Ши Пинмэй

Ши Пинмэй
石评梅
Дата рождения:	20 сентября 1902(1902-09-20)
Место рождения:	Тайюань, Шаньси Китай
Дата смерти:	30 сентября 1928(1928-09-30) (26 лет)
Место смерти:	Пекин, Китай
Гражданство:	Китай
Род деятельности:	писатель, общественный деятель
Годы творчества:	1922-1928
Жанр:	проза, поэзия, эссеистика
Язык произведений:	китайский

Ши Пинмэй (кит. трад. 石評梅, упр. 石评梅, пиньинь: Shí Píngméi; 20 сентября, 1902, Тайюань, провинция Шаньси — 30 сентября, 1928, Пекин), китайская писательница, общественный деятель, одна из лидеров феминистского движения в Китае.

Несмотря на недолгую жизнь - она прожила всего 26 лет - она широко известна в Китае как одна из "четырех талантливейших женщин Республики" (кит. трад. 民国四大才女, упр. 民國四大才女, пиньинь: Mínguó sì dà cáinǚ), кроме неё в в этот список вошли Чжан Айлин, Сяо Хун и Люй Бичэн.

Биография

Ши Пинмэй родилась 20 сентября 1902 года в Тайюане. В отличие от Сяо Хун и Чжан Айлин, у неё с раннего детства сложились хорошие отношения с отцом. Он был чиновником государственного аппарата перед падением Цин, а все свободное время посвящал любимой дочери. Со слов писательницы, именно он научил её говорить, читал с ней конфуцианские тексты и разучивал стихи из Ши Цзина. Кроме того, она посещала учителей каллиграфии и музыки. Но это вовсе не означает, что отец ограничил её только лишь домашним образованием – Ши Пинмэй с отличием окончила младшую и среднюю школу для девочек родного города .

Любовь и старания отца не пропали даром, и в 1919 году Ши Пинмэй поступила в Высшее женское педагогическое училище города Пекина. Обучение в столице стало для юной девушки настоящим приключением – по всему Китаю шагало Движение Четвертого Мая, а жизнь в Пекине кипела, постоянно подогреваемая революционными страстями. Тысячи молодых людей стекались в город: начинающие литераторы и художники, режиссёры и политические деятели, – но, что самое удивительное, среди них было немало женщин, жаждущих активной деятельности. В короткое время Ши Пинмэй знакомится и сходится со многими писательницами:Фэн Юаньцзюнь, Су Сюэлинь, Лу Инь, Лу Цзинцин и др.. В Пекине царит атмосфера веселья, свободы и вседозволенности, и молодая девушка попадает под её влияние: она участвует в поэтических вечерах, литературных собраниях, общественных заседаниях. И именно в этом окружении Ши Пинмэй начинает писать.

В 1923 году Ши Пинмэй заканчивает училище, но остается в средней школе, которая находилось при нем, как преподаватель китайского и физкультуры. В это время она прекрасно проявила себя не только как писательница, но и как талантливый педагог. Она перепадает в училище вплоть до самой смерти в 1928 году.

Личная жизнь

В 1923 году она знакомится с Гао Цзюньюя. Сильный и порывистый, активист Движения Четвертого Мая и коммунист, он произвел на молодую девушку неизгладимое впечатление, и она не смогла устоять перед его обаянием. Молодой человек был уже женат, и она отказывала ему почти два года, пока в начале 1925 году он не заболел и не оказался прикованным к постели. Во время его болезни они сильно сближаются, но уже в марте он умирает на её руках. Гао Цзюньюй стал первой и последней любовью писательницы, а с его смертью она впала в долгую непрерывную депрессию. Многие её произведения этого периода были посвящены возлюбленному, как и эти стихи, написанные у его могилы:

Да, пусть слезы свернулись жемчужиной,

Я закончила тебе шарф.

Да, стремленья – фасолина алая,

Обессмертила нашу любовь.

Я бы в прах обратилась, Я бы страсть отпустила с цепи,

Только чтобы с тобою встретиться,

Пусть – хотя бы в Аду .

Писательница переживала смерть Гао Цзюньюя вполоть до собственной смерти. Однако, её депрессия проявилась не в бездеятельном равнодушии — писательница, наоборот, с головой ушла в работу. Возможно, смерть любимого человека и стала одной из причин скорой кончины писательницы: она практически отказалась от отдыха, продолжала преподавать в училище, до позднего вечера просиживала в редакции, а по возвращению домой продолжала работать с книгами и статьями .

Творчество

Из 26 лет жизни всего лишь шесть Ши Пинмэй отдала писательскому труду. И хотя наследие её умещается в двух небольших сборниках, оно очень разнородно – она успела примерить на себя роли прозаика и поэта, драматурга и публициста. Кроме того, в она оставила после себя большое количество дневниковых и путевых заметок и писем, которые вошли в полное собрание сочинений, опубликованное только 1984-1985 годах в Пекине.

Стилистика Ши Пинмэй крайне неоднородна, хотя она была одним из активных участников за популяризацию разговорного языка байхуа и окончательный отказ от классического литературного языка, но в своих произведениях, особенно в поэзии, она неоднократно обращалась и к классическим литературным формам. Прозаические же произведения в основном были написаны на байхуа, при прослеживаются пекинские диалектные нормы.

За четыре года в училище она написала большую часть своих произведений. Сначала это были скромные статьи и эссе для местных журналов, но к концу обучения она становится уже редактором весьма известных на тот момент еженедельников “Женский журнал” (“妇女周刊”, “Фуню чжоукань”) и “Роза” (“蔷薇周刊”, “Цяньвэй чжоукань”). Стоит заметить, что сам Лу Синь высоко оценил её вклад в развитие этих журналов и всего феминистического движения Китая в целом. Со временем начинают выходить и её собственные прозаические произведения, которые после смерти писательницы будут объединены в два её единственных сборника “Случайные наброски” (“偶然草”, “Оужань цай”) и “Шум волн” (“涛语”, “Таоюй”).

Полное собрание сочинений, вышедшее в 1984-1985 годах в Пекине, состоит из трех томов. Однако, безусловно, большую часть своего творческого потенциала писательница тратила не на создание собственных произведений, но на корректуру и редактуру статей и произведений других.

Общественная жизнь

В ноябре 1924 года Ши Пинмэй совместно с Лу Цзинцин организовала выпуск приложения к “Столичной газете” (“京报”, “Цзинбао”) — “Женского журнала” (“妇女周刊”, “Фуню чжоукань”), а в 1926 году становиться редактором феминистического издания “Роза” (“蔷薇周刊”, “Цяньвэй чжоукань”). Её вклад в борьбе за женские права сложно переоценить — она не только одновременно редактирует два наиболее влиятельных в этом вопросе пекинских издания, но и выступает организатором целого ряда мероприятий.

При этом её общественная деятельность распространяется не только на женский вопрос, она так же участвует в протестных акциях, митингах и демонстрациях против иностранной агрессии и оккупации Японией севера Китая, она неоднократно выступает в поддержку гражданских прав и свобод.

Кроме того, она внесла большой вклад в развитие женской литературы Китая — именно в её журналах в 20-х годах печаталось большинство женщин-писательниц. При этом он активно участвует и в литературной жизни столицы — выступает организатором литературного клуба, участвует в деятельности Общества изучения литературы, поддерживает связи со многими известными писателями того периода. Достоверно известно, что писательница поддерживала отношения с метром китайской литературы первой половины ХХ века — Лу Синем. В своих письмах и дневниках известный писатель давал деятельности и творчеству Ши Пинмэй чрезвычайно высокую оценку.

При этом политическая позиция писательницы до самой смерти остается достаточно размытой: несмотря на влияние коммуниста Гао Цзюньюя, она придерживается крайне умеренных точек зрения, считает, что реформы более эффективны нежели революция. Возможно, именно по этой причине активный интерес к писательницы возродился в КНР только в середине 80-х годов ХХ века.

Безусловно, Гао Цзюньюь оказал на Ши Пинмэй огромное влияние, и хотя после его смерти молодая женщина впадает в тяжелейшую депрессию она не оставляет и общественную жизнь. Она по-прежнему редактирует журналы, организует литературные вечера, участвует в демонстрациях и протестных движениях.

Смерть и память

Ши Пинмэй разделила трагичную судьбу всех «четырех талантливейших женщин Республики» — ни одна из них не умерла в семейном кругу, в окружении родных и друзей. 18 сентября 1928 года Ши Пинмэй почувствовала внезапную головную боль, но не придала ей большого значения – женщина в последнее время подолгу сидела за книгами и часто чувствовала усталость. Однако боль нарастала, и друзья уговорили писательницу лечь в больницу. 23 сентября она впала в кому, а врачи поставили диагноз – менингит. Через семь дней Ши Пинмэй скончалась, не приходя в сознание, в Пекинском объединенном госпитале.

Ши Пинмэй была похоронена там, где и завещала – рядом с Гао Цзюньюем. Через некоторое время после её смерти на из могиле был установлен совместный памятник, который представляет из себя каменный барельеф, изображающий Гао Цзюньюня, обнявшего писательницу.

После её смерти несколько её друзей во главе с писательницами Лу Инь и Лу Цзинцин собрали работы молодой писательницы и опубликовали их за свой счет. Но эти сборники не получили большого распространения – сначала их можно было купить только в книжных лавках Шэньяна, через некоторое время они добрались до Пекина.

В середине 80-х наметился заметный интерес к творчеству писательницы были переизданы сборники конца 20-х годов, а в 1984-1985 составлено и издано полное собрание сочинений Ши Пинмэй. Кроме того, были было опубликован целый ряд исследование, посвященный писательнице. Репринты этих работ переиздаются до сих пор. Однако, несмотря на признание таланта Ши Пинмэй, до сих пор остается немало белых пятен .

Переводы произведений Ши Пинмэй на иностранные языки носят крайне фрагментарный характер, известных переводов на русский язык нет .

Избранный произведения

1. 《偶然草》( “Оужань цай”, “Случайные наброски”) (рассказы, очерки), 1929 (посмертное издание)
2. 《涛语》( “Таоюй”, “Шум волн”) (очерки), 1929 (посмертное издание)
3. 《石评梅选集》( “Ши Пинмэй сюаньцзи”, “Избранные произведения Ши Пинмэй”) (поэзия, очерки, рассказы), 1983
4. 《石评梅作品集•上中下》( “Ши Пинмэй цзопиньцзи: шан чжун ся”, “Собрание сочинений Ши Пинмэй в трех томах”) (проза, поэзия, дневники, письма), 1984-1985

Отрывок, характеризующий Ши Пинмэй

Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.