Шлепянов, Илья Юльевич

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
В Википедии есть статьи о других людях с фамилией Шлепянов.
Илья Шлепянов
Профессия:

театральный режиссёр, сценограф

Награды:

Илья Юльевич Шлепя́нов (27 октября [9 ноября] 1900, Чернигов — 21 декабря 1951, Москва) — русский советский театральный режиссёр и художник. Заслуженный артист РСФСР (1933), лауреат Сталинской премии (1946, 1951).





Биография

Илья Шлепянов родился в Чернигове; в 1904 году семья переехала в Киев, где в 1919 году он окончип 1-е коммерческое училище и одновременно живописную школу художника А. С. Монко. Тогда же начал заниматься у петроградских педагогов, учеников В. Э. Мейерхольда в 1914—1917 годах А. М. и А. В. Смирновых, открывших в Киеве театральную студию. Продолжал занятия и поступив добровольцем в Красную Армию, во время службы в Политуправлении 12-й армии в Киеве.

В 1922 году Шлепянов стал учеником Вс. Мейерхольда в Государственных высших режиссёрских мастерских (ГВЫРМ), которые окончил в 1925 году. Ещё во время учёбы оформил в Театре им. Мейерхольда три спектакля — «Д. E.» М. Подгаецкого (1924), «Учитель Бубус» А. Файко и «Мандат» Н. Эрдмана (1925), под руководством Мейерхольда разработал для них новаторские приёмы сценического оформления: подвижные щиты, трансформирующие сцену, вращающиеся концентрические круги-кольца и другие[1].

Поскольку в театре Мейерхольда спектакли мог ставить только сам художественный руководитель[2], Шлепянов вместе с несколькими молодыми актёрами (М. И. Жаровым, В. Ф. Фёдоровым и другими) в 1926 году покинул учителя, недолгое время был главным художником Бакинского рабочего театра, затем Реалистического театра в Москве, а с 1928 года — главным художником и режиссёром московского Театра Революции. Здесь Илья Шлепянов работал до 1937 года, оформил, в частности, получившие известность спектакли по пьесам Н. Погодина «Поэма о топоре» (1931), «Мой друг» (1932) и «После бала» (1934). Осуществил вместе с А. Д. Поповым знаменитую постановку «Ромео и Джульетты» (1935) с М. Бабановой, М. Астанговым, О. Пыжовой. Отдавал предпочтение конструктивно-архитектурному принципу оформления, используя фотомонтаж и отказываясь от плоскостных живописных декораций[1]. Поставил ряд пьес современных советских драматургов, в том числе «Улицу радости» Н. Зархи и «На Западе бой» Вс. Вишневского. В 1933 году И. Ю. Шлепянову присвоено звание заслуженного артиста РСФСР.

Со второй половины 30-х годов Илья Шлепянов занимался преимущественно режиссурой. В 1938—1939 годах работал в Ленинградском Малом театре оперы и балета, где поставил, в частности, оперу Д. Кабалевского «Кола Брюньон». В 1939—1940 — художественный руководитель Большого театра оперы и балета БССР (Минск). В 1940—1942 в Москве руководил Театром имени Ленсовета, в 1942—1944 — Театром Сатиры.

С 1944 по 1951 был главным режиссёром Ленинградского театра оперы и балета им. С. М. Кирова[1]. Поставил «Орлеанскую деву» П. Чайковского (Сталинская премия 1-й степени, 1946) и «Семью Тараса» Д. Кабалевского (Сталинская премия 2-й степени, 1951). В этот же период поставил в Большом драматическом театре «Много шума из ничего» У. Шекспира и «Бесприданницу» А. Островского.

Похоронен на Донском кладбище в Москве.

Семья

Илья Шлепянов был женат на актрисе Наталье Семёновне Свитальской; старший сын, Юрий (1925—1985) — участник Великой Отечественной войны, имел боевые награды, в том числе орден Красной Звезды и медаль «За взятие Берлина»; был ведущим конструктором в оборонной промышленности, награждён орденом «Знак Почёта»К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 4361 день].

Вторым браком был женат на дочери флигель-адъютанта царской армии, Евгении Николаевне Страховой; младший сын, Александр Шлепянов, стал сценаристом, среди его работ — сценарии фильмов «Мёртвый сезон» и «Пиковая дама».

Награды и звания

Творчество

Режиссёрские работы

Театр Революции

Театр имени Ленсовета, Москва

Театр оперы и балета им. С. М. Кирова

Большой драматический театр

Сценография

Театр им. Мейерхольда

Реалистический театр

  • 1929 — «Норд-Ост» Д. Щеглова; режиссёр В. Ф. Фёдоров

Театр Революции

Напишите отзыв о статье "Шлепянов, Илья Юльевич"

Примечания

  1. ↑ 1 2 3 П. М. [www.gumer.info/bibliotek_Buks/Culture/Teatr/_262.php Шлепянов, Илья Юльевич] // Театральная энциклопедия (под ред. П. А. Маркова). — М.: Советская энциклопедия, 1961—1965. — Т. 5.
  2. ↑ Ростоцкий Б. [www.gumer.info/bibliotek_Buks/Culture/Teatr/_164.php Мейерхольда имени театр] // Театральная энциклопедия (под ред. П. А. Маркова). — М.: Советская энциклопедия, 1961—1965. — Т. 3.
  3. ↑ Постановление СМ СССР. — «Известия», 1946, 27 июня
  4. ↑ «Правда», 1951, 17 марта

Библиография

Илья Шлепянов. Статьи, заметки, высказывания. Современники о Шлепянове / Сост. Б. М. Граева. — М.: «Искусство», 1969. — 272 с. — 5 000 экз.

Отрывок, характеризующий Шлепянов, Илья Юльевич

В этот же день в квартире государя было получено известие о новом движении Наполеона, могущем быть опасным для армии, – известие, впоследствии оказавшееся несправедливым. И в это же утро полковник Мишо, объезжая с государем дрисские укрепления, доказывал государю, что укрепленный лагерь этот, устроенный Пфулем и считавшийся до сих пор chef d'?uvr'ом тактики, долженствующим погубить Наполеона, – что лагерь этот есть бессмыслица и погибель русской армии.
Князь Андрей приехал в квартиру генерала Бенигсена, занимавшего небольшой помещичий дом на самом берегу реки. Ни Бенигсена, ни государя не было там, но Чернышев, флигель адъютант государя, принял Болконского и объявил ему, что государь поехал с генералом Бенигсеном и с маркизом Паулучи другой раз в нынешний день для объезда укреплений Дрисского лагеря, в удобности которого начинали сильно сомневаться.
Чернышев сидел с книгой французского романа у окна первой комнаты. Комната эта, вероятно, была прежде залой; в ней еще стоял орган, на который навалены были какие то ковры, и в одном углу стояла складная кровать адъютанта Бенигсена. Этот адъютант был тут. Он, видно, замученный пирушкой или делом, сидел на свернутой постеле и дремал. Из залы вели две двери: одна прямо в бывшую гостиную, другая направо в кабинет. Из первой двери слышались голоса разговаривающих по немецки и изредка по французски. Там, в бывшей гостиной, были собраны, по желанию государя, не военный совет (государь любил неопределенность), но некоторые лица, которых мнение о предстоящих затруднениях он желал знать. Это не был военный совет, но как бы совет избранных для уяснения некоторых вопросов лично для государя. На этот полусовет были приглашены: шведский генерал Армфельд, генерал адъютант Вольцоген, Винцингероде, которого Наполеон называл беглым французским подданным, Мишо, Толь, вовсе не военный человек – граф Штейн и, наконец, сам Пфуль, который, как слышал князь Андрей, был la cheville ouvriere [основою] всего дела. Князь Андрей имел случай хорошо рассмотреть его, так как Пфуль вскоре после него приехал и прошел в гостиную, остановившись на минуту поговорить с Чернышевым.
Пфуль с первого взгляда, в своем русском генеральском дурно сшитом мундире, который нескладно, как на наряженном, сидел на нем, показался князю Андрею как будто знакомым, хотя он никогда не видал его. В нем был и Вейротер, и Мак, и Шмидт, и много других немецких теоретиков генералов, которых князю Андрею удалось видеть в 1805 м году; но он был типичнее всех их. Такого немца теоретика, соединявшего в себе все, что было в тех немцах, еще никогда не видал князь Андрей.
Пфуль был невысок ростом, очень худ, но ширококост, грубого, здорового сложения, с широким тазом и костлявыми лопатками. Лицо у него было очень морщинисто, с глубоко вставленными глазами. Волоса его спереди у висков, очевидно, торопливо были приглажены щеткой, сзади наивно торчали кисточками. Он, беспокойно и сердито оглядываясь, вошел в комнату, как будто он всего боялся в большой комнате, куда он вошел. Он, неловким движением придерживая шпагу, обратился к Чернышеву, спрашивая по немецки, где государь. Ему, видно, как можно скорее хотелось пройти комнаты, окончить поклоны и приветствия и сесть за дело перед картой, где он чувствовал себя на месте. Он поспешно кивал головой на слова Чернышева и иронически улыбался, слушая его слова о том, что государь осматривает укрепления, которые он, сам Пфуль, заложил по своей теории. Он что то басисто и круто, как говорят самоуверенные немцы, проворчал про себя: Dummkopf… или: zu Grunde die ganze Geschichte… или: s'wird was gescheites d'raus werden… [глупости… к черту все дело… (нем.) ] Князь Андрей не расслышал и хотел пройти, но Чернышев познакомил князя Андрея с Пфулем, заметив, что князь Андрей приехал из Турции, где так счастливо кончена война. Пфуль чуть взглянул не столько на князя Андрея, сколько через него, и проговорил смеясь: «Da muss ein schoner taktischcr Krieg gewesen sein». [«То то, должно быть, правильно тактическая была война.» (нем.) ] – И, засмеявшись презрительно, прошел в комнату, из которой слышались голоса.
Видно, Пфуль, уже всегда готовый на ироническое раздражение, нынче был особенно возбужден тем, что осмелились без него осматривать его лагерь и судить о нем. Князь Андрей по одному короткому этому свиданию с Пфулем благодаря своим аустерлицким воспоминаниям составил себе ясную характеристику этого человека. Пфуль был один из тех безнадежно, неизменно, до мученичества самоуверенных людей, которыми только бывают немцы, и именно потому, что только немцы бывают самоуверенными на основании отвлеченной идеи – науки, то есть мнимого знания совершенной истины. Француз бывает самоуверен потому, что он почитает себя лично, как умом, так и телом, непреодолимо обворожительным как для мужчин, так и для женщин. Англичанин самоуверен на том основании, что он есть гражданин благоустроеннейшего в мире государства, и потому, как англичанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает, что все, что он делает как англичанин, несомненно хорошо. Итальянец самоуверен потому, что он взволнован и забывает легко и себя и других. Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что нибудь. Немец самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнее всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина. Таков, очевидно, был Пфуль. У него была наука – теория облического движения, выведенная им из истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей военной истории, казалось ему бессмыслицей, варварством, безобразным столкновением, в котором с обеих сторон было сделано столько ошибок, что войны эти не могли быть названы войнами: они не подходили под теорию и не могли служить предметом науки.
В 1806 м году Пфуль был одним из составителей плана войны, кончившейся Иеной и Ауерштетом; но в исходе этой войны он не видел ни малейшего доказательства неправильности своей теории. Напротив, сделанные отступления от его теории, по его понятиям, были единственной причиной всей неудачи, и он с свойственной ему радостной иронией говорил: «Ich sagte ja, daji die ganze Geschichte zum Teufel gehen wird». [Ведь я же говорил, что все дело пойдет к черту (нем.) ] Пфуль был один из тех теоретиков, которые так любят свою теорию, что забывают цель теории – приложение ее к практике; он в любви к теории ненавидел всякую практику и знать ее не хотел. Он даже радовался неуспеху, потому что неуспех, происходивший от отступления в практике от теории, доказывал ему только справедливость его теории.
Он сказал несколько слов с князем Андреем и Чернышевым о настоящей войне с выражением человека, который знает вперед, что все будет скверно и что даже не недоволен этим. Торчавшие на затылке непричесанные кисточки волос и торопливо прилизанные височки особенно красноречиво подтверждали это.
Он прошел в другую комнату, и оттуда тотчас же послышались басистые и ворчливые звуки его голоса.


Не успел князь Андрей проводить глазами Пфуля, как в комнату поспешно вошел граф Бенигсен и, кивнув головой Болконскому, не останавливаясь, прошел в кабинет, отдавая какие то приказания своему адъютанту. Государь ехал за ним, и Бенигсен поспешил вперед, чтобы приготовить кое что и успеть встретить государя. Чернышев и князь Андрей вышли на крыльцо. Государь с усталым видом слезал с лошади. Маркиз Паулучи что то говорил государю. Государь, склонив голову налево, с недовольным видом слушал Паулучи, говорившего с особенным жаром. Государь тронулся вперед, видимо, желая окончить разговор, но раскрасневшийся, взволнованный итальянец, забывая приличия, шел за ним, продолжая говорить:
– Quant a celui qui a conseille ce camp, le camp de Drissa, [Что же касается того, кто присоветовал Дрисский лагерь,] – говорил Паулучи, в то время как государь, входя на ступеньки и заметив князя Андрея, вглядывался в незнакомое ему лицо.
– Quant a celui. Sire, – продолжал Паулучи с отчаянностью, как будто не в силах удержаться, – qui a conseille le camp de Drissa, je ne vois pas d'autre alternative que la maison jaune ou le gibet. [Что же касается, государь, до того человека, который присоветовал лагерь при Дрисее, то для него, по моему мнению, есть только два места: желтый дом или виселица.] – Не дослушав и как будто не слыхав слов итальянца, государь, узнав Болконского, милостиво обратился к нему:
– Очень рад тебя видеть, пройди туда, где они собрались, и подожди меня. – Государь прошел в кабинет. За ним прошел князь Петр Михайлович Волконский, барон Штейн, и за ними затворились двери. Князь Андрей, пользуясь разрешением государя, прошел с Паулучи, которого он знал еще в Турции, в гостиную, где собрался совет.
Князь Петр Михайлович Волконский занимал должность как бы начальника штаба государя. Волконский вышел из кабинета и, принеся в гостиную карты и разложив их на столе, передал вопросы, на которые он желал слышать мнение собранных господ. Дело было в том, что в ночь было получено известие (впоследствии оказавшееся ложным) о движении французов в обход Дрисского лагеря.
Первый начал говорить генерал Армфельд, неожиданно, во избежание представившегося затруднения, предложив совершенно новую, ничем (кроме как желанием показать, что он тоже может иметь мнение) не объяснимую позицию в стороне от Петербургской и Московской дорог, на которой, по его мнению, армия должна была, соединившись, ожидать неприятеля. Видно было, что этот план давно был составлен Армфельдом и что он теперь изложил его не столько с целью отвечать на предлагаемые вопросы, на которые план этот не отвечал, сколько с целью воспользоваться случаем высказать его. Это было одно из миллионов предположений, которые так же основательно, как и другие, можно было делать, не имея понятия о том, какой характер примет война. Некоторые оспаривали его мнение, некоторые защищали его. Молодой полковник Толь горячее других оспаривал мнение шведского генерала и во время спора достал из бокового кармана исписанную тетрадь, которую он попросил позволения прочесть. В пространно составленной записке Толь предлагал другой – совершенно противный и плану Армфельда и плану Пфуля – план кампании. Паулучи, возражая Толю, предложил план движения вперед и атаки, которая одна, по его словам, могла вывести нас из неизвестности и западни, как он называл Дрисский лагерь, в которой мы находились. Пфуль во время этих споров и его переводчик Вольцоген (его мост в придворном отношении) молчали. Пфуль только презрительно фыркал и отворачивался, показывая, что он никогда не унизится до возражения против того вздора, который он теперь слышит. Но когда князь Волконский, руководивший прениями, вызвал его на изложение своего мнения, он только сказал:


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Шлепянов,_Илья_Юльевич&oldid=80860383»