Шлюпас, Йонас

Йонас Шлюпас
лит. Jonas Šliūpas
Дата рождения:	23 февраля (7 марта) 1861(1861-03-07)
Место рождения:	с. Раканджяй, Шавельский уезд, Ковенская губерния, Российская империя
Дата смерти:	6 ноября 1944(1944-11-06) (83 года)
Место смерти:	Берлин, Третий рейх
Гражданство:	Российская империя, Литва
Род деятельности:	социолог, историк, публицист, литературный критик, общественный и политический деятель
Язык произведений:	литовский

Йо́нас Шлю́пас (лит. Jonas Šliūpas; 23 февраля [7 марта] 1861, с. Раканджяй, Ковенская губерния — 6 ноября 1944, Берлин) — литовский социолог, историк, публицист, литературный критик, общественный и политический деятель.

Биография

Родился в семье зажиточного крестьянина. В 1873—1880 годах учился в гимназии в Митаве (ныне Елгава), все годы — первым учеником. По окончании гимназии поступил в Московский университет сначала на историко-филологическое отделение, но затем перешёл на отделение права. В 1882 году поступил в Петербургский университет на отделение естественных наук и принял участие в студенческом движении. Присоединился к I Пролетариату. В гектографированной студенческой газете «Аушра» публиковал первые статьи. За участие в противоправительственной студенческой демонстрации в 1882 был исключён из университета без права поступления в какую бы то ни было высшую школу России и вернулся на родину. Написал первую книгу «Беды, их происхождения и лекарства от них» („Vargai, jų kiltis ir vaistas nuo jų“; 1883). После безуспешной попытки поступить в Женевский университет (1883) стал первым редактором первой литовской общественно-литературной газеты «Aušra» («Заря»), выходившей в Восточной Пруссии (1883—1884).

Из-за преследований прусских властей эмигрировал в Соединённые Штаты Америки (1884). В Мэриленде в университете изучал медицину (1889—1891). В 1901 году стал врачом и врачом работал до 1917. Одновременно редактировал литовские периодические издания («Unija», «Lietuviškasis balsas» («Литовский голос», 1885—1889), «Apšvieta», «Nauja gadynė», «Laisvoji mintis»), был инициатором и одним из учредителей различных литовских организаций («Lietuvos mylėtojų draugystė», «Susivienijimas visų lietuvių Amerikoje», «Lietuvių mokslo draugija», «Lietuvių laisvamanių susivienijimas Amerikoje», «Lietuvių laisvamanių sąjunga», «Lietuvių laisvamanių federacija») и партий.

В 1918 году стал первым дипломатическим представителем провозгласившей независимость Литвы в Вашингтоне и Лондоне. В 1919 году вернулся в Литву. Работал учителем в Биржай, Шяуляй, преподавал в 1924—1930 историю медицины в Литовском университете (с 1930 Университет Витаутаса Великого) в Каунасе. В знак признания его вклада в науку и культуру университет присвоил ему звания почётного доктора медицины (1923), гуманитарных наук (1925), права (1929). Награждён орденами Литвы и Латвии.

В 1930 году переехал в Палангу. В 1933—1938 годах бургомистр Паланги. В октябре 1944 года с приближением советской армии к Литве эмигрировал. Умер в Берлине; кремирован. Урна с его прахом была переправлена в США и похоронена в Чикаго.

С 1995 года в Паланге действует мемориальный музей Йонаса Шлюпаса — филиал Национального музея Литвы.

Научная и публицистическая деятельность

Выпустил свыше двадцати книг и брошюр по истории и социологии, политического и научно-популярного содержания. Пропагандировал атеизм, материалистические, позитивистские и либеральные воззрения.

Многие тексты публиковал анонимно или подписывал псевдонимами и криптонимами Aržuolaitis, Baisusis Barzdočius, Kuokštis, Lietuvos Mylėtojas, Asz, J. Sz., K., Šlp. и др. Публицистику и работы по истории подчинял задачам пробуждения литовской нации, полагая, что субъектом истории может стать только народ, познавший своё прошле и осознавший себя нацией.

В начальный период своей деятельности занимался исследованием истории литературы и литературной критикой. Публиковал статьи на литературные темы и рецензии («Аушра», «Апшвиета»). Из ранее публиковавшихся в периодике очерков об отдельных литераторах составил книгу о начальном этапе литовской словесности «Lietuviškieji raštai ir raštininkai» («Литовские сочинения и сочинители»; 1890). Изданный в Тильзите историографический труд стал первым последовательным изложением истории литовской литературы до эпохи Майрониса на литовском языке. Несколько фрагментарный, он всё же создаёт достаточно полную и концептуальную картину истории литовской литературы во внутренних связях, сообщает биографические сведения о важнейших её деятелях.

В критике ценность произведений связывал прежде всего с социальной значимостью, предпочитал прозаические жанры, пропагандировал реализм и социальную ангажированность литературы.

Сочинения

• Lietuviškieji raštai ir raštininkai (Литовские сочинения и сочинители; 1890).
• Tikyba ar mokslas? (Вера или наука?; 1895).
• Lietuvių protėviai Mažojoje Azijoje (Предки литовцев в Малой Азии; 1899).
• Latvių tauta kitąkart ir šiądien (Латышский народ прежде и сегодня; 1900).
• Lietuvių tauta senovėje ir šiądien (Литовский народ в древности и сегодня; т. l — 1904; т. 2 — 1905).
• Gadynė šlėktos viešpatavimo Lietuvoje 1569—1795 (Эпоха господства шляхты в Литве; 1909).
• Lietuvių-latvių respublika ir Šiaurės Tautų Sąjunga (Литовско-латышская республика и Союз Северных Народов; 1918).
• Valstybė ir jos uždaviniai (Государство и его задачи; 1929).

Ссылки

• [www.lle.lt/FMPro?-db=lle2004.fp5&-format=detail.htm&-lay=straipsnis&-op=eq&a=ss&-max=2147483647&-recid=42287&-find= Šliūpas, Jonas]
• [muziejai.mch.mii.lt/Palanga/Sliupas_memorial_farmstead.en.htm The Memorial Farmstead of Dr. Jonas Sliupas]
• [www.spaudos.lt/Muziejai/Sliupo_virt.htm Virtuali paroda «Aušrininkas dr. Jonas Šliūpas»]

Отрывок, характеризующий Шлюпас, Йонас

– Обошли! Отрезали! Пропали! – кричали голоса бегущих.
Полковой командир, в ту самую минуту как он услыхал стрельбу и крик сзади, понял, что случилось что нибудь ужасное с его полком, и мысль, что он, примерный, много лет служивший, ни в чем не виноватый офицер, мог быть виновен перед начальством в оплошности или нераспорядительности, так поразила его, что в ту же минуту, забыв и непокорного кавалериста полковника и свою генеральскую важность, а главное – совершенно забыв про опасность и чувство самосохранения, он, ухватившись за луку седла и шпоря лошадь, поскакал к полку под градом обсыпавших, но счастливо миновавших его пуль. Он желал одного: узнать, в чем дело, и помочь и исправить во что бы то ни стало ошибку, ежели она была с его стороны, и не быть виновным ему, двадцать два года служившему, ни в чем не замеченному, примерному офицеру.
Счастливо проскакав между французами, он подскакал к полю за лесом, через который бежали наши и, не слушаясь команды, спускались под гору. Наступила та минута нравственного колебания, которая решает участь сражений: послушают эти расстроенные толпы солдат голоса своего командира или, оглянувшись на него, побегут дальше. Несмотря на отчаянный крик прежде столь грозного для солдата голоса полкового командира, несмотря на разъяренное, багровое, на себя не похожее лицо полкового командира и маханье шпагой, солдаты всё бежали, разговаривали, стреляли в воздух и не слушали команды. Нравственное колебание, решающее участь сражений, очевидно, разрешалось в пользу страха.
Генерал закашлялся от крика и порохового дыма и остановился в отчаянии. Всё казалось потеряно, но в эту минуту французы, наступавшие на наших, вдруг, без видимой причины, побежали назад, скрылись из опушки леса, и в лесу показались русские стрелки. Это была рота Тимохина, которая одна в лесу удержалась в порядке и, засев в канаву у леса, неожиданно атаковала французов. Тимохин с таким отчаянным криком бросился на французов и с такою безумною и пьяною решительностью, с одною шпажкой, набежал на неприятеля, что французы, не успев опомниться, побросали оружие и побежали. Долохов, бежавший рядом с Тимохиным, в упор убил одного француза и первый взял за воротник сдавшегося офицера. Бегущие возвратились, баталионы собрались, и французы, разделившие было на две части войска левого фланга, на мгновение были оттеснены. Резервные части успели соединиться, и беглецы остановились. Полковой командир стоял с майором Экономовым у моста, пропуская мимо себя отступающие роты, когда к нему подошел солдат, взял его за стремя и почти прислонился к нему. На солдате была синеватая, фабричного сукна шинель, ранца и кивера не было, голова была повязана, и через плечо была надета французская зарядная сумка. Он в руках держал офицерскую шпагу. Солдат был бледен, голубые глаза его нагло смотрели в лицо полковому командиру, а рот улыбался.Несмотря на то,что полковой командир был занят отданием приказания майору Экономову, он не мог не обратить внимания на этого солдата.
– Ваше превосходительство, вот два трофея, – сказал Долохов, указывая на французскую шпагу и сумку. – Мною взят в плен офицер. Я остановил роту. – Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил с остановками. – Вся рота может свидетельствовать. Прошу запомнить, ваше превосходительство!
– Хорошо, хорошо, – сказал полковой командир и обратился к майору Экономову.
Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его и показал запекшуюся в волосах кровь.
– Рана штыком, я остался во фронте. Попомните, ваше превосходительство.

Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло, по чьему то приказанию, в середине дела; но батарея продолжала стрелять и не была взята французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт и оба раза был прогоняем картечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех пушек.
Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен.
– Вишь, засумятились! Горит! Вишь, дым то! Ловко! Важно! Дым то, дым то! – заговорила прислуга, оживляясь.
Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: «Ловко! Вот так так! Ишь, ты… Важно!» Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить из них по Тушину.
Из за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам, наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, но артиллеристы всё так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по них картечью.
Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это , как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из под маленькой ручки смотрел на французов.
– Круши, ребята! – приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты.
В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими его каждый раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрикивал своим слабым тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его всё более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда, мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах.