Школа грамоты

Школа гра́моты, или грамма́тики, или граммати́ческая шко́ла (англ. grammar school) — в разных странах, ступень движения к грамотности и образованию, составная часть системы народного образования.

• в Великобритании — 1) ист. школа классической грамматики, лат. scolae grammaticales; термин появляется к XIV веку на латыни, которой и обучали в этих школах; 2) совр.англ. grammar school — обычная(средняя) школа, имеющая общее с «классической гимназией» (какой она была в XIX веке) только по названию.
• в Российской империи — название начальных школ, организуемых вплоть до конца XIX века в порядке личной инициативы (иногда несмотря на известное противодействие сверху). К концу века школы грамоты получают правовую основу, и представляют собой 1—2-годичные школы. Из ведения различных ведомств и частных лиц их в 1891 году передают Синоду. Программа ограничивалась заучиванием молитв, начатками чтения, письма и счёта. После Октябрьской революции 1917 ликвидируются в контексте отделения школы от церкви.
• в СССР в 1920-е гг. школами грамоты (или школами грамотности) называли 1—2-годичные пункты и школы ликвидации неграмотности (ликбезликпункты).

Grammar Schools в Англии

Перевод термина

За полтора тысячелетия понятие Grammar School неоднократно переопределялось, подразумевая, на разных исторических этапах развития английской системы народного образования, разные её «конструктивные элементы». Изначально — школы латинской грамоты при монастырях, впоследствии — привилегированные учебные заведения (практический аналог понятию "гимназия"), — в XXI веке «grammar school» практически стало синонимом понятию «средняя школа».

На русский язык термин этот переводился в разные времена по-разному. Недостаток варианта грамматическая школа (его использует в том числе В. П. Лапчинская — автор статьи в БСЭ, а также научных работ по народному образованию в Англии) в том, что возникает омоним с грамматической школой как категорией истории лингвистики.

Ранние школы грамматики

Начиная со средневековья в школах грамматики в Англии преподавали латынь, а позже и другие классические языки. Хотя до начала XIV века термин scolae grammaticales не использовался, сами школы появляются уже в VI веке — например, King’s School в Кентербери (основана в 597 году), и King’s School в Рочестере (осн. в 604).. Школы эти были прикреплены к храмам и монастырям, обучая латыни — языку Церкви — будущих священников и монахов. Иногда к ним добавлялись и другие предметы, необходимые для богослужения, в том числе музыка и стихосложение (для литургии), астрономия и математика (для изучения церковного календаря) и право (для административных целей).

С открытием первых университетов в конце XII века grammar schools стали вратами к изучению семи свободных искусств (англ. liberal arts), тривиальной предпосылкой чего было знание латыни. Обучение обычно продолжалось до 14-летнего возраста, после чего ученики направлялись в университеты и церкви. Первыми школами, независимыми от церкви были Винчестерский Колледж (основан в 1382) и Итонский колледж (основан в 1440). Они были тесно связаны с университетами, и как образец закрытых пансионов-интернатов (англ. boarding schools) стали национальными по сути. Другим, отличающимся примером ранней grammar school, была школа в Bridgnorth, основанная в 1503 цеховой корпорацией этого города.

В годы английской Реформации в XVI веке большинство школ при храмах закрыли, заменив их новыми учреждениями за счёт средств, изымавшихся при закрытии монастырей. Так, старейшие школы Уэльса — Christ College в Бреконе (осн. в 1541) и Школа монахов (англ. Friars School)) в Бангоре (осн. в 1557) — были учреждены на фундаментах прежних доминиканских монастырей. Существенный вклад в развитие grammar schools внёс Король Эдуард VI, в правление которого был основан ряд таких школ (Школа Короля Эдуарда, англ. King Edward’s School). Яков I основал Королевскую школу в ирландском городе Арма (Armagh) и потом ещё ряд «Королевских школ» в Ольстере. Теоретически, двери в эти школы были открыты каждому, предлагая бесплатное обучение тем, кто не мог платить за него. Однако, огромное большинство детей бедняков школы не посещали: их родителям был экономически важнее даровой труд своих детей.

В ходе Реформации в Шотландии такие школы, как Школа церковно-хорового пения при глазговском соборе (основан в 1124) и grammar school при Эдинбургской церкви (основана 1128) были изъяты из ведения церкви с передачей городским советам; впоследствии эти органы самоуправления и сами впоследствии учреждали такие школы вновь.

Уделяя особое внимание изучению священных текстов, после Реформации многие школы добавили в свои программы древнегреческий язык, а некоторые и древнееврейский. Обучению препятствовала нехватка нелатинских шрифтов, а также учителей, владевших этими языками.

На протяжении XVI—XVII веков открытие новой grammar school стало одной из традиционных форм благотворительного акта со стороны представителей дворянства, богатых торговцев и гильдий. В этом ряду можно упомянуть grammar school в Спэлдинге (Spalding), основанную Джоном Гэмлином и Джоном Бланшем в 1588 году, и школу Бланделла (Blundell’s School), основанную в 1604 году богатым купцом Питером Бланделлом Тивертоном. Многие из этих школ, которые дожили до наших дней, ежегодно отмечают в «День основателя» память этих меценатов богослужениями и мемориальными церемониями. Обычно благодеяние основателя заключание в создании им фонда, средства которого шли на оплату учителя, который бесплатно обучал местных детей латыни и, иногда, древнегреческому.

Принцип «учёба от зари до зари» был едва ли не главной методикой зубрения латыни. Чтобы добиться надлежащего уровня владения иностранным языком, некоторые учителя наказывали любого ученика, переходившего в разговоре на родную английскую речь. Но проходило несколько лет, прежде чем ученики оказывались способны выстроить предложение, и лишь к завершению учёбы они начинали переводить фрагменты текстов. К концу обучения они были вполне знакомы с великими античными авторами, драмой и риторикой. Развитием же других полезных навыков, таких, как способность к счёту и письму, в этих школах пренебрегали. Это искусство школьники познавали либо когда наставнику уже вовсе было нечем занять учеников, либо от бродячих письмоучителей (travelling scriveners, был в Англии и такой промысел).

Словарь Сэмюэля Джонсона (1755) определяет grammar school как

школу, где (иностранные) языки преподаются через грамматику.

Оригинальный текст (англ.)  

a school in which the learned languages are grammatically taught

Но к середине XVIII века спрос на мёртвые языки резко упал. Буржуазия — новый торговый и предпринимательский класс — потребовала преподавания новых языков и вообще коммерческого образования. Большинство grammar school, открытых в XVIII веке, начали преподавать также арифметику и родной (английский) язык. Но лишь в Шотландии советы городского самоуправления смогли подвести под эти стихийные перемены единую правовую основу. Там пересмотрели и утвердили новую типовую программу, после чего в Шотландии понятие grammar school исчезло как таковое, в любом из рассмотренных выше смыслов. Лишь единицы, такие как Aberdeen Grammar School (в Эбердине), сохранили сочетание grammar school в своём названии.

Английскую буржуазию, продавливавшую внедрение предметов коммерческого образования в школьные учебные программы, часто поддерживали заинтересованные опекуны школ, которые взимали плату с новых учеников. Встречное сопротивление им оказали учителя, чьё денежное содержание было оговорено договором о найме, который опекуны изменять не хотели. Лишь немногим школам удалось провести, как это требовалось, соответствующие изменения в своих уставах через парламент. Среди них школы Маклсфилда и Болтона, чьи имена вписаны в историю в названиях принятых парламентом узаконений (актов): Macclesfield Grammar School Act (1774) и Bolton Grammar School Act (1788).

Спор между опекунами и учителем школы в Лидсе (Leeds Grammar School) по поводу учебной программы дошёл до высшей апелляционной инстанции — Канцлерского суда. Иск затянулся на 10 лет, и лишь в 1805 году лорд Элдон — тогдашний лорд-канцлер — вынес определение, что

…нет никаких правомочий, чтобы изменить существо изначального благотворительного акта, и заполнить школу, изначально созданную для обучения греческому и латыни, учениками, пришедшими для изучения немецкого и французского языков, математики, и всякого иного помимо греческого и латыни.

Оригинальный текст (англ.)  

…here is no authority for thus changing the nature of the Charity, and filling a School intended for the purpose of teaching Greek and Latin with Scholars learning the German and French languages, mathematics, and anything except Greek and Latin.

Хотя лорд-канцлер и предложил компромисс, позволявший дополнить классическое ядро образовательной программы некоторыми дисциплинами, вынесеное им определение создало ограничительный прецедент для grammar schools по всей Англии. Казалось, что вся система этих школ близится к упадку.

Викторианская эпоха

В XIX веке grammar schools прошли через ряд реформ, кульминацией которых стало принятие в 1869 году Закона о благотворительных школах (англ. Endowed Schools Act). Grammar schools были воссозданы как академически ориентированные средние школы, работающие по учебным планам с литературным или научным уклоном, зачастую сохраняющие в своей программе и классические дисциплины.

Закон 1840 года (en:Grammar Schools Act) легализовал использование школами поступающих платежей на цели помимо обучения классическим языкам, но такое изменение всё ещё требовало согласия учителя. Тем временем, реорганизация национальных школ шла по направлениям, которые были разработаны Томасом Арнольдом при перестройке программы в школе г. Регби. Бурное строительство железных дорог, обеспечивших страну современной транспортной инфраструктурой, послужило предпосылкой к открытию нового типа школ-интернатов (boarding schools) с расширенным учебным планом; в качестве примера можно указать Колледж Марлборо (осн. 1843). Первыми женскими школами, нацеленными на подготовку к поступлению в университет, были Университетская школа Северного Лондона (осн. в 1850) и Колледж Челтнемских леди (после прихода туда в 1858 году Доротеи Бил).

В 1860-е годы система школ вступает в этап решительных реформ. В 1861 году для рассмотрения жалоб на руководство Итонского колледжа создаётся Комиссия Кларендона. Круг её полномочий был расширен: комиссии была поставлена задача изучить положение дел не в одной, а в девяти крупнейших школах Англии (Итон, Винчестер, Вестминстер, Чартерхаус, Св. Павла, Нортвуд, Хэрроу, Регби и Шрусбери). Итогом её работы стало принятие в 1868 году Закона о государственных школах (англ. Public Schools Act) и реструктуризация системы финансирования вышеназванных девяти школ.

Следом за этим была создана Комиссия Тонтона, перед которой была поставлена задача изучить оставшиеся 782 благотворительных грамматических школ (англ. endowed grammar schools, то есть изначально созданных с привлечением благотворительных пожертвований). Комиссия доложила, что распределение школ по стране неадекватно демографической ситуации, что качество образования и условия его предоставления существенно различается между школами, причём наиболее существенные ограничения имеют место в отношении обучения девочек.

Комиссия предложила создать общегосударственную систему среднего образования и перестроить финансирование этих школ в соответствии с современными задачами. Итогом работы комиссии стал Закон о благотворительных школах (англ. Endowed Schools Act), по которому, в частности, создали Комиссию по благотворительным школам (англ. Endowed Schools Commission). Комиссию наделили широкими полномочиями в отношении благотворительных фондов (англ. endowments) этих школ; как говорили, она

могла превратить мужскую школу в Нортамберленде в женскую школу в Корнуолле.

Оригинальный текст (англ.)  

could turn a boys’ school in Northumberland into a girls’ school in Cornwall.

Школы Англии и Уэльса, изначально наделённые фондами на условиях бесплатного получения мальчиками классического образования, были преобразованы в платные заведения, преподающие широкий набор дисциплин мальчикам либо девочкам, где лишь незначительное число мест, предоставлялось бесплатно, на конкурсной основе..

В викторианскую эпоху особенный акцент делался на самоусовершенствовании, и родители, стремившиеся дать своим детям приличное образование, инициировали создание новых школ с современными учебными планами, в которых часто сохранялось и классическое ядро. В целом, эти обновлённые школы брали за пример государственные школы Великобритании (англ. public schools), копируя их учебные планы, идеалы и целеустремления, часто принимая при этом именование «grammar school» в силу исторической традиции. Если в городе, где уже существовала grammar school для мальчиков, вновь открывалась школа для девочек, то последней обычно давалось название «Высшая школа» (англ. High School).

Под Закону об организационных началах образования 1907 года (англ. Education (Administrative Provisions) Act), все средние школы, получающие средства из благотворительных источников, были обязаны предоставлять как минимум 25 % мест в форме бесплатных стипендий выпускникам государственных начальных школ (англ. public elementary schools). Тем самым grammar school превратилась в один из конструктивных элементов системы народного образования Англии и Уэльса, просуществовавшей до 1944 года.

Трёхзвенная система образования

Закон об образовании 1944 года англ. Education Act 1944 создал в Англии и Уэльсе первую общегосударственную систему финансируемого государством среднего образования (аналогичный закон в Северной Ирландии принят в 1947 году). Промежуточное звено трёхзвенной системы (англ. Tripartite System) назвали грамматической школой (grammar schoool), тем самым как бы передавая новым средним школам академический дух прежних школ, существовавших под этим именем. Школы среднего звена предназнались для преподавания «академической» программы лишь 25 % школьников, подтвердивших свои интеллектуальные способности экзаменом «одиннадцать с половиной» (англ. eleven plus).

По новому закону создавались два типа средних школ:

• Более 1200 grammar schools государство финансировало полностью (далее — «бюджетные» англ. maintained средние школы. Немногие из них были старинными, большинство же открылось либо недавно, либо начиная с викторианской эпохи, когда старались воссоздать дух прилежания и целеустремлённости, царивший в grammar schools прежних времён.
• 179 школ получали поддержку от государства в форме целевых дотаций (англ. direct grant), набирая на эти средства от ¼ до ½ учеников по направлению от государственных органов, а остальных за плату, вносимую родителями. В своей работе они были более свободны от опеки местных властей; все они состояли в Конференции директоров школ (англ. Headmasters’ Conference; общественная организация). В числе дотационных школ стала известна Манчестерская Grammar School, директор которой, лорд Джеймс Расхолмский (англ. James of Rusholme), был одним из наиболее откровенных адвокатов трёхзвенной системы.

По сравнению с другими школьниками Англии перед учениками grammar schools открывались наилучшие возможности в государственной системе. Первоначально им выдавался один из двух видов документа о среднем образовании: аттестат школы (англ. School Certificate) либо аттестат высшей школы (англ. Higher School Certificate). В 1951 году их заменили на единый аттестат об образовании (англ. General Certificate of Education), в котором сданные экзамены делились на две категории:

• O (англ. Ordinary level) — обычный уровень, и
• A (англ. Advanced level) — прогрессивный уровень.

В отличие от grammar schools, лишь немногие выпускники «новых средних школ» (англ. secondary modern school) проходили процедуру сдачи государственных экзаменов (англ. public examinations), пока в 1960-е для них не ввели облегчённый в академическом плане стандарт — аттестат среднего образования (CSE, англ. Certificate of Secondary Education).

До тех пор, пока в те же годы по докладу комиссии Роббинса (англ. Robbins Report) не были предприняты контрмеры, выпускники государственных (англ. public schools) и «грамматических» (grammar schools) средних школ благодаря уровню своего образования фактически перекрывали другим абитуриентам доступ в университеты. Эти школы были единственными, которые предлагали дополнительный год обучения для подготовки учеников к сдаче достаточно сложных вступительных экзаменов в Оксфорд и Кембридж.

В период между 1965 (издание циркуляра № 10/65) и 1976 годом (принятие нового закона об образовании, англ. 1976 Education Act) происходил демонтах трёхзвенной системы образования, и в итоге она была практически отменена.

Некоторые «бюджетные» (maintained) grammar schools были закрыты, а большинство — слиты с другими местными школами; на этой основе создавались единые для соответствующей округи (микрорайона) окружные общеобразовательные школы (англ. neighbourhood comprehensive schools) с всесторонним набором учебных программ. В Уэльсе этот процесс ускорился с закрытием таких известных школ, как Коубриджская (en:Cowbridge Grammar School). В Англии же, где этим реформам противостояли некоторые графства и отдельные школы, дело подвигалось с переменным успехом.

Против grammar schools, получавших прямые дотации на бесплатное обучение школьников (англ. Direct Grant Grammar Schools, в 1975 году была издана Инструкция об отмене дотаций (англ. Cessation of Grant Regulations), что заставило их решить: либо снизиться до статуса общеобразовательных окружных школ (англ. comprehensives) под контролем местных властей, либо стать полностью независимыми, но существовать только на плату за обучение, взимаемую с учеников. В результате 51 дотационную школу превратили в общеобразовательную, 119 перешли на полностью платное обучение, а 5 школ признали неприемлемыми для продолжения дотирования, и их должны были либо закрыть, либо превратить в полностью платные. Таким образом в Великобритании оказалась масса школ, носящих название grammar schools, но более не являющихся бесплатными. Эти школы обычно набирают учеников через вступительные экзамены, и иногда по результатам собеседования.

К концу 1980-х годов все grammar schools Уэльса и большинство таких же школ Англии были закрыты или превращены в общеобразовательные. (В тот же период аналогичным образом лишились своей селективности (англ. selection) дотационные школы Шотландии). И хотя многие бывшие grammar schools перестали быть селективными, некоторые из них всё-таки сохранили слово «grammar» в своём наименовании. Большинство этих школ остаётся общеобразовательными, хотя в 1990-е годы некоторые из них вновь стали полностью или частично селективными.

Grammar schools в современной Великобритании

Сегодня под «grammar school» обычно понимается одна из школ Англии или Северной Ирландии, остающихся полностью селективными и получающими дотации из бюджета. Национальная ассоциация Grammar Schools ведёт кампанию в их поддержку,, в то время как против них ведутся кампании «За общеобразовательное будущее» (англ. Comprehensive Future) и «За государственное народное образование» (англ. Campaign for State Education).

Школы грамоты в России

Сущностную грань между школами грамматики в Англии и русскими школами грамоты провести легче, нежели этимологическую. Грамматика (grammar) — имя науки о грамматических системах языков, а также соответствующих учебников — играет в термине grammar school роль косвенного указателя на конечный результат: обретение (с нуля) грамотности не только как умения читать и писать, но и как степени освоения культуры, — при том, что предметом освоения в этих школах была латынь, универсальный язык учёности средневекового мира. Иными словами, грамматика в сочетании grammar school, применительно к средневековью, означает больше, чем просто грамматика. Со своей стороны, грамота в русском термине «школа грамоты» не всегда ограничивалась только умением читать и писать на русском языке, предполагая — если организатором школы была церковь — также и овладение, в известной степени, языком церковнославянским.

Решительные меры, принятые во 2-й половине XVIII века к учреждению официальных училищ, были вместе с тем мерами против народных школ… Законом 1786 г. домашние школы грамоты были ограничены и, так сказать, поставлены вне закона и в этом положении находились до 1882 г., когда циркуляром барона Николаи (бывш. министра нар. просвещения) домашнее обучение снова было допущено для лиц, не имеющих «диплома». Хотя домашние школы грамоты и никогда не переставали существовать, но их внезаконность несомненно отрицательно отражалась на успехах грамотности в народе.

Школы грамоты были «легализованы» в 1882 г. циркуляром министра народного просвещения барона Николаи (1821—1899). Однако высочайшее утверждение этого документа (после которого он вступал в законную силу) затянулось до 4 (16) мая 1891 года.

Отрывок, характеризующий Школа грамоты

Пьер не имел той практической цепкости, которая бы дала ему возможность непосредственно взяться за дело, и потому он не любил его и только старался притвориться перед управляющим, что он занят делом. Управляющий же старался притвориться перед графом, что он считает эти занятия весьма полезными для хозяина и для себя стеснительными.
В большом городе нашлись знакомые; незнакомые поспешили познакомиться и радушно приветствовали вновь приехавшего богача, самого большого владельца губернии. Искушения по отношению главной слабости Пьера, той, в которой он признался во время приема в ложу, тоже были так сильны, что Пьер не мог воздержаться от них. Опять целые дни, недели, месяцы жизни Пьера проходили так же озабоченно и занято между вечерами, обедами, завтраками, балами, не давая ему времени опомниться, как и в Петербурге. Вместо новой жизни, которую надеялся повести Пьер, он жил всё тою же прежней жизнью, только в другой обстановке.
Из трех назначений масонства Пьер сознавал, что он не исполнял того, которое предписывало каждому масону быть образцом нравственной жизни, и из семи добродетелей совершенно не имел в себе двух: добронравия и любви к смерти. Он утешал себя тем, что за то он исполнял другое назначение, – исправление рода человеческого и имел другие добродетели, любовь к ближнему и в особенности щедрость.
Весной 1807 года Пьер решился ехать назад в Петербург. По дороге назад, он намеревался объехать все свои именья и лично удостовериться в том, что сделано из того, что им предписано и в каком положении находится теперь тот народ, который вверен ему Богом, и который он стремился облагодетельствовать.
Главноуправляющий, считавший все затеи молодого графа почти безумством, невыгодой для себя, для него, для крестьян – сделал уступки. Продолжая дело освобождения представлять невозможным, он распорядился постройкой во всех имениях больших зданий школ, больниц и приютов; для приезда барина везде приготовил встречи, не пышно торжественные, которые, он знал, не понравятся Пьеру, но именно такие религиозно благодарственные, с образами и хлебом солью, именно такие, которые, как он понимал барина, должны были подействовать на графа и обмануть его.
Южная весна, покойное, быстрое путешествие в венской коляске и уединение дороги радостно действовали на Пьера. Именья, в которых он не бывал еще, были – одно живописнее другого; народ везде представлялся благоденствующим и трогательно благодарным за сделанные ему благодеяния. Везде были встречи, которые, хотя и приводили в смущение Пьера, но в глубине души его вызывали радостное чувство. В одном месте мужики подносили ему хлеб соль и образ Петра и Павла, и просили позволения в честь его ангела Петра и Павла, в знак любви и благодарности за сделанные им благодеяния, воздвигнуть на свой счет новый придел в церкви. В другом месте его встретили женщины с грудными детьми, благодаря его за избавление от тяжелых работ. В третьем именьи его встречал священник с крестом, окруженный детьми, которых он по милостям графа обучал грамоте и религии. Во всех имениях Пьер видел своими глазами по одному плану воздвигавшиеся и воздвигнутые уже каменные здания больниц, школ, богаделен, которые должны были быть, в скором времени, открыты. Везде Пьер видел отчеты управляющих о барщинских работах, уменьшенных против прежнего, и слышал за то трогательные благодарения депутаций крестьян в синих кафтанах.
Пьер только не знал того, что там, где ему подносили хлеб соль и строили придел Петра и Павла, было торговое село и ярмарка в Петров день, что придел уже строился давно богачами мужиками села, теми, которые явились к нему, а что девять десятых мужиков этого села были в величайшем разорении. Он не знал, что вследствие того, что перестали по его приказу посылать ребятниц женщин с грудными детьми на барщину, эти самые ребятницы тем труднейшую работу несли на своей половине. Он не знал, что священник, встретивший его с крестом, отягощал мужиков своими поборами, и что собранные к нему ученики со слезами были отдаваемы ему, и за большие деньги были откупаемы родителями. Он не знал, что каменные, по плану, здания воздвигались своими рабочими и увеличили барщину крестьян, уменьшенную только на бумаге. Он не знал, что там, где управляющий указывал ему по книге на уменьшение по его воле оброка на одну треть, была наполовину прибавлена барщинная повинность. И потому Пьер был восхищен своим путешествием по именьям, и вполне возвратился к тому филантропическому настроению, в котором он выехал из Петербурга, и писал восторженные письма своему наставнику брату, как он называл великого мастера.
«Как легко, как мало усилия нужно, чтобы сделать так много добра, думал Пьер, и как мало мы об этом заботимся!»
Он счастлив был выказываемой ему благодарностью, но стыдился, принимая ее. Эта благодарность напоминала ему, на сколько он еще больше бы был в состоянии сделать для этих простых, добрых людей.
Главноуправляющий, весьма глупый и хитрый человек, совершенно понимая умного и наивного графа, и играя им, как игрушкой, увидав действие, произведенное на Пьера приготовленными приемами, решительнее обратился к нему с доводами о невозможности и, главное, ненужности освобождения крестьян, которые и без того были совершенно счастливы.
Пьер втайне своей души соглашался с управляющим в том, что трудно было представить себе людей, более счастливых, и что Бог знает, что ожидало их на воле; но Пьер, хотя и неохотно, настаивал на том, что он считал справедливым. Управляющий обещал употребить все силы для исполнения воли графа, ясно понимая, что граф никогда не будет в состоянии поверить его не только в том, употреблены ли все меры для продажи лесов и имений, для выкупа из Совета, но и никогда вероятно не спросит и не узнает о том, как построенные здания стоят пустыми и крестьяне продолжают давать работой и деньгами всё то, что они дают у других, т. е. всё, что они могут давать.


В самом счастливом состоянии духа возвращаясь из своего южного путешествия, Пьер исполнил свое давнишнее намерение заехать к своему другу Болконскому, которого он не видал два года.
Богучарово лежало в некрасивой, плоской местности, покрытой полями и срубленными и несрубленными еловыми и березовыми лесами. Барский двор находился на конце прямой, по большой дороге расположенной деревни, за вновь вырытым, полно налитым прудом, с необросшими еще травой берегами, в середине молодого леса, между которым стояло несколько больших сосен.
Барский двор состоял из гумна, надворных построек, конюшень, бани, флигеля и большого каменного дома с полукруглым фронтоном, который еще строился. Вокруг дома был рассажен молодой сад. Ограды и ворота были прочные и новые; под навесом стояли две пожарные трубы и бочка, выкрашенная зеленой краской; дороги были прямые, мосты были крепкие с перилами. На всем лежал отпечаток аккуратности и хозяйственности. Встретившиеся дворовые, на вопрос, где живет князь, указали на небольшой, новый флигелек, стоящий у самого края пруда. Старый дядька князя Андрея, Антон, высадил Пьера из коляски, сказал, что князь дома, и проводил его в чистую, маленькую прихожую.
Пьера поразила скромность маленького, хотя и чистенького домика после тех блестящих условий, в которых последний раз он видел своего друга в Петербурге. Он поспешно вошел в пахнущую еще сосной, не отштукатуренную, маленькую залу и хотел итти дальше, но Антон на цыпочках пробежал вперед и постучался в дверь.
– Ну, что там? – послышался резкий, неприятный голос.
– Гость, – отвечал Антон.
– Проси подождать, – и послышался отодвинутый стул. Пьер быстрыми шагами подошел к двери и столкнулся лицом к лицу с выходившим к нему, нахмуренным и постаревшим, князем Андреем. Пьер обнял его и, подняв очки, целовал его в щеки и близко смотрел на него.
– Вот не ждал, очень рад, – сказал князь Андрей. Пьер ничего не говорил; он удивленно, не спуская глаз, смотрел на своего друга. Его поразила происшедшая перемена в князе Андрее. Слова были ласковы, улыбка была на губах и лице князя Андрея, но взгляд был потухший, мертвый, которому, несмотря на видимое желание, князь Андрей не мог придать радостного и веселого блеска. Не то, что похудел, побледнел, возмужал его друг; но взгляд этот и морщинка на лбу, выражавшие долгое сосредоточение на чем то одном, поражали и отчуждали Пьера, пока он не привык к ним.
При свидании после долгой разлуки, как это всегда бывает, разговор долго не мог остановиться; они спрашивали и отвечали коротко о таких вещах, о которых они сами знали, что надо было говорить долго. Наконец разговор стал понемногу останавливаться на прежде отрывочно сказанном, на вопросах о прошедшей жизни, о планах на будущее, о путешествии Пьера, о его занятиях, о войне и т. д. Та сосредоточенность и убитость, которую заметил Пьер во взгляде князя Андрея, теперь выражалась еще сильнее в улыбке, с которою он слушал Пьера, в особенности тогда, когда Пьер говорил с одушевлением радости о прошедшем или будущем. Как будто князь Андрей и желал бы, но не мог принимать участия в том, что он говорил. Пьер начинал чувствовать, что перед князем Андреем восторженность, мечты, надежды на счастие и на добро не приличны. Ему совестно было высказывать все свои новые, масонские мысли, в особенности подновленные и возбужденные в нем его последним путешествием. Он сдерживал себя, боялся быть наивным; вместе с тем ему неудержимо хотелось поскорей показать своему другу, что он был теперь совсем другой, лучший Пьер, чем тот, который был в Петербурге.
– Я не могу вам сказать, как много я пережил за это время. Я сам бы не узнал себя.
– Да, много, много мы изменились с тех пор, – сказал князь Андрей.
– Ну а вы? – спрашивал Пьер, – какие ваши планы?
– Планы? – иронически повторил князь Андрей. – Мои планы? – повторил он, как бы удивляясь значению такого слова. – Да вот видишь, строюсь, хочу к будущему году переехать совсем…
Пьер молча, пристально вглядывался в состаревшееся лицо (князя) Андрея.
– Нет, я спрашиваю, – сказал Пьер, – но князь Андрей перебил его:
– Да что про меня говорить…. расскажи же, расскажи про свое путешествие, про всё, что ты там наделал в своих именьях?
Пьер стал рассказывать о том, что он сделал в своих имениях, стараясь как можно более скрыть свое участие в улучшениях, сделанных им. Князь Андрей несколько раз подсказывал Пьеру вперед то, что он рассказывал, как будто всё то, что сделал Пьер, была давно известная история, и слушал не только не с интересом, но даже как будто стыдясь за то, что рассказывал Пьер.
Пьеру стало неловко и даже тяжело в обществе своего друга. Он замолчал.
– А вот что, душа моя, – сказал князь Андрей, которому очевидно было тоже тяжело и стеснительно с гостем, – я здесь на биваках, и приехал только посмотреть. Я нынче еду опять к сестре. Я тебя познакомлю с ними. Да ты, кажется, знаком, – сказал он, очевидно занимая гостя, с которым он не чувствовал теперь ничего общего. – Мы поедем после обеда. А теперь хочешь посмотреть мою усадьбу? – Они вышли и проходили до обеда, разговаривая о политических новостях и общих знакомых, как люди мало близкие друг к другу. С некоторым оживлением и интересом князь Андрей говорил только об устраиваемой им новой усадьбе и постройке, но и тут в середине разговора, на подмостках, когда князь Андрей описывал Пьеру будущее расположение дома, он вдруг остановился. – Впрочем тут нет ничего интересного, пойдем обедать и поедем. – За обедом зашел разговор о женитьбе Пьера.
– Я очень удивился, когда услышал об этом, – сказал князь Андрей.
Пьер покраснел так же, как он краснел всегда при этом, и торопливо сказал:
– Я вам расскажу когда нибудь, как это всё случилось. Но вы знаете, что всё это кончено и навсегда.
– Навсегда? – сказал князь Андрей. – Навсегда ничего не бывает.
– Но вы знаете, как это всё кончилось? Слышали про дуэль?
– Да, ты прошел и через это.
– Одно, за что я благодарю Бога, это за то, что я не убил этого человека, – сказал Пьер.
– Отчего же? – сказал князь Андрей. – Убить злую собаку даже очень хорошо.
– Нет, убить человека не хорошо, несправедливо…
– Отчего же несправедливо? – повторил князь Андрей; то, что справедливо и несправедливо – не дано судить людям. Люди вечно заблуждались и будут заблуждаться, и ни в чем больше, как в том, что они считают справедливым и несправедливым.
– Несправедливо то, что есть зло для другого человека, – сказал Пьер, с удовольствием чувствуя, что в первый раз со времени его приезда князь Андрей оживлялся и начинал говорить и хотел высказать всё то, что сделало его таким, каким он был теперь.
– А кто тебе сказал, что такое зло для другого человека? – спросил он.
– Зло? Зло? – сказал Пьер, – мы все знаем, что такое зло для себя.
– Да мы знаем, но то зло, которое я знаю для себя, я не могу сделать другому человеку, – всё более и более оживляясь говорил князь Андрей, видимо желая высказать Пьеру свой новый взгляд на вещи. Он говорил по французски. Je ne connais l dans la vie que deux maux bien reels: c'est le remord et la maladie. II n'est de bien que l'absence de ces maux. [Я знаю в жизни только два настоящих несчастья: это угрызение совести и болезнь. И единственное благо есть отсутствие этих зол.] Жить для себя, избегая только этих двух зол: вот вся моя мудрость теперь.
– А любовь к ближнему, а самопожертвование? – заговорил Пьер. – Нет, я с вами не могу согласиться! Жить только так, чтобы не делать зла, чтоб не раскаиваться? этого мало. Я жил так, я жил для себя и погубил свою жизнь. И только теперь, когда я живу, по крайней мере, стараюсь (из скромности поправился Пьер) жить для других, только теперь я понял всё счастие жизни. Нет я не соглашусь с вами, да и вы не думаете того, что вы говорите.
Князь Андрей молча глядел на Пьера и насмешливо улыбался.
– Вот увидишь сестру, княжну Марью. С ней вы сойдетесь, – сказал он. – Может быть, ты прав для себя, – продолжал он, помолчав немного; – но каждый живет по своему: ты жил для себя и говоришь, что этим чуть не погубил свою жизнь, а узнал счастие только тогда, когда стал жить для других. А я испытал противуположное. Я жил для славы. (Ведь что же слава? та же любовь к другим, желание сделать для них что нибудь, желание их похвалы.) Так я жил для других, и не почти, а совсем погубил свою жизнь. И с тех пор стал спокойнее, как живу для одного себя.
– Да как же жить для одного себя? – разгорячаясь спросил Пьер. – А сын, а сестра, а отец?
– Да это всё тот же я, это не другие, – сказал князь Андрей, а другие, ближние, le prochain, как вы с княжной Марьей называете, это главный источник заблуждения и зла. Le prochаin [Ближний] это те, твои киевские мужики, которым ты хочешь сделать добро.
И он посмотрел на Пьера насмешливо вызывающим взглядом. Он, видимо, вызывал Пьера.
– Вы шутите, – всё более и более оживляясь говорил Пьер. Какое же может быть заблуждение и зло в том, что я желал (очень мало и дурно исполнил), но желал сделать добро, да и сделал хотя кое что? Какое же может быть зло, что несчастные люди, наши мужики, люди такие же, как и мы, выростающие и умирающие без другого понятия о Боге и правде, как обряд и бессмысленная молитва, будут поучаться в утешительных верованиях будущей жизни, возмездия, награды, утешения? Какое же зло и заблуждение в том, что люди умирают от болезни, без помощи, когда так легко материально помочь им, и я им дам лекаря, и больницу, и приют старику? И разве не ощутительное, не несомненное благо то, что мужик, баба с ребенком не имеют дня и ночи покоя, а я дам им отдых и досуг?… – говорил Пьер, торопясь и шепелявя. – И я это сделал, хоть плохо, хоть немного, но сделал кое что для этого, и вы не только меня не разуверите в том, что то, что я сделал хорошо, но и не разуверите, чтоб вы сами этого не думали. А главное, – продолжал Пьер, – я вот что знаю и знаю верно, что наслаждение делать это добро есть единственное верное счастие жизни.
– Да, ежели так поставить вопрос, то это другое дело, сказал князь Андрей. – Я строю дом, развожу сад, а ты больницы. И то, и другое может служить препровождением времени. А что справедливо, что добро – предоставь судить тому, кто всё знает, а не нам. Ну ты хочешь спорить, – прибавил он, – ну давай. – Они вышли из за стола и сели на крыльцо, заменявшее балкон.
– Ну давай спорить, – сказал князь Андрей. – Ты говоришь школы, – продолжал он, загибая палец, – поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, – сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо их, – из его животного состояния и дать ему нравственных потребностей, а мне кажется, что единственно возможное счастье – есть счастье животное, а ты его то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но не дав ему моих средств. Другое ты говоришь: облегчить его работу. А по моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для меня и для тебя труд умственный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать в 3 м часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак, или сделается болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, а умру через неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и умрет. Третье, – что бишь еще ты сказал? – Князь Андрей загнул третий палец.
– Ах, да, больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустил ему кровь, вылечил. Он калекой будет ходить 10 ть лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал – как я смотрю на него, а то ты из любви же к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно. Да и потом,что за воображенье, что медицина кого нибудь и когда нибудь вылечивала! Убивать так! – сказал он, злобно нахмурившись и отвернувшись от Пьера. Князь Андрей высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно было, он не раз думал об этом, и он говорил охотно и быстро, как человек, долго не говоривший. Взгляд его оживлялся тем больше, чем безнадежнее были его суждения.
– Ах это ужасно, ужасно! – сказал Пьер. – Я не понимаю только – как можно жить с такими мыслями. На меня находили такие же минуты, это недавно было, в Москве и дорогой, но тогда я опускаюсь до такой степени, что я не живу, всё мне гадко… главное, я сам. Тогда я не ем, не умываюсь… ну, как же вы?…
– Отчего же не умываться, это не чисто, – сказал князь Андрей; – напротив, надо стараться сделать свою жизнь как можно более приятной. Я живу и в этом не виноват, стало быть надо как нибудь получше, никому не мешая, дожить до смерти.
– Но что же вас побуждает жить с такими мыслями? Будешь сидеть не двигаясь, ничего не предпринимая…
– Жизнь и так не оставляет в покое. Я бы рад ничего не делать, а вот, с одной стороны, дворянство здешнее удостоило меня чести избрания в предводители: я насилу отделался. Они не могли понять, что во мне нет того, что нужно, нет этой известной добродушной и озабоченной пошлости, которая нужна для этого. Потом вот этот дом, который надо было построить, чтобы иметь свой угол, где можно быть спокойным. Теперь ополчение.
– Отчего вы не служите в армии?
– После Аустерлица! – мрачно сказал князь Андрей. – Нет; покорно благодарю, я дал себе слово, что служить в действующей русской армии я не буду. И не буду, ежели бы Бонапарте стоял тут, у Смоленска, угрожая Лысым Горам, и тогда бы я не стал служить в русской армии. Ну, так я тебе говорил, – успокоиваясь продолжал князь Андрей. – Теперь ополченье, отец главнокомандующим 3 го округа, и единственное средство мне избавиться от службы – быть при нем.
– Стало быть вы служите?
– Служу. – Он помолчал немного.
– Так зачем же вы служите?
– А вот зачем. Отец мой один из замечательнейших людей своего века. Но он становится стар, и он не то что жесток, но он слишком деятельного характера. Он страшен своей привычкой к неограниченной власти, и теперь этой властью, данной Государем главнокомандующим над ополчением. Ежели бы я два часа опоздал две недели тому назад, он бы повесил протоколиста в Юхнове, – сказал князь Андрей с улыбкой; – так я служу потому, что кроме меня никто не имеет влияния на отца, и я кое где спасу его от поступка, от которого бы он после мучился.
– А, ну так вот видите!
– Да, mais ce n'est pas comme vous l'entendez, [но это не так, как вы это понимаете,] – продолжал князь Андрей. – Я ни малейшего добра не желал и не желаю этому мерзавцу протоколисту, который украл какие то сапоги у ополченцев; я даже очень был бы доволен видеть его повешенным, но мне жалко отца, то есть опять себя же.
Князь Андрей всё более и более оживлялся. Глаза его лихорадочно блестели в то время, как он старался доказать Пьеру, что никогда в его поступке не было желания добра ближнему.
– Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, – продолжал он. – Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь), и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют, секут, посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как и был прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют от того, что у них есть возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко, и для кого бы я желал освободить крестьян. Ты, может быть, не видал, а я видел, как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами, когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не могут удержаться и всё делаются несчастнее и несчастнее. – Князь Андрей говорил это с таким увлечением, что Пьер невольно подумал о том, что мысли эти наведены были Андрею его отцом. Он ничего не отвечал ему.
– Так вот кого мне жалко – человеческого достоинства, спокойствия совести, чистоты, а не их спин и лбов, которые, сколько ни секи, сколько ни брей, всё останутся такими же спинами и лбами.
– Нет, нет и тысячу раз нет, я никогда не соглашусь с вами, – сказал Пьер.


Вечером князь Андрей и Пьер сели в коляску и поехали в Лысые Горы. Князь Андрей, поглядывая на Пьера, прерывал изредка молчание речами, доказывавшими, что он находился в хорошем расположении духа.
Он говорил ему, указывая на поля, о своих хозяйственных усовершенствованиях.
Пьер мрачно молчал, отвечая односложно, и казался погруженным в свои мысли.
Пьер думал о том, что князь Андрей несчастлив, что он заблуждается, что он не знает истинного света и что Пьер должен притти на помощь ему, просветить и поднять его. Но как только Пьер придумывал, как и что он станет говорить, он предчувствовал, что князь Андрей одним словом, одним аргументом уронит всё в его ученьи, и он боялся начать, боялся выставить на возможность осмеяния свою любимую святыню.
– Нет, отчего же вы думаете, – вдруг начал Пьер, опуская голову и принимая вид бодающегося быка, отчего вы так думаете? Вы не должны так думать.
– Про что я думаю? – спросил князь Андрей с удивлением.
– Про жизнь, про назначение человека. Это не может быть. Я так же думал, и меня спасло, вы знаете что? масонство. Нет, вы не улыбайтесь. Масонство – это не религиозная, не обрядная секта, как и я думал, а масонство есть лучшее, единственное выражение лучших, вечных сторон человечества. – И он начал излагать князю Андрею масонство, как он понимал его.