Шмальц, Теодор

Теодор Шмальц
Theodor Anton Heinrich Schmalz
Дата рождения:	17 февраля 1760(1760-02-17)
Место рождения:	Ганновер
Дата смерти:	20 мая 1831(1831-05-20) (71 год)
Место смерти:	Берлин
Страна:	курфюршество Ганновер Пруссия Пруссия
Научная сфера:	право
Место работы:	Гёттингенский университет;</br>Университет Ринтельна;</br>Кёнигсбергский университет;</br>Университет Галле;</br>Берлинский университет
Учёная степень:	доктор права
Учёное звание:	профессор
Альма-матер:	Атенеум в Штаде
Известен как:	первый ректор Берлинского университета имени Фридриха Вильгельма

Теодор Антон Хайнрих Шмальц (нем. Theodor von Schmalz; 17 февраля 1760, Ганновер — 20 мая 1831, Берлин) — немецкий юрист и публицист.

Биография

С 1777 по 1780 год изучал богословие в Атенеуме ганзейского города Штаде. Получив звание гофмейстера (домашнего учителя), приступил к изучению права. В 1785 году стал приват-доцентом права Гёттингенского университета, в 1787 году перешёл в университет Ринтельна, став адъюнкт-профессором, а в 1788 году — ординарным профессором. В том же году был переведён в Кёнигсберг. В 1793 году вошёл в состав государственной и военной палаты Восточной Пруссии, в 1798 году — в состав консистории, в 1801 году стал канцлером и ректором Кёнигсбергского университета. В 1803 году перешёл в Университет Галле и получил почётное звание члена судебного совета города.

В 1808 году, когда Галле был включён в состав зависимого от Франции государства королевства Вестфалия, ушёл в отставку со всех должностей. В 1809 году стал членом прусского верховного суда, одновременно приняв участие в основании Берлинского университета имени Фридриха Вильгельма (ныне университет Гумбольдта), став его профессором и первым ректором.

Французское господство на территории Германии давало о себе знать: за статью в газете в 1808 году наполеоновский маршал Даву приказал посадить Теодора Шмальца в тюрьму. Вполне возможно, что это было сделано также из-за родства с прусским генералом и военным реформатором Шарнгорстом, которому Шмальц приходился деверем^{[уточнить]}.

В 1815 году Шмальц выпустил брошюру, имевшую характер доноса («Berichtigung einer Stelle in der Bredow-Venturinischen Chronik für das Jahr 1808 über politische Vereine»); он предостерегал государей против революционного духа, распространяющегося в Германии, подозревал учёных, таких, как Шлейермахер и Нибур в членстве в запрещённом Наполеоном тугендбунде («Союзе доблести»). Далее Шмальц утверждал, что прусская нация спаслась в 1813 году от ига французов «не по причине своего одушевления, а по причине своего послушания королю и чувства долга, которое её отличало».

В брошюре того же года «Ein Wort über Scharnhorst und meine Verhältnisse zu ihm» Шмальц старался обелить своего родственника Шарнхорста, знаменитого генерала, от подозрений в членстве в «Союзе доблести».

Первая брошюра вызвала в обществе взрыв негодования и целый поток памфлетов; Шлейермахер, Нибур и другие страстно нападали на Шмальца, требуя расследования его обвинений и подозрений. Прусский король запретил дальнейшие рассуждения по поводу этого дела, что вызвало ещё большее раздражение всего либерально настроенного общества. Во время празднества в Вартбурге 18 октября 1817 года озлобленные против Шмальца студенты сожгли его памфлет, и это ещё больше ожесточило Шмальца против либералов.

Был также активным участником масонского движения: ещё в 1779 году вступил в масонскую ложу в Гёттингене, в 1808 году получил звание досточтимого мастера, в 1814 году был принят в состав Великой ложи Германии.

Произведения

• «Handbuch des römischen Privatrechts» (Кёнигсберг, 1793)
• «Das Recht der Natur» (Кёнигсберг, 1795)
• «Vorläufiges Reglement für die Universität zu Berlin bis nach Publication ihrer Statuten» (Берлин, 1810)
• «Rede am Geburtstagsfeste des Königs als am 3. Aug. 1811 die Königl. Universität zu Berlin sich zum ersten Male öffentlich versammlete» (Берлин, 1811)
• «Berichtigung einer Stelle in der Bredow-Venturinischen Chronik für das Jahr 1808» (Берлин, 1815)
• «Ueber politische Vereine» (Берлин, 1815)
• «Ueber des Herrn B. G. Niebuhr's Schrift wider die meinige, politische Vereine betreffend» (Берлин, 1816)
• «Letztes Wort über politische Vereine». (Берлин, 1816)
• «Das Europäische Völkerrecht» (Берлин, 1817)
• «Staatswirtschaftslehre in Briefen an einen deutschen Prinzen» (1818)
• «Lehrbuch des teutschen Privatrechts; Landrecht und Lehnrecht enthaltend / Vom Geheimen Rath Schmalz zu Berlin» (Берлин, 1818)
• «Enzyclopädie der Cameralwissenschaften» (Кёнигсберг, 2 издания, 1819)
• «Das deutsche Staatsrecht» (Берлин, 1825)
• «Handbuch des Kanonischen Rechtes» (3 издания, 1834)

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Ссылки

• [de.wikisource.org/wiki/ADB:Schmalz,_Theodor Статья в ADB]
• [bsbndb.bsb.lrz-muenchen.de/sfz78573.html Статья в NDB]

Отрывок, характеризующий Шмальц, Теодор

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.