Шмидт, Георг Фридрих
| Георг Фридрих Шмидт | |
| Georg Friedrich Schmidt | |
 Георг Фридрих Шмидт. Автопортрет. Гравюра.1758 г. | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: |
Вандлиц, провинция Бранденбург, Пруссия |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
| Подданство: | |
| Жанр: |
портреты на гравюрах |
| Учёба: |
Берлинская академия художеств, Парижская академия живописи и скульптуры |
| Стиль: | |
| Покровители: |
король Фридрих II, художник Г. Риго |
| Звания: |
академик Парижской академии живописи и скульптуры, Российской Императорской академии художеств , королевский придворный гравёр. |
Георг Фридрих Шмидт (24 января 1712, Вандлиц — 25 января 1775, Берлин) — германский гравёр на меди, много лет работавший в Российской империи.
Содержание
Биография
Учёба и становление
Сын бедного ткача.
В 1726—1730 годах учился в Берлинской академии художеств под руководством гравера Г.-П. Буша, в 1736 году отправился для дальнейшего своего усовершенствования в Париж, занимался там у Н. Лармессена, сблизился с Ланкре, И. Г. Вилле и И. М. Прейслером , и своей талантливостью обратил на себя внимание живописца Г. Риго, благодаря которому получил известность, и в 1742 году за гравированный с этого художника портрет П. Миньяра был принят в члены Парижской академии. В 1744 году прусский король Фридрих II назначил его своим придворным гравёром.
Работа в России
В 1757 году Шмидт поступил на русскую службу, по контракту сроком на 5 лет. Немедленно после своего приезда в Санкт-Петербург он был сделан мастером гравирования портретов при Академии наук, а потом, когда в 1759 году открылся гравировальный класс при новоучреждённой Академии художеств, был определён в него преподавателем с титулом обер-гравера. Я. Штелин (в своих «Известиях об изящных художествах в России») замечает, что Шмидт, с самого прибытия своего в Санкт-Петербург начавший брать один за другим заказы, мало занимался с молодыми русскими гравёрами; тем не менее он успел образовать нескольких искусных учеников, из которых приобрели заслуженную известность Я. Васильев, Е. Виноградов, Ал. Греков, Д. Герасимов, И. Колпаков и высоко даровитый Е. Чемесов. В 1765 году, когда Шмидта уже не было в России, его заочно избрали членом Императорской Академии художеств.
Возвращение
В 1762 году Шмидт возвратился в Берлин. С этой поры он гравировал преимущественно не резцом, а крепкой водкой и сухой иглой в манере Рембрандта. Из его школы в Берлине вышло несколько прекрасных гравёров , в том числе Николас Фике, Альбрехт Бек и. Даниэль Бергер.
Работы
Всех досок, гравированных Шмидтом, насчитывается около 300; девятнадцать из этих гравюр исполнены в России. Особенно замечательным мастером он является в своих портретных работах, из которых наилучшими могут считаться портреты графа д'Эвриё, художника П. Миньяра и архиепископа Камбре Шарля де Сан Альбен, Г. Риго, князя Христиана Августа Ангальт-Цербского, художника Антуана Пэна и аббата Прево, баронессы Грапендорф, князя Миклоша Эстерхази, императрицы Елизаветы Петровны и графа К. Разумовского, художника Луи Токке, матери Рембрандта Корнелии, Ф. Альгаротти, Ш. Парроселя, Г.-Ф. Генделя и самого художника. Резец Шмидта твёрд и плавен, гравировальная игла — легка и свободна; штрихи его, произведённые тем или другим способом, а иногда сразу всеми тремя способами, бюренем, травлением и сухой иглой, часто неправильны, но в своей совокупности блестящи и живописны. По части исполнения аксессуаров в портретах у него не было соперников. Кроме портретов, он награвировал много жанров, галантных сцен, исторических сюжетов, копий с Рембрандта и несколько пейзажей.
Некоторые его работы до настоящего времени хранятся в российском Государственном историческом музее.
Напишите отзыв о статье "Шмидт, Георг Фридрих"
Ссылки
- [en.wikisource.org/wiki/The_New_International_Encyclop%C3%A6dia/Schmidt,_Georg_Friedrich Статья в New International Encyclopedia.]
Отрывок, характеризующий Шмидт, Георг Фридрих
– Ну, так так и скажи ему.– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.
На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.
После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
