Шкловское гетто

Шкловское гетто
Местонахождение	Шклов Могилёвской области

Шкло́вское гетто — (июль 1941 — декабрь 1941) — еврейское гетто, место принудительного переселения евреев города Шклова и близлежащих населённых пунктов в процессе преследования и уничтожения евреев во время оккупации территории Белоруссии войсками нацистской Германии в период Второй мировой войны.

Оккупация Шклова

В соответствии с переписью населения 1939 года в Шклове проживало 2 132 еврея, составлявших 26,7% от общего числа жителей. Нападение Германии на Советский Союз вынудило часть евреев эвакуироваться вглубь страны, и часть евреев-мужчин было призвано в ряды Красной армии. Точное число евреев, оставшихся в Шклове, не установлено. Эвакуацию власти объявили за день-два до оккупации города, до этого эвакуироваться не разрешалось, а попытки выезда расценивались, как распространение паники.

11 (12)июля 1941 года город был оккупирован 46-м моторизованным корпусом 2-й танковой группы Гудериана, и оккупация продлилась 2 года и 11 месяцев — до 27 июня 1944 года. Территория Шклова вошла в состав одной из частей Белоруссии, которая административно относилась к штабу тыла группы армий «Центр». Власть в городе принадлежала местной комендатуре, непосредственно подчинявшейся штабу 286-й охранной дивизии, дислоцировавшемуся в Орше.

Создание гетто

Сразу же после оккупации Шклова гитлеровцы обязали еврейское население носить на одежде шестигранные нашивки желтого цвета.

Предположительно в конце июля 1941 года нацисты загнали евреев из Шклова и деревень Заречье, Рыжковичи, расположенных в южном пригороде, в два гетто.

Первое размещалось на лугу у православной церкви в Рыжковичах. Узники сидели на земле, там же и спали. Гетто охранялось полицаями, но было так называемого «открытого типа» — евреи могли выходить из гетто, обменивая вещи на продукты питания.

Примерно в августе 1941 года часть узников перегнали во второе гетто, но уже «закрытого» типа, находившееся в Шклове на улице Льнозаводской.

Условия в гетто

Гитлеровцы, используя нацистскую пропаганду, призванную посеять межнациональную рознь, с первых дней оккупации распространяли листовки следующего содержания: «Власть жидовско-большевистских комиссаров в России кончилась», «Самый большой враг народа — жид». Впоследствии некто Лошаков издавал в Шклове газету, где публиковались антисемитские статьи.

Отчуждению евреев от белорусского населения служило обычно и создание юденрата, но о его деятельности в городе практически ничего не известно.

Существовавшее до войны еврейское кладбище в деревне Рыжковичи (южный пригород Шклова) за период оккупации было полностью уничтожено. Могилы сравняли с землей, а камни местные жители растащили на постройки.

Обитателей гетто вынудили жить в ужасной тесноте. В гетто на улице Льнозаводской в каждом доме находилось по 100—150 человек. Узникам запрещалось выходить из помещений после 18.00. Евреев систематически избивали. По воспоминаниям очевидца: «Я вспоминаю, как хоронили жену шкловского раввина. Её разрешили похоронить на кладбище, даже дали лошадь. Я вынес её рваный ватник на улицу и ужаснулся — на нем кишели вши. Моя мама тихо сказала: „Сыночек, её съели вши“».

Уничтожение гетто

Оккупанты, пользуясь полной безнаказанностью, грабили обитателей гетто, отбирая всё более-менее ценное. Нацисты подвергали евреев истязаниям, не останавливаясь перед убийствами. Так, семью Таруч сбросили в колодец, а одного еврея, после того как выбили золотые зубы, застрелили.

Первая «акция» (таким эвфемизмом гитлеровцы называли организованные ими массовые убийства) была проведена в Шклове в начале августа 1941 года, когда подразделение айнзатцгруппы «В» уничтожило 84 еврея, обвиненных в «поджоге и грабеже». Вероятно, речь идет о ликвидации людей, способных организовать сопротивление или стать его активными участниками. Эта же причина объясняет, очевидно, и расстрел в октябре 1941 года 627 евреев, также произведенный подразделением айнзатцгруппы «Б», когда евреям инкриминировали участие в актах саботажа.

В октябре 1941 года узников гетто в Рыжковичах немцы перевезли лодками на противоположный берег реки Днепр в деревню Заречье. В центре деревни евреев усадили на землю и обыскали, отбирая все ценное, после чего построили в колонну и под конвоем немецких солдат и белорусских полицаев погнали к деревне Путники. Евреев убивали в противотанковом рву. В акте Чрезвычайной Государственной комиссии от 18 декабря 1944 года указано, что на территории Городецкого сельсовета у деревни Путники расстреляно и живыми зарыты в землю 2 700 человек, но ничего не сказано о национальной принадлежности погибших.

Обитателей второго гетто, находившегося в Шклове, оккупанты на машинах вывозили к ямам у деревень Заречье и Рыжковичи. Затем раздевали до нижнего белья, укладывали на землю и убивали. Многих предварительно избивали, а детей бросали в яму живыми. Число жертв составляет приблизительно 3 200 человек.

По свидетельству С. М. Петровской, расстрелы проводились осенью 1941 года и в декабре 1941 года. Согласно показаниям очевидца событий Р. А. Шер, активное участие в казни принимали обер-лейтенант тайной полевой полиции Рогнер, его помощник фельдфебель Эвальд Юлиус и обер-ефрейтор Егер Эмиль.

Число евреев, проживавших до войны в Шклове, Заречье и Рыжковичах не соответствует количеству погибших, указанному в документах. На сегодняшний день не представляется возможным объяснить подобную разницу в цифрах. Вероятно, численность погибших в Шклове, Заречье, Рыжковичах не превышает 3 200 человек.

Случаи спасения

Удалось выжить Шуминой Александре и Гарцевской Лизе, вступившим в дальнейшем в ряды партизанской бригады «Чекист». Убежавшая во время расстрела Пушилина Татьяна стала бойцом бригады Керпича. Якову Шумину, также бежавшему с места казни, партизаны не поверили, и ему пришлось доказывать, что он не предатель.

Из оккупированного Шклова ушли к партизанам Альтшулер Татьяна [бригада Ильина), Барышникова Ольга (бригада «Чекист»), Гальперин Борис и Гальперина Эсфирь (отряд № 345), Дымент Самуил Манулович (бригада Жунина отряд № 8), Дымент Самуил Менделевич («Чекист», отряд Калюшникова), Задов Ефим и Зелкина Мария (бригада «Чекист»), Каган Михаил (бригада «Чекист», отряд № 20), Кобзева Мария (бригада «Чекист») Ковалева, Маховер Лев (бригада «Чекист», отряд № 20), Муховер Броня, Рамендик Татьяна, Рискина Бася (бригада «Чекист», отряд № 10), Таруч Рита (бригада «Чекист», отряд Калюшникова), брат и сестра Шницер Абрам, Шницер Мария (бригада «Чекист»). Погибли в бою Ельканович Самуил (бригада «Чекист», отряд № 5), Цейтнин Михаил (бригада «Чекист», отряд № 20).

В деревне Ганцевичи Дубовская Мария, несмотря на противодействие её мужа и сына, укрывала Альтшулер Клару.

Деревяго Анастасия, Потупчик Зинаидя, Шутиковы Надежда и Ефим за спасение Цейтлиной Аси удостоены почётного звания «Праведник народов мира» от израильского мемориального института «Яд Вашем» «в знак глубочайшей признательности за помощь, оказанную еврейскому народу в годы Второй мировой войны».

Память

Место расстрела шкловских евреев находилось в поле рядом со Шкловом. После войны поле было распахано и засеяно картофелем. Примерно в 1955 году в Шклове по требованию родственников произвели эксгумацию останков погибших и перевезли на городское еврейское кладбище в деревне Рыжковичи, где установлен памятник.

Источники

• Адамушко В. И., Бирюкова О. В., Крюк В. П., Кудрякова Г. А. Справочник о местах принудительного содержания гражданского населения на оккупированной территории Беларуси 1941-1944. — Мн.: Национальный архив Республики Беларусь, Государственный комитет по архивам и делопроизводству Республики Беларусь, 2001. — 158 с. — 2000 экз. — ISBN 985-6372-19-4.
• [www.statearchive.ru/ Государственный архив Российской Федерации] (ГАРФ). — фонд 7021, опись 88, дело 50, лист 1 об.;
• Ицхак Арад. Уничтожение евреев СССР в годы немецкой оккупации (1941—1944). Сборник документов и материалов, Иерусалим, издательство Яд ва-Шем, 1991, стр. 16 ISBN 965-308-010-5
• [rujen.ru/index.php/%D0%A8%D0%BA%D0%BB%D0%BE%D0%B2 Шклов] — статья из Российской еврейской энциклопедии

Литература

• Г. Р. Винница. Холокост на оккупированной территории Восточной Беларуси в 1941—1945 годах. — Мн., 2011, ISBN 978-985-6950-96-7
• Р. А. Черноглазова, Х. Хеер. Трагедия евреев Белоруссии в 1941—1944 гг.: сборник материалов и документов Мн.: издательство Э. С. Гальперин, 1997, ISBN 985-6279-02-X
• Л. Смиловицкий, «Катастрофа евреев в Белоруссии, 1941—1944 гг.», Тель-Авив, 2000

Отрывок, характеризующий Шкловское гетто

– Еще роман, – сказал ополченец. – Решительно это общее бегство сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche – одна, княжна Болконская – другая.
– Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme. [немножечко влюблена в молодого человека.]
– Штраф! Штраф! Штраф!
– Но как же это по русски сказать?..


Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.
В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы, – несправедлив и что, напротив, граф Растопчин рад, что из Москвы уезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей, – говорилось в афише, – но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно ыоказали Пьеру, что французы будут в Москве. Во второй афише говорилось, что главная квартира наша в Вязьме, что граф Витгснштейн победил французов, но что так как многие жители желают вооружиться, то для них есть приготовленное в арсенале оружие: сабли, пистолеты, ружья, которые жители могут получать по дешевой цене. Тон афиш был уже не такой шутливый, как в прежних чигиринских разговорах. Пьер задумался над этими афишами. Очевидно, та страшная грозовая туча, которую он призывал всеми силами своей души и которая вместе с тем возбуждала в нем невольный ужас, – очевидно, туча эта приближалась.
«Поступить в военную службу и ехать в армию или дожидаться? – в сотый раз задавал себе Пьер этот вопрос. Он взял колоду карт, лежавших у него на столе, и стал делать пасьянс.
– Ежели выйдет этот пасьянс, – говорил он сам себе, смешав колоду, держа ее в руке и глядя вверх, – ежели выйдет, то значит… что значит?.. – Он не успел решить, что значит, как за дверью кабинета послышался голос старшей княжны, спрашивающей, можно ли войти.
– Тогда будет значить, что я должен ехать в армию, – договорил себе Пьер. – Войдите, войдите, – прибавил он, обращаясь к княжие.
(Одна старшая княжна, с длинной талией и окаменелым лидом, продолжала жить в доме Пьера; две меньшие вышли замуж.)
– Простите, mon cousin, что я пришла к вам, – сказала она укоризненно взволнованным голосом. – Ведь надо наконец на что нибудь решиться! Что ж это будет такое? Все выехали из Москвы, и народ бунтует. Что ж мы остаемся?
– Напротив, все, кажется, благополучно, ma cousine, – сказал Пьер с тою привычкой шутливости, которую Пьер, всегда конфузно переносивший свою роль благодетеля перед княжною, усвоил себе в отношении к ней.
– Да, это благополучно… хорошо благополучие! Мне нынче Варвара Ивановна порассказала, как войска наши отличаются. Уж точно можно чести приписать. Да и народ совсем взбунтовался, слушать перестают; девка моя и та грубить стала. Этак скоро и нас бить станут. По улицам ходить нельзя. А главное, нынче завтра французы будут, что ж нам ждать! Я об одном прошу, mon cousin, – сказала княжна, – прикажите свезти меня в Петербург: какая я ни есть, а я под бонапартовской властью жить не могу.
– Да полноте, ma cousine, откуда вы почерпаете ваши сведения? Напротив…
– Я вашему Наполеону не покорюсь. Другие как хотят… Ежели вы не хотите этого сделать…
– Да я сделаю, я сейчас прикажу.
Княжне, видимо, досадно было, что не на кого было сердиться. Она, что то шепча, присела на стул.
– Но вам это неправильно доносят, – сказал Пьер. – В городе все тихо, и опасности никакой нет. Вот я сейчас читал… – Пьер показал княжне афишки. – Граф пишет, что он жизнью отвечает, что неприятель не будет в Москве.
– Ах, этот ваш граф, – с злобой заговорила княжна, – это лицемер, злодей, который сам настроил народ бунтовать. Разве не он писал в этих дурацких афишах, что какой бы там ни был, тащи его за хохол на съезжую (и как глупо)! Кто возьмет, говорит, тому и честь и слава. Вот и долюбезничался. Варвара Ивановна говорила, что чуть не убил народ ее за то, что она по французски заговорила…
– Да ведь это так… Вы всё к сердцу очень принимаете, – сказал Пьер и стал раскладывать пасьянс.
Несмотря на то, что пасьянс сошелся, Пьер не поехал в армию, а остался в опустевшей Москве, все в той же тревоге, нерешимости, в страхе и вместе в радости ожидая чего то ужасного.
На другой день княжна к вечеру уехала, и к Пьеру приехал его главноуправляющий с известием, что требуемых им денег для обмундирования полка нельзя достать, ежели не продать одно имение. Главноуправляющий вообще представлял Пьеру, что все эти затеи полка должны были разорить его. Пьер с трудом скрывал улыбку, слушая слова управляющего.
– Ну, продайте, – говорил он. – Что ж делать, я не могу отказаться теперь!
Чем хуже было положение всяких дел, и в особенности его дел, тем Пьеру было приятнее, тем очевиднее было, что катастрофа, которой он ждал, приближается. Уже никого почти из знакомых Пьера не было в городе. Жюли уехала, княжна Марья уехала. Из близких знакомых одни Ростовы оставались; но к ним Пьер не ездил.
В этот день Пьер, для того чтобы развлечься, поехал в село Воронцово смотреть большой воздушный шар, который строился Леппихом для погибели врага, и пробный шар, который должен был быть пущен завтра. Шар этот был еще не готов; но, как узнал Пьер, он строился по желанию государя. Государь писал графу Растопчину об этом шаре следующее:
«Aussitot que Leppich sera pret, composez lui un equipage pour sa nacelle d'hommes surs et intelligents et depechez un courrier au general Koutousoff pour l'en prevenir. Je l'ai instruit de la chose.
Recommandez, je vous prie, a Leppich d'etre bien attentif sur l'endroit ou il descendra la premiere fois, pour ne pas se tromper et ne pas tomber dans les mains de l'ennemi. Il est indispensable qu'il combine ses mouvements avec le general en chef».
[Только что Леппих будет готов, составьте экипаж для его лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову, чтобы предупредить его.
Я сообщил ему об этом. Внушите, пожалуйста, Леппиху, чтобы он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый раз, чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага. Необходимо, чтоб он соображал свои движения с движениями главнокомандующего.]
Возвращаясь домой из Воронцова и проезжая по Болотной площади, Пьер увидал толпу у Лобного места, остановился и слез с дрожек. Это была экзекуция французского повара, обвиненного в шпионстве. Экзекуция только что кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого человека с рыжими бакенбардами, в синих чулках и зеленом камзоле. Другой преступник, худенький и бледный, стоял тут же. Оба, судя по лицам, были французы. С испуганно болезненным видом, подобным тому, который имел худой француз, Пьер протолкался сквозь толпу.
– Что это? Кто? За что? – спрашивал он. Но вниманье толпы – чиновников, мещан, купцов, мужиков, женщин в салопах и шубках – так было жадно сосредоточено на то, что происходило на Лобном месте, что никто не отвечал ему. Толстый человек поднялся, нахмурившись, пожал плечами и, очевидно, желая выразить твердость, стал, не глядя вокруг себя, надевать камзол; но вдруг губы его задрожали, и он заплакал, сам сердясь на себя, как плачут взрослые сангвинические люди. Толпа громко заговорила, как показалось Пьеру, – для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости.
– Повар чей то княжеский…
– Что, мусью, видно, русский соус кисел французу пришелся… оскомину набил, – сказал сморщенный приказный, стоявший подле Пьера, в то время как француз заплакал. Приказный оглянулся вокруг себя, видимо, ожидая оценки своей шутки. Некоторые засмеялись, некоторые испуганно продолжали смотреть на палача, который раздевал другого.
Пьер засопел носом, сморщился и, быстро повернувшись, пошел назад к дрожкам, не переставая что то бормотать про себя в то время, как он шел и садился. В продолжение дороги он несколько раз вздрагивал и вскрикивал так громко, что кучер спрашивал его:
– Что прикажете?
– Куда ж ты едешь? – крикнул Пьер на кучера, выезжавшего на Лубянку.
– К главнокомандующему приказали, – отвечал кучер.
– Дурак! скотина! – закричал Пьер, что редко с ним случалось, ругая своего кучера. – Домой я велел; и скорее ступай, болван. Еще нынче надо выехать, – про себя проговорил Пьер.
Пьер при виде наказанного француза и толпы, окружавшей Лобное место, так окончательно решил, что не может долее оставаться в Москве и едет нынче же в армию, что ему казалось, что он или сказал об этом кучеру, или что кучер сам должен был знать это.
Приехав домой, Пьер отдал приказание своему все знающему, все умеющему, известному всей Москве кучеру Евстафьевичу о том, что он в ночь едет в Можайск к войску и чтобы туда были высланы его верховые лошади. Все это не могло быть сделано в тот же день, и потому, по представлению Евстафьевича, Пьер должен был отложить свой отъезд до другого дня, с тем чтобы дать время подставам выехать на дорогу.
24 го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове, Пьер узнал, что в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в Перхушкове, земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил, никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24 го числа при Шевардине.) На рассвете Пьер подъезжал к Можайску.
Все дома Можайска были заняты постоем войск, и на постоялом дворе, на котором Пьера встретили его берейтор и кучер, в горницах не было места: все было полно офицерами.
В Можайске и за Можайском везде стояли и шли войска. Казаки, пешие, конные солдаты, фуры, ящики, пушки виднелись со всех сторон. Пьер торопился скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы и чем глубже погружался в это море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и не испытанное еще им новое радостное чувство. Это было чувство, подобное тому, которое он испытывал и в Слободском дворце во время приезда государя, – чувство необходимости предпринять что то и пожертвовать чем то. Он испытывал теперь приятное чувство сознания того, что все то, что составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем то… С чем, Пьер не мог себе дать отчета, да и ее старался уяснить себе, для кого и для чего он находит особенную прелесть пожертвовать всем. Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать, но самое жертвование составляло для него новое радостное чувство.