Хью Эдвин Стрикленд поместил «индийских воронов» в род гомраи, поскольку он трактовал вырост на лбу как недоразвитый рог. Голландцы и французы в течение 17-го века также упоминали южноамериканских ара как «индийских ворон», а голландскими, французскими и английскими поселенцами в Ост-Индии подобное название даже применялось к птицам-носорогам. Сэр Томас Херберт в 1634 году с описанием «птицы, такие же упрямые и энергичные как попугаи» упоминал вид как «какаду», однако натуралист не знал, что это один и тот же таксон. Даже после совпадения останков попугая с их найденными описаниями французский зоолог Эмиль Устале утверждал, что «индийские вороны» являлись птицами-носорогами, останки которых ождидали открытия. Франц Штауб до конца 1993 года поддерживал эту идею. Ни на одном из океанских островов каких-либо останков птиц-носорогов кроме вымерших видов из Новой Каледонии не обнаруживалось.

Первыми известными останками попугая были субфоссилии клюва, собранного вместе с первой партией костей маврикийского дронта, найденных в болоте Мар-о-Сонж. Ричард Оуэн в 1866 году сделал описание нижней челюсти, владельца которой он определил среди большого вида попугаев, которому он дал латинское и основное название птицы Psittacus mauritianus и маврикийский чубатый попугай. Типовые экземпляры этого вида в настоящее время утерян. В 1868 году вскоре после повторного открытия бортжурнала корабля «Гелдерланд» с Голландской Ост-Индской компании 1601 года Герман Шлегель в этом документе исследовал чернильный эскиз птицы. Понимая, что на рисунке, приписываемому художнику Ёрису Юстенсу Лерле, изображён попугай, описанный Оуэном, Шлегель обнаружил связь с описанием старого журнала. В 1875 году из-за существенных различий между костями и хохолком ископаемого вида с видами рода жако Альфред Ньютон определил птицу в отдельный род под названием Lophopsittacus. Lophos — древнегреческое слово, означающее «гребень», а «psittakos» — «попугай».

В 1973 году на основе останков, собранных Луи Этьеном Тириу в начале 20-го века, Холиоук поместил маленького ископаемого маврикийского попугая в тот же род, что и маврикийского чубатого попугая, назвав его Lophopsittacus bensoni. В 2007 году на основе сравнений останков с описаниями 17-го и 18-го веков Хьюм поместил вид в род кольчатых попугаев, назвав его Psittacula bensoni. Ранее Джеймс Гринвей предполагал, что сообщения о серых маврикийских попугаях относятся к рассматриваемому виду.

Эволюция

Таксономическая родословная птицы спорная. Принимая во внимание большой клюв и другие остеологические особенности вида, Эдвард Ньютон и Ганс Гадов предположили, что птица является близким родственником родригесского попугая, но не могли определить, принадлежат ли таксоны одному и тому же роду, поскольку известно, что гребень имел лишь последний.

Множество эндемичных маскаренских птиц, в том числе и маврикийский дронт, произошли от южно-азиатских предков, поэтому английский палеонтолог Джулиан Хьюм предположил, что этот случай мог относиться и ко всем попугаевым. В плейстоцене уровень моря был низким, поэтому у видов была возможность колонизировать менее изолированные острова. Хотя большинство вымерших маскаренских попугаев недостаточно изучено, останки демонстрируют, что они имели такие общие черты, как большие голова и челюсти, редуцированные кости в районе большой грудной мышцы и крепкие конечности. Хьюм согласно радиационной эволюции предположил, что они произошли от настоящих попугаев, ссылаясь на морфологические особенности и колонизацию представителей трибы множества изолированных островов в Индийском Океане. Возможно настоящие попугаи вторгались в этот район несколько раз, поскольку многие виды были настолько приспособленными, что могли существенно измениться на островах с горячих точек до выхода Маскаренских островов в открытое море. Изучение генов в 2011 году вместо этого показало, что ближайшим родственником маскаренского попугая с Реюньона является малый попугай-ваза с Мадагаскара и близлежащих островов, таким образом, подрывая теорию о происхождении от настоящих попугаев.

Описание

Птица на лбу имела заметный перьевой гребень. Хохолки на черепе указывали на то, что гребень был надёжно закреплён и птица в отличие от какаду не могла им шевелить. В 2003 году эскиз птицы 1601 года был исследован Хьюмом, который сравнивал чернильный изображение с основным карандашным наброском, и обнаружил, что последний имел дополнительные особенности. На карандашном рисунке изображены гребень в виде клочка округлых перьев, которые соединялись с лбом у основания клюва, а также первичные кроющие перья, большие маховые перья и слегка раздвоенный хвост. Измерения костей, известных с 1893 года, показывают, что нижняя челюсть была 65-78 мм в длину и 65 мм в ширину, бедренная кость — 58-63 мм, большеберцовая кость — 88-99 мм, а плюсны — 35 мм. В отличие от других маскаренских попугаев птица имела плоский череп.

Останки показывают, что самцы были крупнее самок, имевшие соответственно длины 55-65 см и 45-55 см, и что оба пола имели несоразмерно большие головы и клювы. Половой диморфизм в размерах черепов самцов и самков самый заметный среди попугаев. Различия в костях остальных частей и конечностей менее выражены; тем не менее, птица имеет самый заметный половой диморфизм в размере тела, чем любой живущий на сегодняшний день попугай. Из-за этой особенности и могли быть различия в размерах между двумя птицами в эскизе 1601 года. Отчёт Рейера Корнелиса 1602 года обычно трактуется как единственное современное упоминание о разнице в размерах чубатых попугаев, выделяя «больших и маленьких индийских воронов» среди островных животных. Полная расшифровка исходного текста была опубликована лишь в 2003 году, и показала, что запятая в английском переводе была размещена неправильно; вместо «индийских воронов» «большие и маленькие» ссылались на «полевых кур», которыми, возможно, являлись рыжий маврикийский пастушок и маленький реюньонский пастушок.

Окраска

По поводу окраски птицы некоторое время была путаница. Доклад с экспедиции Ван Нека 1589 года, изданный в 1601 году, содержал первую иллюстрацию попугая со следующим описанием:

№5 - птица, которую мы назвали индийским вороном, крупнее, чем 2 больших попугая, двух или трёхцветная. Ван Нек

Последнее сообщение и единственное упоминание окраски вида принадлежит Иоганну Кристиану Хоффману в 1673-75:

Среди гусей, фламинго, трёх разноцветных видов голубей, пятнистых и зелёных попугаев есть с загнутыми клювами и синими головами рыжие вороны, которые с трудом летают и имеют от голландцев прозвище «индийский ворон». Иоганн Хоффман

Голова очевидно была синей, а клюв, возможно, красным, что характерно для настоящих попугаев. Остальное оперение, возможно, было сероватым или чёрным, которое также встречается среди других представителей настоящих попугаев. Несмотря на упоминание об окраске такие авторы, как Уолтер Ротшильд заявил, что в журнале «Гелдерланда» птица описывалась полностью сине-серой, поэтому в его книге 1907 года под названием Вымершие птицы реконструкция окраски вида была представлена таким образом. Позднее исследование журнала показало, что в нём содержалось только описание маврикийского дронта. Чётко прорисованный трафарет головы мог иметь отдельный цвет. Было высказано предположение о том, что помимо полового диморфизма в размере, самец и самка возможно имели разную окраску, которая могла бы объяснить некоторые несоответствия в старинных описаниях.

Поведение и среда обитания

Хотя птицы возможно питались на земле и плохо летали, их цевки были короткими и прочными, намекая на перемещение по деревьям. Братья Ньютоны и многие авторы после них сделали вывод о том, что птица была нелетающей из-за заметных короткихми крыльев и больших размеров, показанных на эскизе 1601 года. По мнению Хьюма лежащий в основе карандашный набросок на самом деле показывает, что крылья не особо короткие. Они кажутся широкими, поскольку птицы были приспособлены к жизни в лесу, а крыльце — большим, что характерно для медленно летящих птиц. Киль птицы был уменьшенным, но не был приспособлен для бега, поскольку летающие прыгающие попугаи тоже имеют такую же особенность, как и какапо, способный к планированию. Кроме того, сообщение Хоффмана гласит, что попугай мог летать, но с трудом, и впервые опубликованная иллюстрация показывает, что птица на верхушке дерева, маловероятном месте для нелетающих птиц.

Половой диморфизм в размере клюва мог влиять на поведение птицы. Такой тип диморфизма, обычный среди других попугаев, таких как чёрного какаду и нестора-кака, используется особями для добычи пищи разных размеров, выполнения определённых ролей в период размножения и заботы о потомстве или брачных игр. Кроме того, значительное различие между размерами голов самца и самки, возможно, являлись отражением экологии каждого пола, хотя его и невозможно определить.

Масауджи Хачисука предположил, что попугай вёл ночной образ жизни, как какапо и ночной попугай, два существующих наземных попугая. Современные отчёты не подтверждают это, а глазницы имеют такие же размеры как и у других крупных дневных попугаев. Чубатый попугай был зарегистрирован на засушливой наветренной стороне острова Маврикий, которая являлась наиболее доступной для людей, и было отмечено, что вблизи побережья находилось большое количество птиц, которое могло свидетельствовать о разнообразии фауны в этих областях. Птица возможно гнездилась в дуплах или скалах как и кубинский амазон.

Термины «ворон» или «ворона» возможно намекали на резкий голос птицы, привычки в поведении или прямо на тёмное оперение. Следующее описание Якоба Гранета 1666 года указывает на лесную среду обитания и возможно на поведение птицы:

В лесу обитают попугаи, черепахи и другие дикие голуби, озорные и необычайно большие вороны (чубатые попугаи), соколы, летучие мыши и другие птицы, названия которых я не знаю, поскольку никогда не видел их прежде. Якоб Гранет

С началом заселения Маврикия вымерли многие эндемики этого острова, поскольку была сильно повреждена его экосистема, трудно поддающаяся восстановлению. Первоначально остров был полностью покрыт лесами, которые почти полностью были вырублены. Уцелевшая эндемичная фауна по-прежнему находится в серьёзной опасности. Додо соседствовал с другими ныне вымершими птицами, такими как рыжий маврикийский пастушок, маврикийский дронт, попугай Psittacula bensoni, маврикийский синий голубь, сова Mascarenotus sauzieri, маскаренская лысуха, гусь Alopochen mauritianus, маврикийская утка и маврикийская кваква. В число вымерших маврикийских рептилий входят гигантские представители сухопутных черепах (род Cylindraspis), ящериц (гигантский сцинк Leiolopisma mauritiana) и змей (многокилевая болиерия). Черноватая летучая лисица и улитка Tropidophora carinata жили на Маврикии и Реюньоне, но также вымерли на обоих островах. Некоторые растения, такие как Casearia tinifolia и Angraecum palmiforme, также вымерли.

Питание

Виды, морфологически похожие на рассматриваемый вид, такие как гиацинтовый ара и чёрный какаду, могли бы дать представление об экологии птицы. Гиацинтовые ара, которые являются типичными наземными обитателями, питаются довольно крепкими пальмовыми орехами. Карлос Ямашита предположил, что эти попугаи когда-то находились в зависимости от ныне вымершей южноамериканской мегафауны и позднее переключились на домашний скот, поедая фрукты и распространяя семена. Аналогичным образом чёрный какаду из Австралии питался семенами, которые оставались в помёте казуаров. Ямашита предположил, что водившиеся в изобилии маскаренские черепахи и додо выполняли те же функции на Маврикии, и что чубатые попугаи от них зависели, получая от них семена. Многие виды пальм и подобные им растения на Маврикии имели твёрдые семена, которые ели чубатые попугаи, в том числе латания Лоддигеза, Mimusops maxima, дерево додо, хурма и пандан полезный.

На основе рентгенографии, Холиоук утверждал, что нижняя челюсть попугая была слабой, и предположил, что птица кормились мягкими фруктами, а не твёрдыми семенами. В качестве доказательства он указывал на широко раскрытые внутренние трабекулы, принимая во внимание широкую верхнюю часть клюва и узкую нёбную кость и тот факт, что не сохранилось открытого верхнего рострума, который являлся признаком изящности. Тем не менее Смит отметил, что четыре рода (прыгающие попугаи, волнистые попугайчики, травяные попугайчики и плоскохвостые попугаи), которые использовал Холиоук в качестве примеров с «сильным клювом», на самом деле имеют слабые челюсти, и что морфология по Холиоуку не указывает на прочность клюва. Хьюм с этих пор отмечал, что морфология челюсти чубатого попугая аналогична той, что у самых крупных попугаев. Например, гиацинтовый ара с лёгкостью раскалывает пальмовые орехи. Таким образом, вероятно, что чубатые попугаи добывали корм таким же способом.

Вымирание

Хотя Маврикий в средние века ранее посещали арабы и португальские корабли между 1507 и 1513 годах, они не создавали поселений на острове. Голландская империя приобрела остров в 1598 году, переименовав его в честь Морица Оранского, и в дальнейшем использовала его для провизии торговых кораблей Голландской Ост-Индской компании. Голландские моряки, которые посещали Маврикий с 1598 и далее, фауной интересовались в основном ради приготовления пищи.

Из восьми попугаев, так называемых эндемиков Маскаренских островов, выжил только маврикийский кольчатый попугай. Все остальные вероятно вымерли из-за сочетания чрезмерной охоты и вырубки лесов. Из-за плохой способности к полёту, больших размеров и доверчивости чубатые попугаи становились лёгкой добычей для моряков, которые жили на Маврикии, а их гнёзда были очень уязвимыми со стороны хищничества макак-крабоедов и крыс. Считается, что птица вымерла к 1680-м годам, когда пальмы шли на лесозаготовку в большом масштабе. В отличие от других попугаев, которых часто брали моряки в качестве домашних питомцев, записей о перевозке из Маврикия чубатых попугаев не существует, возможно из-за стигматизации, связанной с воронами. Птица в любом случае не могла бы выжить во время такого путешествия, если бы они ничего не ели, кроме семян.

Литература

• Cheke A. S., Hume J. P. [books.google.co.uk/books?id=OGeENV4exXcC&printsec=frontcover#v=onepage&q&f=false Lost Land of the Dodo: an Ecological History of Mauritius, Réunion & Rodrigues]. — New Haven and London: T. & A. D. Poyser, 2008. — ISBN 978-0-7136-6544-4.
• Hume J. P. [julianhume.co.uk/wp-content/uploads/2010/07/Hume-Mascarene-Parrots.pdf Reappraisal of the parrots (Aves: Psittacidae) from the Mascarene Islands, with comments on their ecology, morphology, and affinities]. — 2007. — Т. 1513.

Ссылки

• [archive.org/stream/extinctbirdsatte00roth#page/48/mode/2up Rothschild, Lionel Walter (1868—1937)]

Отрывок, характеризующий Маврикийский чубатый попугай

– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.