Школа Святого Фомы (Лейпциг)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Лейпцигская школа св. Фомы
Основана

1212

Директор

Кетлин Корманн

Учеников

673[1] (учебный год 2010/11)

Адрес

04109 Лейпциг, Hillerstraße 7

Сайт

[www.thomasschule.de masschule.de]

Языки

Латынь, греческий, английский, французский, итальянский, польский

Лейпцигская школа Святого Фомы (нем. Thomasschule zu Leipzig) — гуманитарное и музыкальное учебное заведение, находящееся в квартале Бахфиртель немецкого города Лейпциг (федеральная земля Саксония). Основанная в 1212 году школа Святого Фомы относится к числу старейших школ Германии. В учебном году 2010/11 в школе работает 61 преподаватель[2].
Всемирную известность школе принёс Иоганн Себастьян Бах, который служил в ней кантором. Среди выпускников школы было много знаменитых личностей.
Школа Святого Фомы является одним из самых престижных и богатых традициями учебным заведением в Саксонии[3].





История

Монастырская школа

В 1212 году по инициативе маркграфа Дитриха фон Майссена в Лейпциге был основан монастырь ордена августинцев, получивший имя в честь апостола Фомы[4]. Основание монастыря было подтверждено эдиктом императора Священной Римской империи Оттоном IV[5]. В 1218 году папа Гонорий III взял монастырь под защиту Святого Петра[6].
С самого основания монастыря при нём существовала школа-приют, которая стала первой постоянно действующей школой в Саксонии[7].
Изначально школа занималась образованием и подготовкой мальчиков для существующего при монастырской церкви хора Святого Фомы[8]. Наряду с религиозным и музыкальным образованием мальчики изучали языки и «свободные искусства»[9].
Первое письменное упоминание о школе относится к 1254 году[10], при этом упоминалось имя главы школы Тидерикуса, который одновременно исполнял обязанности кантора[10].

Летом 1519 года в Лейпциге состоялся знаменитый диспут между Мартином Лютером и профессором теологии Иоганном Экком, в ходе которого Лютер окончательно разорвал с папской церковью. Со вступительной речью на диспуте выступил учитель школы Святого Томаса Пётр Мозелланус. Протокол заседаний вёл тогдашний ректор школы Иоганн Граманн[11]. Кантор школы Георг Рау 27 июня для участников диспута устроил исполнение мессы.
После диспута Иоганн Граманн стал сторонником лютеранства и ввёл в школе преподавание гуманизма.

Гимназия

В 1543 году Лейпциг перешел на сторону Реформации. Августинский монастырь был закрыт, а школа перешла под начало городского магистрата. При ректоре Андреасе Яне в 1553 году[12] школа переехала в новое двухэтажное здание, построенное по проекту архитектора Иеронима Лоттера на площади Thomaskirchhof рядом с церковью Святого Фомы[13]. Над входом в школу находилась следующая надпись:

Non hic Pierides, non vanum numen Apollo,
Non de mentiti vertice nata Iovis,
Ipse sed aeterni Christus sapientia patris
Praesidet, est soli cui locus iste sacer.

В вольном переводе с латыни этот текст звучит следующим образом:

Здесь власти нет ни муз, ни Аполлона,
И воле Юпитера здесь места нет,
Но лишь Христос и мудрость вечного Отца
Царят в священном этом месте.

Старейшее из известных расписаний занятий в школе относится к 1574 году[14]. В нём можно найти не только уроки музыки, но и занятия по математике, риторике, литературе. Ученики изучали работы Цицерона, Овидия, Теренция, Вергилия, Лукиана, знакомились с идеями Мартина Лютера.
С 1634 года ученики должны были сдавать экзамены. В первой половине XVII века учениками школы были ставшие позже знаменитыми барочный композитор Томас Зелле, авторы барочной лирики Мартин Ринкарт и пауль Флеминг.
Однако, средства, выделяемые магистратом на содержание школы, были явно недостаточными. В 1609 году ректор Амброзий Барденштайн жаловался на крайнюю нужду, которую должны были испытывать ученики[15]. В годы Тридцатилетней войны условия, в которых вынуждены были учиться мальчики, ещё более ухудшились. Дело в том, что состоятельные семьи предпочитали отдавать своих детей на обучение в школу Святого Николая или в гимназию Святой Афры Аугсбургской, а отцы бедных детей были забраны в солдаты и не могли содержать своих сыновей. С 1637 года, когда ректором стал Авраам Теллер пожертвования граждан Лейпцига школе Святого Фомы постоянно возрастают, а ректор Георг Крамер добился от магистрата увеличения выделяемого школе содержания.

Самым известным учеником второй половины XVII века был выдающийся немецкий философ, математик, физик, дипломат, историк, изобретатель и языковед Готфрид Вильгельм Лейбниц.
В 1680 году в Лейпциге вспыхнула эпидемия чумы, которая не обошла и школу Святого Фомы.

В 1723 году во время ректорства Иоганна Генриха Эрнести[16] должность кантора школы занимает Иоганн Себастьян Бах. Также Бах исполнял обязанности преподавателя латыни и лютеранской ортодоксии[17].

С 1730 по 1734 год должность ректора занимал известный учёный-гуманист Иоганн Матиас Геснер, при котором была осуществлена школьная реформа. В 1732 году школа, обновлённая в барочном стиле по проекту архитектора Георга Вернера, торжественно открылась кантатой Баха «Радостный день, часы стремленья» (нем. „Froher Tag, verlangte Stunden“) (либретто написал ректор лейпцигского университета Иоганн Генрих Винклер[18]. 4 ноября 1734 года школа встречала новых учеников кантатой «Печаль Святого Фомы» (нем. „Thomana saß annoch betrübt“) (либретто — Иоганна Августа Ландвойта)[18].
В школе Святого Фомы учились все без исключения сыновья Баха — Вильгельм Фридеман, Карл Филипп Эммануил, Иоганн Кристоф Фридрих и Иоганн Христиан. Здесь учился будущий композитор Иоганн Давид Хайнихен.
В 1751 году заместитель ректор а Иоганн Фридрих Фишер ввёл в школе преподавание древнееврейского и древнегреческого языков. В 1789 году школу посетил Вольфганг Амадей Моцарт[19]

Гуманистическая гимназия

В 1813 году под Лейпцигом состоялось крупнейшее сражение Наполеоновских войн — Битва народов. При этом школа Святого Фомы использовалась в качестве военного госпиталя. После поражения Наполеона кантор школы Иоганн Готфрид Шихт посвятил русскому генералу Репнину-Волконскому кантату «Спаситель Святого Фомы» (нем. „Salvatori scholae Thomanae“)[20].
В 1817 году ректор Рост писал:

«Три основных цели, которые преследует школа Святого Фомы — это воспитание одаренных молодых людей с целью достижения совершенства, на столько на сколько это возможно, изучение наук, а также музыкальное образование и развитие музыкальных способностей.»

В 1835 году ректор Иоганн Готфрид Штальбаум преобразовал школу в гуманистическую гимназию. В 1843 году перед зданием школы был открыт памятник Баху. В открытие принимал участие известный композитор Феликс Мендельсон. При ректоре Фридрихе Кранере была основана школьная библиотека, обширные собрания которой по естественнонаучной, географической, исторической и художественной тематике были переданы в фонд библиотеки Лейпцигского университета в 1985 году[21]. В 1849 году при гимназии был основан академический певческий кружок Арион, который просуществовал до 1936 года[22].

Во времена ректорства Фридриха Августа Экштейна школа Святого Фомы становится одной из самых популярных и известных гуманистических гимназий в Германии. В 1877 году школа переезжает в новое здание, построенное по проекту архитектора Августа Фридриха Фихвегера, на улицу Schreberstraße рядом с общественной купальней Шребербад. Старое здание школы было снесено 25 лет спустя.

С 1873 по 1876 годы в школе преподавал физику нобелевский лауреат Карл Фердинанд Браун — будущий изобретатель катодно-лучевой трубки. В школе помимо преподавательской деятельности Браун занимался также научными исследованиями колебаний и проводимости тока. При этом он сделал своё первое открытие[23]. На эту тему он пишет в 1874 г. в Analen der Physik und Chemie: «… большое количество естественных и искусственных серных металлов… имело разное сопротивление в зависимости от направления, величины и продолжительности тока. Различия составляли до 30 % от полной величины.» Это открытие послужило впоследствии основой для изобретения полупроводников. Также именно в это время Браун написал свою единственную книгу — «Тайны числа и чудеса арифметического искусства».

Первая мировая война и эпоха национал-социализма

В 1912 году при ректоре Франце Эмиле Юнгманне школа отметила свой 700-летний юбилей. Спустя пять лет гимназию возглавил Карл Титтельь. Ему довелось руководить школой в сложное время первой мировой войны и сопутствующей ей инфляцией, которая продолжалась вплоть до 1923 года. Во время Капповского путча перед зданием школы происходили столкновения между силами фрайкора и формированиями рабочих[24].
С 1935 до 1945 года ректором школы был Альфред Енч. Он старался воспитывать учеников в духе христианства и старался удерживать их от вступления в Гитлерюгенд[25]. В своей речи по случаю 725-летия школы он говорил: «Музыка — вот наивысшие посвящение нашей школы»[26]. Тем не менее в годы национал-социализма в школе на первый план выдвигаются занятия спортом.
В ночь на 4 декабря 1943 года во время воздушного налёта на Лейпциг силами британских ВВС здание школы было почти полностью разрушено, сохранился только спортивный зал (окончательно здание школы было разрушено во время налёта 20 февраля 1944 года). Кантор Гюнтер Рамин был вынужден перевести хор Святого Фомы в гимназию Святого Августина[27]. Для занятий учеников школы Святого Фомы временно предоставил классы Лейпцигский университет. Почти всех учеников старших классов в это время привлекли в помощь вермахту для обслуживания зенитных орудий. К концу войны занятия, паузы в проведении которых иногда достигали нескольких недель, проходили в здании школы Макса Клингера.
После войны стало известно, что ряд учеников школы состоял в членах антигитлеровского Сопротивления, возглавляемого Карлом Фридрихом Гёрделером[28].

Во время ГДР

После войны занятия проходили в здании IV городской школы на Hillerstraße. В 1950 году руины школьного здания были снесены, на освободившейся территории была обустроена спортивная площадка[29]. Из-за политических убеждений тогдашний ректор школы Гельмут Хайнц бежал в ФРГ[30].
Ввиду распространявшихся в ГДР атеистических мировоззрений школу Святого Фомы преобразовали в политехническую среднюю школу, а затем в общеобразовательную школу высшего уровня. В 1973 году школа перебралось в здание на Pestalozzistraße (сегодня — Telemannstraße). В 1981 году она входила в число всего 9 школ в ГДР, в которых преподавались древние языки (греческий и латынь)[31].

После объединения Германии

В 1990 году школа была реформирована в гимназию с углублённым изучением древних языков. С 2000 года школа находится в четырёхэтажном здании на Hillerstraße, построенном в стиле неоклассицизма и перестроенном по проекту архитекторов Артура Нумриха и Тимо Клумппа. Специалисты по садово-парковой архитектуре Даниэль и Аннетт Спренджеры спроектировали пришкольный сквер. Школьные богослужения проходят в находящейся неподалёку церкви Лютера.

Школьная программа

Школа Святого Фомы специализируется на древних языках, поэтому, начиная с 5-го класса, для всех учеников обязательным является изучение латыни и английского языка. С 8-го класса ученики могут по желанию изучать также греческий язык. Школа Святого Фомы является единственным учебным заведением в Саксонии, в котором изучение греческого языка проводится на регулярной основе[31]. Как альтернативу греческому ученики могут изучать французский, итальянский или польский язык[32].
В школе стараются сохранять её гуманитарные традиции. Ученикам предлагают по выбору изучать лютеранское или католическое толкование Закона Божьего? Также проводятся занятия по этике[32].
В связи с реформой гимназического образования в Саксонии в 2009 году школа Святого Фомы была преобразована в колледж языкового и художественного профиля с углубленным эстетическим образованием.

Академические успехи

В последние годы свыше 70 учеников школы были участниками различных олимпиад и конкурсов, проводимых как в Саксонии, так и общегерманских: Германская математическая олимпиада, конкурс «Юность музицирует», Конкурс юных исследователей, Ученическое соревнование по политическому образованию, Федеральная олимпиада по иностранным языкам и др.
Оценка знаний учеников школы Святого Фомы относится к самым высоким в Саксонии. Средний балл в аттестате зрелости в учебном году 2009/10 составил 1,9, в то время как в целом по Лейпцигу он был равен 2,4[33]. В 2010 году школа выпустила 5 учеников со средней оценкой 1,0.

Школьная жизнь

Школа Святого Фомы имеет богатые 800-летние традиции. Только ученики школы могут являться членами хора Святого Фомы. Но кроме членов хора в школе учатся дети, которые помимо получения общего образования занимаются в театральной студии, играют в школьном оркестре, занимаются спортом и даже получают навыки гончарного мастерства. К услугам учеников в школе работают библиотека, спортивный зал, компьютерные классы, фотолаборатория. Один раз в 2-3 месяца выходит школьная газета в формате A4. Газета имеет тираж 175—300 экземпляров и освещает как школьную жизнь, так и события в мире.
Традиционно в школе проходят музыкальные вечера, художественные выставки, заседания дискуссионного клуба, дни открытых дверей, театральные и концертные постановки, школьные богослужения, рождественские карнавалы.

Знаменитые ученики школы

В алфавитном порядке фамилий:

Знаменитые преподаватели школы

В алфавитном порядке фамилий:

Напишите отзыв о статье "Школа Святого Фомы (Лейпциг)"

Примечания

  1. [www-db.sn.schule.de/output/start.php?dc=4440368 Официальный сайт "Школы Саксонии"] (нем.)
  2. [www-db.sn.schule.de/output/start.php?dc=4440368 Официальный сайт «Школы Саксонии»] (нем.)
  3. [www.sachsen-macht-schule.de/schule/5771.htm?pmid=1643 88 Абитуриентам на заметку (информация от 24 июня 2010 г.] (нем.)</)
  4. Vgl. Knick 1963, стр. 3.
  5. Rudolf Köster: Eigennamen im deutschen Wortschatz. Ein Lexikon. Verlag Walter de Gruyter, Berlin 2003, ISBN 3-11-017702-1, стр. 175.
  6. Vgl. Knick 1963, стр. 8.
  7. Kurt A. Heller, Albert Ziegler: Begabt sein in Deutschland. Lit-Verlag, Münster 2007, ISBN 3-8258-0766-5, стр. 387.
  8. Vgl. Stallbaum 1839, стр. 8.
  9. Vgl. Stallbaum 1839, стр. 6.
  10. 1 2 Vgl. Knick 1963, стр. 22.
  11. Vgl. Knick 1963, стр. 59.
  12. Vgl. Knick 1963, стр. 83.
  13. Lutz Unbehaun: Hieronymus Lotter. Kurfürstlich-Sächsischer Baumeister und Bürgermeister zu Leipzig. E.A. Seemann, Leipzig 1989, ISBN 3-363-00416-8, стр. 147.
  14. Vgl. Knick 1963, стр. 90.
  15. Vgl. Knick 1963, стр. 110.
  16. Vgl. Knick 1963, стр. 143.
  17. Davitt Moroney: Bach. An Extraordinary Life. Associated Board of the Royal Schools of Music, London 2000, ISBN 1-86096-190-8, стр. 67.
  18. 1 2 [www.bach.de/werk/kantaten.html Кантаты Иоганна Себастьяна Баха] (нем.)
  19. Vgl. Knick 1963, стр. 246.
  20. Vgl. Knick 1963, стр. 278.
  21. [134.76.163.162/fabian?Comenius-Buecherei_(Leipzig) Лейпцигский филиал библиотеки педагогической литературы им. Яна Амоса Коменского)] (нем.)
  22. [www.sax-verlag.de/anzeige.php?titelnr=00283 Певческий кружок Арион 1849—1936] (нем.)
  23. Kreher, Konrad Ferdinand Braun — Urvater der Halbleiterphysik. Leipzig: Universitäts-Journal
  24. Stephen Games: Pevsner — The early life. Germany and art. Continuum, London 2010, ISBN 978-1-4411-4386-0, стр. 67.
  25. Thomas Schinköth: Musikstadt Leipzig im NS-Staat. Verlag Klaus-Jürgen Kamprad, Leipzig 1997, ISBN 3-930550-04-0, стр. 362.
  26. Vgl. Knick 1963, стр. 383.
  27. Vgl. Knick 1963, стр. 374.
  28. Arnd Bauerkämper: Die Sozialgeschichte der DDR. Oldenbourg, München 2005, ISBN 3-486-57637-2, стр. 107.
  29. Vgl. Knick 1963, стр. 387.
  30. Vgl. Knick 1963, стр. 388.
  31. 1 2 Markus Gruber: [www.uni-regensburg.de/Fakultaeten/phil_Fak_IV/Klass_Phil/Griechisch/Gruber-Dateien/Statistik0910.pdf О положении греческого языка в ФРГ] (PDF)
  32. 1 2 [marvin.sn.schule.de/~tzl/about/konzept/programm.pdf Программа школы Святого Фомы] (PDF)
  33. [www-db.sn.schule.de/output/start.php?dc=4440368 Школьные результаты в Саксонии] (нем.)

Ссылки

  • [www.thomanerbund.de/Deutsch/Seiten/index.htm Неофициальный сайт школы Святого Фомы] (нем.)
  • [www-db.sn.schule.de/output/start.php?dc=4440368 Страница школы Святого Фомы на сайте «Школы Саксонии»] (нем.)
  • [www.mwiedemann.net/themen/leipzig/thomasschule/konzept2012.php Концепт школы Святого Фомы в 2012 году] (нем.)

Отрывок, характеризующий Школа Святого Фомы (Лейпциг)

Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.


Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.