Шлиппе, Фёдор Владимирович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Фёдор Владимирович Шлиппе
Дата рождения:

3 (15) апреля 1873(1873-04-15)

Место рождения:

Москва

Дата смерти:

1951(1951)

Место смерти:

Деттинген (Германия)

Фёдор Владимирович Шлиппе на Викискладе

Фёдор Владимирович Шлиппе[1] (1873—1951) — директор департамента министерства земледелия; активный деятель столыпинской аграрной реформы.

Родился в Москве в Сытинском переулке в родовспомогательной клинике Мальдзиневича. Детство провёл в Таширово, имении отца — верейского уездного предводителя дворянства В. К. Шлиппе. В 1886—1891 годах учился в Петропавловском мужском училище в Петроверигском переулке. Окончив семь классов был вынужден перейти в Екатеринославскую казенную гимназию по месту служения отца. В 1892 году поступил на физико-математический факультет Московского университета (естественно-историческое отделение), где лекции профессора А. П. Павлова определили его особый интерес к геологии. Окончил университет в 1897 году с дипломом первой степени. Для продолжения образования подал прошение о приёме в московский сельскохозяйственный институт. В этом же году, в июне, его учитель, профессор Павлов, пригласил его участвовать в приёме членов Международного геологического конгресса, который должен был состояться в России; после краткого пребывания в Москве, участники конгресса должны были совершить ряд экскурсий по России под руководством разных профессоров — Шлиппе поехал в составе экскурсии под руководством Ф. Н. Чернышева: по Волге на Урал, в Донецкий бассейн и на Кавказ[2].

В 1899 году Ф. В. Шлиппе получил временное свидетельство об окончании сельскохозяйственного института. В этом же году, на свадьбе брата он познакомился с двоюродной сестрой невесты, Елизаветой Петровной Шванебах — своей будущей женой[3]. Венчание их состоялось 24 апреля 1901 года в лютеранской церкви Св. Екатерины на Васильевском острове Санкт-Петербурга. Отец Шлиппе предложил молодожёнам на выбор два своих имения: Головинки, купленное им в 1880-х годах у княгини Волконской и Быкасово — было выбрано последнее, находившееся рядом с построенной Московско-Киево-Воронежской железной дорогой[4].

В 1903 году Ф. В. Шлиппе был избран в гласные Верейского уездного земства и почётным мировым судьёй по Верейскому уезду. В этом же году, 31 мая, родился первый сын, Борис[5], а через год, 14 августа 1904 года, — второй сын Пётр[6].

После покупки, находившейся рядом с железной дорогой лесной пустоши Алымовка, которая принадлежала Бахметеву, при содействии князя М. П. Хилкова — министра путей сообщений — Шлиппе получил у Правления железной дороги разрешение на постройку полустанка, который был назван по имени соседнего женского монастыря «Зосимова Пустынь». В своём имении организовал опытную семенную станцию, которая была передана Министерству земледелия и находилась в ведении Департамента земледелия. Научное руководство осуществлял профессор Василий Робертович Вильямс, заведовал станцией Пётр Павлович Зворыкин. Для практических работ сюда группами приезжали студенты сельскохозяйственного института.

В ноябре 1904 года Ф. В. Шлиппе сопровождал на Дальний Восток вагоны с врачебным персоналом и имуществом германского отряда Красного Креста. В Харбине был назначен заведовать госпиталями.

В 1906 году кратковременно работал в московском отделении Дворянского и Крестьянского банка, поскольку был избран председателем верейской уездной земской управы. Спустя шесть месяцев он был назначен инспектором сельского хозяйства Московской губернии. Инспектору сельского хозяйства поручалось создать уездные землеустроительные комиссии — местные органы по проведению столыпинской аграрной реформы, подбирать персонал и налаживать осуществление закона о ликвидации общины и создании единоличных крестьянских хозяйств[7]. Новая должность требовала пребывания в Москве и Шлиппе наняли большую квартиру в особняке на Спиридоновке, дом № 12[8]. Для подготовительных работ по составлению законопроекта о землеустройстве он был вызван в Санкт-Петербург[9][10]. По долгу службы Шлиппе побывал во многих имениях Московской губернии; особо он выделял: Поречье графа Ф. А. Уварова в Можайском уезде и Лотошино князя С. Б. Мещерского в Волоколамском уезде; а также новые типы хозяйств: имения Р. А. Лемана близ станции Немчиновка (Ново-Ивановское) и Н. Ф. Беляева возле станции Катуаровка по Московско-Киевско-Воронежской железной дороги[11].

С 1912 года он — вице-директор Департамента министерства земледелия.

В 1913—1915 годах — председатель Московской губернской земской управы. В 1914 году стал товарищем главноуполномоченного Всероссийского земского союза.

После 1917 года — в эмиграции. Возглавлял берлинское отделение Земгора.

Напишите отзыв о статье "Шлиппе, Фёдор Владимирович"



Примечания

  1. По лютеранскому обычаю детей нарекали именами, как правило, в честь восприемников. Кроме имени Фёдор было дано ещё два имени (по крестным) — Виктор и Станислав: первое — дядя Виктор Карлович Шлиппе, второе — акушер Станислав Онуфриевич Мальдзиневич.
  2. Впоследствии Ф. В. Шлиппе вёл обширную переписку с членами конгресса, а два года спустя, совершая поездку по Германии, посетил некоторых из своих знакомых.
  3. Елизавета Петровна (1875, Санкт-Петербург — 1958, Деттинген) — дочь тайного советника П. Х. Шванебаха.
  4. Земли родового имения Таширово граничили с этим владением по речке Гвоздне.
  5. Шлиппе, Борис Фёдорович (1903—1973), инженер-авиаконструктор. С 1919 года вместе с семьей был в эмиграции. Окончил реальную гимназию в Дрездене (1922), затем, в Ной-Штрелице — Политехникум (1925). С 1929 года работал в самолетостроительной фирме «Рорбах», с 1930 года — в конструкторском бюро завода «Юнкерс» (Дессау), где с 1932 года руководил отделом статики и колебаний, а с 1936 года — отделом исследований и научно-технических разработок. Изучал явление «флаттера». С 1937 года был членом-корреспондентом Немецкой академии воздухоплавания, в 1937—1939 годах — внештатным доцентом Ганноверского технического университета. В 1946 году в числе других немецких специалистов был вывезен вместе с семьей из советской зоны оккупации в СССР — посёлок Иваньково (ныне левобережная Дубна Московской области). В 1954 году получил разрешение вернуться в Германию, сначала в ГДР, затем перебрался в ФРГ, где работал в фирме огнетушителей, а затем вел научно-исследовательскую работу в фирме «Нитрохимия». Умер в Мюнхене. Жена — Ксения Николаевна Мельникова (1906, Казань — 1989, Диссен, Бавария).
  6. Шлиппе, Петр Федорович (1904—1960), агроном. Окончил Высшую сельскохозяйственную школу в Берлине, затем в 1926 году — Агрономический институт Университета Жемблу (Бельгия). Занимался исследованиями в области селекции тропических растений во Франции. Работая в бельгийской компании «Де л’Юэль», в 1928 году уехал в Бельгийское Конго, где стал организатором, а впоследствии и почётным директором двух образцовых кофейных плантаций. Вел научно-исследовательскую работу в области агрономии, экологии, антропологии региона. В 1948—1954 годах руководил, по приглашению британской администрации Южного Судана, опытной сельскохозяйственной станцией; одновременно проводил междисциплинарный проект, итогом которого стала монография «Передвижная культивация в Африке. Система агрикультуры Занде». С 1951 года — бельгийский подданный. По возвращении работал экспертом международных организаций в ряде европейских столиц, занимался научной работой. По поручению Центра по Центральной Африке Брюссельского Свободного университета (CEMUBAC) предпринял последнюю экспедицию в Занде (Конго). Умер в Конго. Жена — Наталия (1906, Теджен — 1998, Брюссель), дочь русского офицера шведского происхождения Теодора фон Пфалера и Наталии Кукол-Яснопольской.
  7. Уездные комиссии были открыты в июле—декабре 1906 года в 184 уездах 33 губерний (к 1912 году — в 463 уездах 47 губерний).
  8. Здесь же была устроена землеустроительная канцелярия.
  9. Закон о землеустройстве: «Закон 14 июня 1910 года об изменении и дополнении некоторых постановлений о крестьянском землевладении».
  10. Вместе с Шлиппе под руководством А. А. Риттиха над законопроектом трудились Л. И. Пущин, саратовский землеустроитель А. Ф. Бир, А. Ф. Нарышкин и др.
  11. Шлиппе указывал, что Леман и Беляев оба — крупные промышленники-текстильщики, с большими средствами) «не останавливались ни перед какими расходами, если калькуляция им сулила прибыль, но зато не было и никаких сентиментальностей и увлечений, чем так отличались владельцы дворянских имений. А эти два хозяйства велись как фабрики зерна и молока, которые должны были давать максимум производительности».

Источники

  • [feb-web.ru/feb/rosarc/rah/rah-025-.htm Автобиографические записки] // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2008. — [Т. XVII]. — С. 25—167.

Отрывок, характеризующий Шлиппе, Фёдор Владимирович


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.