Шнайдер, Роми

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Роми Шнайдер
Имя при рождении:

Розмари Магдалена Альбах

Место смерти:

Париж, Франция

Профессия:

актриса

Карьера:

1953—1982

Награды:

«Сезар» 1975
«Сезар» 1978

Ро́ми Шна́йдер (нем. Romy Schneider; настоящее имя Розмари Магдалена Альбах (нем. Rosemarie Magdalena Albach); 23 сентября 1938, Вена — 29 мая 1982, Париж) — немецко-французская киноактриса, звезда австрийского, немецкого и французского кино. В одном ряду с Марлен Дитрих и Хильдегард Кнеф Роми Шнайдер является одной из самых известных немецких актрис XX века, снискавших международный успех и славу.

Роми Шнайдер дебютировала в кино в 15 лет. Вместе с матерью Магдой Шнайдер она сыграла в мелодраматических фильмах «Когда цветёт белая сирень» (1953) и «Марш для императора» (1955). В 1955—1957 годах Роми снялась в роли австрийской императрицы Елизаветы в кинотрилогии Эрнста Маришки «Сисси» и добилась международного признания, но оказалась заложницей этого сусального кинообраза.

В поисках более сложных ролей Шнайдер в 1958 году отправилась в Париж, где состоялся её театральный дебют в трагедии Джона Форда «Жаль, что она развратница». В 1963 году Роми Шнайдер снялась в США в фильме «Кардинал», за роль в котором удостоилась номинации на премию «Золотой глобус». В 1969 году Шнайдер снялась с Аленом Делоном в фильме «Бассейн».

В 1970-е годы Роми Шнайдер находилась на пике своей актёрской карьеры. Она снималась в характерных ролях у именитых кинорежиссёров Клода Соте, Анджея Жулавского и Лукино Висконти и стала одной из самых успешных актрис французского кино того времени. За свои роли в фильмах «Главное — любить» (1975) и «Простая история» (1978) Роми Шнайдер удостоилась премии «Сезар» за лучшую женскую роль.

Последний фильм с участием Роми Шнайдер «Прохожая из Сан-Суси» вышел в прокат в 1982 году, за несколько недель до смерти актрисы. В 2008 году Роми Шнайдер была удостоена премии «Сезар» за выдающиеся заслуги в кинематографе посмертно. Имя Роми Шнайдер носят французская Премия Роми Шнайдер, вручаемая молодым киноактёрам, и австрийская телевизионная премия «Роми».





Биография

Детство

Роми Шнайдер родилась в актёрской семье. Мать Роми Шнайдер — немецкая кинозвезда Магда Шнайдер, отец — потомственный австрийский актёр Вольф Альбах-Ретти. Бабушка Роми Шнайдер по отцу — актриса Роза Альбах-Ретти, актёром и режиссёром был и прадед Роми Адольф Ретти.

Роми вместе с младшим братом Вольфом-Дитером воспитывалась у бабушки и дедушки Шнайдеров в деревенском доме Мариенгрунд в баварском Шёнау-ам-Кёнигсзе. Актёры-родители редко виделись с детьми, впоследствии они расстались в 1943 году, а в 1945 году окончательно развелись. Отец Роми женился повторно в 1947 году на австрийской актрисе Труде Марлен, Магда Шнайдер вышла замуж за кёльнского ресторатора Ганса Герберта Блацгейма в 1953 году. В сентябре 1944 года Розмари Магдалена Альбах пошла в начальную школу в Шёнау, где проучилась четыре года. Девочке не давалась математика, она любила петь, её привлекали краеведение, история и рисование. С июля 1949 года воспитывалась в интернате для девочек в замке Гольденштайн, частной школе при женском августинском монастыре в Эльсбетене близ Зальцбурга. Как утверждала монахиня сестра Августина в интервью журналу «Paris Match» от 6 августа 1982 года, мать Роми редко появлялась повидать дочь, а отец и бабушка Роза вообще ни разу не побывали в Гольденштайне. Сама Роми вспоминала, что в интернате была большой фантазёркой и могла, например, рассказывать о Гэри Купере, с которым она якобы обедала только вчера. Мать Роми вспоминала, что начальница интерната жаловалась на Роми: та часто устраивала в интернате озорные проделки, не отличалась уживчивостью, прогуливала занятия. Тем не менее, Роми увлечённо занималась рисованием, увлекалась театром, часто выступала в школьных спектаклях, солировала в церковном хоре, мечтала стать актрисой и сниматься в кино. В своём дневнике 13-летняя Роми написала: «Музыка, театр, кино, путешествия, искусство. Эти пять слов заставляют кипеть мою театральную кровь». Завершив обучение в интернате, Роми собиралась после летних каникул поступать в художественное училище в Кёльне, чтобы развивать свои способности в живописи и рисовании, но от этих планов ей пришлось отказаться ради первой роли в кино.

Начало карьеры в 1950-е годы

В развлекательном фильме «Когда цветёт белая сирень» мать Роми Магда Шнайдер получила главную женскую роль и предложила продюсеру Курту Ульриху и режиссёру Хансу Деппе попробовать на роль дочери своей героини Эфхен Форстер свою дочь Роми, хотя, по собственному признанию, не подозревала ни о желании дочери стать актрисой, ни о её способностях. 14-летняя Роми Шнайдер успешно прошла пробы на студии UFA в Берлине в начале сентября 1953 года и была утверждена на роль. Съёмки фильма с участием знаменитого Вилли Фрича, отметившего поразительные актёрские способности дебютантки, проходили в Висбадене и завершились 9 ноября 1953 года. Премьера состоялась спустя два дня в кинотеатре «Универсум» в Штутгарте. К этому времени Магду Шнайдер уже связывали близкие отношения с кёльнским ресторатором и предпринимателем Гансом Гербертом Блацгеймом, за которого она вышла замуж в декабре 1953 года.

В мае 1954 года Шнайдер приступила к съёмкам в своём втором фильме «Фейерверк» с участием Лилли Палмер, где сыграла юную девушку Анну Оберхольцер, покинувшую родной дом ради работы на арене цирка-шапито. Именно в титрах этого фильма актриса впервые указана под своим знаменитым псевдонимом. Во время съёмок состоялось знакомство Шнайдер с Эрнстом Маришкой. На главную роль в своём новом фильме о молодой королеве Великобритании Виктории режиссёр уже утвердил другую актрису, Соню Циман, но после встречи с Роми Шнайдер Маришка неожиданно отдал роль ей. Блистательно исполненная главная роль в фильме «Молодые годы королевы», имевшем огромный успех, сделала очаровательную Роми любимицей публики, заставив её мать Магду Шнайдер уйти в тень второстепенных ролей в фильмах дочери.

В 1955 году Шнайдер вновь работала с Эрнстом Маришкой и в третий раз снялась вместе с матерью в фильме «Марш для императора», ремейке фильма «Весенний парад» (1934), а главную мужскую роль в этом фильме исполнил отец Роми. Фильм получил великолепную критику, а исполненная Роми в фильме песенка «Птицы распевают песни» (Wenn die Vöglein musizieren) вскоре была выпущена на пластинке. В самые короткие сроки Роми Шнайдер стала одной из самых успешных звёзд немецкоязычного кино и способствовала новому витку в кинокарьере матери в послевоенной Германии. В 1955 году журнал «Новый фильм» вручил Роми её первую кинонаграду как самой популярной молодой кинозвезде. В том же году Шнайдер сыграла в фильме «Последний человек», ремейке одноимённого фильма 1924 года, где её партнёрами по съёмочной площадке стали Иоахим Фуксбергер и Ханс Альберс. Но эта чёрно-белая лента не получила такой высокой оценки, как первые фильмы Роми Шнайдер.

Благо и проклятие кинотрилогии «Сисси»

Съёмки фильма «Сисси» начались в августе 1955 года. На главную роль в своём историческом фильме о юности императрицы Елизаветы выбрал 16-летнюю Роми. В фильме также снялась мать Роми в роли герцогини Людовики и матери Елизаветы. Главная мужская роль императора Австро-Венгрии Франца Иосифа I досталась Карлхайнцу Бёму. Роми и Карлхайнц отлично взаимодействовали на площадке, но их отношения остались исключительно профессиональными. Дорогостоящие съёмки продолжались до конца года.

Мировая премьера «Сисси» состоялась 21 декабря 1955 года в венском театре «Аполло», фильм вышел в прокат в Западной Германии на следующий день. Благодаря роли в этом фильме Роми Шнайдер получила всемирную известность, её популярность на родине также возросла. По результатам опроса Роми Шнайдер заняла в ноябре 1955 года второе место среди самых популярных актрис Германии, уступив только Марии Шелл. В марте 1956 года Роми Шнайдер появилась на обложке журнала «Der Spiegel». В Германии в следующие два года каждый из трёх фильмов о Сисси посмотрело около шести миллионов человек.

Менеджером Роми Шнайдер стал её отчим Ганс Герберт Блацгейм. Он управлял её доходами и контролировал предлагаемые роли. Несмотря на огромный успех первого фильма Шнайдер отказывалась сниматься в его продолжении, но в конечном итоге Блацгейм и создатели фильма «Сисси — молодая императрица» переубедили её. Фильму «Робинзон не должен умереть» 1957 года с участием Роми Шнайдер и Хорста Буххольца не удалось повторить успех второго фильма о Сисси. Вторая роль австрийской императрицы принесла Роми Шнайдер номинацию на премию «Бэмби» 1957 года.

В 1957 году Роми Шнайдер исполнила роль рассказчицы в музыкальной сказке «Петя и волк», вышедшей на пластинке в записи Герберта фон Караяна, и снялась в трёх кинофильмах: «Монпти» (1957), для чего Роми Шнайдер летала впервые в Париж, «Скамполо» (1958) режиссёра Альфреда Вайденманна и в третьем и последнем фильме трилогии «Сисси» — «Сисси. Трудные годы императрицы» (1957).

Шнайдер опасалась стать актрисой одной роли и отказалась сниматься в четвёртом фильме о Сисси. Среди последствий этого решения Роми Шнайдер были не только финансовые потери, поскольку гонорар Роми составлял миллион немецких марок. Магда Шнайдер к 1959 году стала сниматься значительно реже, отношения с отчимом испортились. Блацгейм отдавал предпочтение финансово выгодным ролям и делал ставку на эффектные рекламные выступления и не считался с творческими потребностями падчерицы. Роми устала от опеки и стала протестовать.

Разрыв

В начале 1958 года Роми и Магда Шнайдер оправились в трёхнедельную поездку в США и побывали в Нью-Йорке и Голливуде. Поводом стала нью-йоркская премьера фильма с её участием «Молодые годы королевы», который в американский прокат вышел под названием «История Вики». Шнайдер дала несколько интервью на радио и телевидении, побывала на крупных киностудиях в Голливуде, была представлена Уолту Диснею и пообщалась с коллегами — Хельмутом Койтнером, Курдом Юргенсом и Софией Лорен.

Вернувшись в Германию, Шнайдер снялась в фильме «Девушки в униформе», где её партнёршами по съёмочной площадке выступили Лилли Палмер, Тереза Гизе и Кристина Кауфман. Действие фильма режиссёра Гезы фон Радваньи разворачивается в Пруссии в 1910 году. Воспитанница интерната Мануэла фон Майнхардис в исполнении Роми Шнайдер влюбляется в свою учительницу, которую играет Палмер. Самокритичная Шнайдер отнеслась к своей роли со всей ответственностью и заслужила похвалу от прессы.

В июне 1958 года начались съёмки фильма «Кристина», ремейка фильма 1933 года по пьесе Артура Шницлера «Игра в любовь», в котором Роми исполнила ту же роль, что и её мать 1933 году. Гонорар Роми Шнайдер за этот фильм составил 500 тыс. немецких марок, тем самым она стала самой высокооплачиваемой актрисой Германии 1958 года. Партнёром Роми по фильму «Кристина» был в то время малоизвестный актёр Ален Делон. Романтические отношения связали пару не только на экране, но и в жизни. По окончании съёмок осенью 1958 года 20-летняя Шнайдер поехала с Делоном в Париж. Семья Роми не приняла Делона, не имея возможности запретить эти отношения, родители Шнайдер настояли на их официальном оформлении, и 22 марта 1959 года на Луганском озере состоялась помолвка Делона и Шнайдер.

Актриса Роми Шнайдер направилась в Париж не только ради любви. Для неё Париж означал окончательный разрыв с родительским домом и надежду на новый поворот в карьере. Роми отвернулась от немецкой киноиндустрии, и пресса на родине долго на неё за это обижалась. Живя в Париже, Шнайдер выполнила свои обязательства по контрактам и снялась в 1959 году в фильмах «Ангел на земле», «Прекрасная лгунья» и «Катя — некоронованная царица» и сыграла главную роль в телевизионном фильме Фрица Кортнера «Комедия о Лисистрате» в 1961 году. Затем Шнайдер начала осваиваться в новой жизни во Франции.

Жизнь в Париже в первые месяцы не всегда была лёгкой для актрисы. Привыкшей к успеху Шнайдер не поступали предложения новых ролей, а Ален Делон в это время быстро прославился и много снимался. Ситуация изменилась к лучшему, когда Делон познакомил Шнайдер с режиссёром Лукино Висконти, который предложил ей роль в театральной постановке «Жаль, что она развратница» Джона Форда. Чтобы играть с Делоном в ренессансной драме на сцене Парижского театра, Роми Шнайдер брала уроки французского языка у своего коллеги Раймона Жерома и занималась французской фонетикой с преподавателем. Шнайдер, у которой не было обычного актёрского образования, позднее называла Висконти в числе своих учителей. Премьера спектакля, на которой присутствовали Ингрид Бергман, Ширли Маклейн и Жан Кокто, состоялась 29 марта 1961 года и принесла Шнайдер первый успех во Франции, за которым последовали предложения новых ролей.

В том же году Шнайдер снялась в фильме Висконти «Боккаччо-70» и отправилась на длительные гастроли с поставленной Сашей Питоеффом «Чайкой» А. П. Чехова. Позднее Шнайдер исполнила роль Лени в фильме Орсона Уэллса «Процесс» с Энтони Перкинсом. Сама Шнайдер считала экранизацию произведения Кафки одним из своих самых главных фильмов, за роль в нём она удостоилась французской кинопремии «Хрустальная звезда» как лучшая зарубежная актриса. В фильме «Победители» (1963) режиссёра Карла Формана Шнайдер сыграла молодую скрипачку, которую во время Второй мировой войны вынудили заниматься проституцией. Для убедительности исполнения роли Шнайдер даже брала уроки у Дэвида Маккалума. В фильме Отто Премингера «Кардинал» (1963) Шнайдер исполнила роль баронессы Аннемарии фон Гартман и устроила своего отца на эпизодическую роль барона фон Гартмана. За эту роль Шнайдер была номинирована на «Золотой глобус» как лучшая исполнительница главной роли в драме.

Осенью 1963 года Шнайдер вылетела в Лос-Анджелес на съёмки своего первого голливудского фильма «Хороший сосед Сэм» с участием Джека Леммона. Карьера складывалась великолепно, но в личной жизни наступил крах: из газет Роми узнала о романе Делона с Натали Бартелеми. Когда Шнайдер вернулась из США домой в Париж, Делон уже выехал из их общей квартиры и вскоре женился на Бартелеми. Шнайдер попыталась покончить с собой и долгое время отказывалась от работы. Премьера очень успешного фильма «Хороший сосед Сэм» состоялась 22 июля 1964 года. В это время Шнайдер вернулась к работе и снималась в фильме Анри-Жоржа Клузо «Ад», но проект сразу не задался. Актёр Серж Реджани, партнёр Роми по фильму, серьёзно заболел, что спутало все планы, а спустя три недели после начала съёмок у режиссёра случился инфаркт. Фильм так и остался незаконченным. В следующем году Шнайдер снималась в Париже в комедии по сценарию Вуди Аллена «Что нового, киска?» (1965) с участием Питера Селлерса и Питера О’Тула.

Возвращение в Германию

В апреле 1965 года Шнайдер прилетела в Германию на открытие второго ресторана своего отчима, где познакомилась с режиссёром и актёром Гарри Майеном. Между ними возникли романтические отношения, пара поселилась в берлинском районе Груневальд на Винклерштрассе. Шнайдер хотела играть в театре и вела переговоры с Болеславом Барлогом и Фрицем Кортнером, чтобы подобрать подходящий материал, но эти планы не были реализованы.

Следующей киноработой для Шнайдер стала драма совместного германо-французского производства «Воровка» (1966), снимавшаяся в основном в Оберхаузене. Шнайдер впервые играла с Мишелем Пикколи. На заключительном этапе съёмок фильма «Тройной крест» (1966) Шнайдер и Майен поженились 15 июля 1966 года, вскоре после его развода с актрисой Аннелизой Рёмер. 3 декабря того же года Роми Шнайдер родила сына Давида Кристофера Хаубенштока и посвятила два следующих года семье. В феврале 1967 года от инфаркта умер отец Роми Вольф Альбах-Ретти. Спустя год также от инфаркта умер отчим Роми.

Первым фильмом вернувшейся в кино после рождения сына Роми Шнайдер стал «Отли», снятый весной 1968 года в Лондоне. Летом того же года Шнайдер вновь снималась с Аленом Делоном в фильме «Бассейн». Жёлтая пресса предвкушала сенсационное возобновление отношений между Шнайдер и Делоном, но ожидания оказались напрасными. Премьера фильма состоялась 31 января 1969 года в Париже, фильм оказался очень успешным. После фильма «Мой любовник, мой сын» (1970) Шнайдер снялась в «Мелочах жизни» (1970) у Клода Соте. В нём она вновь встретилась на съёмочной площадке с Мишелем Пиколи.

Гранд-дама 1970-х

В 1970-е годы Роми снималась преимущественно во Франции, где получила титул гранд-дамы французского кино. В начале десятилетия появилось сразу несколько фильмов со Шнайдер в главных ролях. После фильма «Кто?» (1970) в 1971 году вышли в прокат «Блумфилд», «Халифша» и «Макс и жестянщики». Шнайдер в третий раз снялась с Аленом Делоном в историческом фильме «Убийство Троцкого».

Спустя год Шнайдер вернулась к судьбоносной для неё в 1950-е годы роли императрицы Елизаветы, снявшись в фильме Лукино Висконти «Людвиг» и тщательно готовилась к роли, чтобы её героиня выглядела достоверно. Съёмки начались в январе 1972 года в Бад-Ишле, роль Людвига исполнил Хельмут Бергер. Фильм снимался на английском языке, режиссёром немецкого дубляжа выступил супруг Шнайдер Гарри Майен. В 1972 году на экраны вышел также фильм «Сезар и Розали», где Шнайдер играла с Ивом Монтаном.

В 1973 году Шнайдер и Майен, проживавшие в то время в Гамбурге, решили расстаться, Шнайдер с сыном уехала в Париж. Она находилась на пике своей карьеры и могла свободно выбирать себе роли, работала с выдающимися режиссёрами и актёрами — Ричардом Бёртоном, Жан-Луи Трентиньяном, Клаусом Кински и Джейн Биркин.

За десять месяцев в 1973—1974 годах Роми Шнайдер снялась в пяти фильмах. В фильме «Поезд» (1973) Шнайдер сыграла Анну Купфер, беженку-еврейку. За роскошно меланхоличным романом «Любовь под дождём» (1974) последовал «Обезумевший баран» (1974), в котором она воплотила образ брошеной жены, решившейся на любовную интрижку, в странной комедии «Адское трио» (1974), где её партнёрами выступили Мишель Пикколи и Маша Гонска, Роми Шнайдер блистала в роли беспринципной соучастницы убийства. В ноябре 1974 года Шнайдер снималась в фильме «Невинные с грязными руками» (1975), а в апреле 1975 года приступила к съёмкам в фильме «Старое ружьё» (1975) о трагедии Орадура в 1944 году. В нём Шнайдер исполнила роль француженки Клары, изнасилованной и убитой немецкими солдатами. За свою роль в фильме «Главное — любить» (1975) Шнайдер получила в апреле 1976 года свой первый «Сезар» за лучшую главную роль и в своей речи на церемонии награждения поблагодарила своего мастера и друга Лукино Висконти, умершего за несколько недель до этого.

Брак с Гарри Майеном был расторгнут 8 июля 1975 года. К этому времени Шнайдер уже состояла в близких отношениях со своим личным секретарём Даниэлем Бьязини. В сентябре Шнайдер узнала о второй беременности. 18 декабря 1975 года состоялась свадьба Шнайдер и Бьязини, который был моложе невесты на 11 лет. Вскоре после свадьбы беременная Роми Шнайдер попала в автомобильную аварию и потеряла ребёнка. Шнайдер вновь погрузилась в работу. Актриса сотрудничала с Соте в фильме «Мадо» (1976), сыграла роль Лени Груйтен в экранизации романа Генриха Бёлля «Групповой портрет с дамой». Во время съёмок она узнала о новой беременности, и 21 июля 1977 года на свет появилась дочь Роми Шнайдер Сара Магдалена Бьязини. В том же году за роль в фильме «Групповой портрет с дамой» Шнайдер удостоилась «Золотой киноленты» в категории «Лучшее исполнение роли». После рождения второго ребёнка Шнайдер в пятый и последний раз работала с Клодом Соте. За свою роль в фильме «Простая история» (1978) 3 февраля 1979 года Шнайдер была награждена премией «Сезар» за лучшую женскую роль.

В конце 1970-х годов Райнер Вернер Фассбиндер предложил Шнайдер главную роль в фильме «Замужество Марии Браун» (1979), но совместной работы не получилась из-за завышенных требований Шнайдер в отношении своего гонорара и её нерешительного поведения. В ноябре 1978 года Шнайдер начала сниматься в экранизации романа Сидни Шелдона «Кровная связь» (1979). Несмотря на звёздный состав — Одри Хепбёрн, Омар Шариф, Бен Газзара, Джеймс Мэйсон и Герт Фрёбе — детективный фильм не вызвал энтузиазма у кинокритиков.

Бывший муж Гарри Майен повесился в Гамбурге 14 апреля 1979 года, Шнайдер упрекала себя за то, что не уделяла ему достаточного внимания. В конце лета 1979 года на экраны вышел фильм «Свет женщины», за который Шнайдер была вновь номинирована на премию «Сезар». В фильме «Прямой репортаж о смерти», вышедшем в прокат годом позже, Шнайдер сыграла смертельно больную женщину, продавшую телевизионной компании права на трансляцию её смерти.

Последние годы жизни

Весной 1980 года Шнайдер снималась в фильме «Банкирша», основанном на биографии французской мошенницы Марты Ано. Начало съёмок её следующего фильма «Призрак любви» (1981) по свидетельству Бьязини было отложено на несколько дней ввиду плохого состояния актрисы в результате злоупотребления алкоголем и медицинскими препаратами. В интервью журналу «Stern» 23 апреля 1981 года Шнайдер призналась, что её силы находятся на исходе. В отношениях с мужем Даниэлем Бьязини также обнаружились непреодолимые противоречия, и в мае 1981 года Шнайдер подала документы на развод. В том же месяце актрисе была проведена серьёзная хирургическая операция по удалению правой почки, на которой была обнаружена доброкачественная опухоль. Но самый страшный удар судьбы ожидал Роми Шнайдер летом 1981 года. 5 июля в результате несчастного случая умер её 14-летний сын. Он пытался перелезть через забор на участке при доме родителей Бьязини, потерял равновесие и при падении напоролся на острый металлический кол ограды.

«Под предварительным следствием», предпоследний фильм с участием Шнайдер, вышел на французские экраны 23 сентября 1981 года, в её 43-й день рождения. Хотя после смерти сына казалось, что Роми не пережить этой утраты, вскоре в октябре 1981 года она появилась в Берлине на съёмках своего последнего фильма «Прохожая из Сан-Суси». В фильме она сыграла роль Эльзы Винер, взявшей под свою опеку еврейского мальчика Макса Баумштайна, роль которого исполнил 13-летний Венделин Вернер. После съёмок Шнайдер со своим новым возлюбленным, французским продюсером Лораном Петеном занялась подбором для себя загородного дома, чтобы там устроить свою жизнь. В марте 1982 года они нашли дом в Буасси-сен-Авур, в 50 км от Парижа. В апреле 1982 года состоялась премьера фильма «Прохожая из Сан-Суси». Работа Шнайдер получила высокую оценку и была номинирована на премию «Сезар». 9 мая 1982 года Шнайдер с Петеном вылетела в Цюрих к своему управляющему недвижимостью, чтобы решить проблемы с финансированием приобретения загородного дома. Несмотря на свои высокие заработки, к концу жизни Шнайдер оказалась в долгах: отчим Ханс Герберт Блацгейм, который занимался гонорарами приёмной дочери вплоть до своей смерти в мае 1968 года, злоупотреблял её доверием и растратил всё её состояние. Даниэль Бьязини вёл роскошную жизнь за счёт актрисы, а финансовые органы Франции потребовали уплаты налогов, сумма которых составляла миллионы. В Цюрихе 10 мая 1982 года Роми Шнайдер подписала завещание, назначив своими наследниками дочь Сару и Петена.

Смерть

Спустя почти три недели, вечером 28 мая 1982 года Шнайдер и её возлюбленный были приглашены в Париже на ужин к его брату. По дороге домой в их общую квартиру они обсуждали планы на выходные. Дома Шнайдер не захотела сразу ложиться спать и решила послушать музыку. Ранним утром 29 мая 1982 года Петен обнаружил актрису без признаков жизни склонившейся за письменным столом.

В своих интервью личный фотограф Шнайдер и её менеджер исключали версию самоубийства актрисы и обосновывали это тем, что она работала над новым кинопроектом с Аленом Делоном и планировала переезд за город. Пресса объявила о смерти Роми Шнайдер в результате самоубийства, тем не менее, в свидетельстве о смерти причиной указана сердечная недостаточность. Известно, что актриса после операции злоупотребляла алкоголем, снотворными и допингом вопреки предписаниям врачей. По свидетельству прокурора Лорана Давена в дань уважения к кинозвезде и её близким вскрытия тела не производилось, поскольку обстоятельства смерти исключали причастность к ней третьих лиц.

Роми Шнайдер была похоронена на кладбище Буасси-сен-Авур. По настоянию Алена Делона, занимавшегося организацией её похорон, останки сына были перезахоронены в могиле матери.

Награды

Фильмография

Напишите отзыв о статье "Шнайдер, Роми"

Примечания

Литература

  • Г. В. Краснова. [www.ozon.ru/context/detail/id/4195115/ Роми Шнайдер]. — Искусство, 1993. — 191 с. — ISBN 5-210-02071-1.
  • «Я, Роми Шнайдер. Дневник» / Сост. Р. Зайдель / Пер. с нем. Л. Крыловой. — М.: Зебра Е; СПб.: «Композитор» • Санкт-Петербург, 2011. — 296 с.
  • «Делон и Роми: невозможная любовь» / Бертран Тессье / Пер. с фр. Т. Понятиной. — Нижний Новгород, ДЕКОМ, 2012. — 188 с.
  • Г. В. Краснова. [www.ozon.ru/context/detail/id/16958821/ Роми Шнайдер. История жизни и любви]. — Зеленая лампа, 2012. — 320 с. — ISBN 978-5-905629-28-0.

Ссылки

  • [www.peoples.ru/art/cinema/actor/shnaider/ Биография] на peoples.ru
  • [vigrali.narod.ru/romy1.html Фотографии Роми Шнайдер]

Отрывок, характеризующий Шнайдер, Роми


Пьер так и не успел выбрать себе карьеры в Петербурге и, действительно, был выслан в Москву за буйство. История, которую рассказывали у графа Ростова, была справедлива. Пьер участвовал в связываньи квартального с медведем. Он приехал несколько дней тому назад и остановился, как всегда, в доме своего отца. Хотя он и предполагал, что история его уже известна в Москве, и что дамы, окружающие его отца, всегда недоброжелательные к нему, воспользуются этим случаем, чтобы раздражить графа, он всё таки в день приезда пошел на половину отца. Войдя в гостиную, обычное местопребывание княжен, он поздоровался с дамами, сидевшими за пяльцами и за книгой, которую вслух читала одна из них. Их было три. Старшая, чистоплотная, с длинною талией, строгая девица, та самая, которая выходила к Анне Михайловне, читала; младшие, обе румяные и хорошенькие, отличавшиеся друг от друга только тем, что у одной была родинка над губой, очень красившая ее, шили в пяльцах. Пьер был встречен как мертвец или зачумленный. Старшая княжна прервала чтение и молча посмотрела на него испуганными глазами; младшая, без родинки, приняла точно такое же выражение; самая меньшая, с родинкой, веселого и смешливого характера, нагнулась к пяльцам, чтобы скрыть улыбку, вызванную, вероятно, предстоящею сценой, забавность которой она предвидела. Она притянула вниз шерстинку и нагнулась, будто разбирая узоры и едва удерживаясь от смеха.
– Bonjour, ma cousine, – сказал Пьер. – Vous ne me гесоnnaissez pas? [Здравствуйте, кузина. Вы меня не узнаете?]
– Я слишком хорошо вас узнаю, слишком хорошо.
– Как здоровье графа? Могу я видеть его? – спросил Пьер неловко, как всегда, но не смущаясь.
– Граф страдает и физически и нравственно, и, кажется, вы позаботились о том, чтобы причинить ему побольше нравственных страданий.
– Могу я видеть графа? – повторил Пьер.
– Гм!.. Ежели вы хотите убить его, совсем убить, то можете видеть. Ольга, поди посмотри, готов ли бульон для дяденьки, скоро время, – прибавила она, показывая этим Пьеру, что они заняты и заняты успокоиваньем его отца, тогда как он, очевидно, занят только расстроиванием.
Ольга вышла. Пьер постоял, посмотрел на сестер и, поклонившись, сказал:
– Так я пойду к себе. Когда можно будет, вы мне скажите.
Он вышел, и звонкий, но негромкий смех сестры с родинкой послышался за ним.
На другой день приехал князь Василий и поместился в доме графа. Он призвал к себе Пьера и сказал ему:
– Mon cher, si vous vous conduisez ici, comme a Petersbourg, vous finirez tres mal; c'est tout ce que je vous dis. [Мой милый, если вы будете вести себя здесь, как в Петербурге, вы кончите очень дурно; больше мне нечего вам сказать.] Граф очень, очень болен: тебе совсем не надо его видеть.
С тех пор Пьера не тревожили, и он целый день проводил один наверху, в своей комнате.
В то время как Борис вошел к нему, Пьер ходил по своей комнате, изредка останавливаясь в углах, делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая невидимого врага шпагой, и строго взглядывая сверх очков и затем вновь начиная свою прогулку, проговаривая неясные слова, пожимая плечами и разводя руками.
– L'Angleterre a vecu, [Англии конец,] – проговорил он, нахмуриваясь и указывая на кого то пальцем. – M. Pitt comme traitre a la nation et au droit des gens est condamiene a… [Питт, как изменник нации и народному праву, приговаривается к…] – Он не успел договорить приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Наполеоном и вместе с своим героем уже совершив опасный переезд через Па де Кале и завоевав Лондон, – как увидал входившего к нему молодого, стройного и красивого офицера. Он остановился. Пьер оставил Бориса четырнадцатилетним мальчиком и решительно не помнил его; но, несмотря на то, с свойственною ему быстрою и радушною манерой взял его за руку и дружелюбно улыбнулся.
– Вы меня помните? – спокойно, с приятной улыбкой сказал Борис. – Я с матушкой приехал к графу, но он, кажется, не совсем здоров.
– Да, кажется, нездоров. Его всё тревожат, – отвечал Пьер, стараясь вспомнить, кто этот молодой человек.
Борис чувствовал, что Пьер не узнает его, но не считал нужным называть себя и, не испытывая ни малейшего смущения, смотрел ему прямо в глаза.
– Граф Ростов просил вас нынче приехать к нему обедать, – сказал он после довольно долгого и неловкого для Пьера молчания.
– А! Граф Ростов! – радостно заговорил Пьер. – Так вы его сын, Илья. Я, можете себе представить, в первую минуту не узнал вас. Помните, как мы на Воробьевы горы ездили c m me Jacquot… [мадам Жако…] давно.
– Вы ошибаетесь, – неторопливо, с смелою и несколько насмешливою улыбкой проговорил Борис. – Я Борис, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой. Ростова отца зовут Ильей, а сына – Николаем. И я m me Jacquot никакой не знал.
Пьер замахал руками и головой, как будто комары или пчелы напали на него.
– Ах, ну что это! я всё спутал. В Москве столько родных! Вы Борис…да. Ну вот мы с вами и договорились. Ну, что вы думаете о булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Наполеон переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнев бы не оплошал!
Борис ничего не знал о булонской экспедиции, он не читал газет и о Вилльневе в первый раз слышал.
– Мы здесь в Москве больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой, – сказал он своим спокойным, насмешливым тоном. – Я ничего про это не знаю и не думаю. Москва занята сплетнями больше всего, – продолжал он. – Теперь говорят про вас и про графа.
Пьер улыбнулся своей доброю улыбкой, как будто боясь за своего собеседника, как бы он не сказал чего нибудь такого, в чем стал бы раскаиваться. Но Борис говорил отчетливо, ясно и сухо, прямо глядя в глаза Пьеру.
– Москве больше делать нечего, как сплетничать, – продолжал он. – Все заняты тем, кому оставит граф свое состояние, хотя, может быть, он переживет всех нас, чего я от души желаю…
– Да, это всё очень тяжело, – подхватил Пьер, – очень тяжело. – Пьер всё боялся, что этот офицер нечаянно вдастся в неловкий для самого себя разговор.
– А вам должно казаться, – говорил Борис, слегка краснея, но не изменяя голоса и позы, – вам должно казаться, что все заняты только тем, чтобы получить что нибудь от богача.
«Так и есть», подумал Пьер.
– А я именно хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих людей. Мы очень бедны, но я, по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш богат, я не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего не будем просить и не примем от него.
Пьер долго не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил Бориса за руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и, раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством стыда и досады.
– Вот это странно! Я разве… да и кто ж мог думать… Я очень знаю…
Но Борис опять перебил его:
– Я рад, что высказал всё. Может быть, вам неприятно, вы меня извините, – сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть успокоиваемым им, – но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить всё прямо… Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым?
И Борис, видимо свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно приятен.
– Нет, послушайте, – сказал Пьер, успокоиваясь. – Вы удивительный человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется, вы меня не знаете. Мы так давно не видались…детьми еще… Вы можете предполагать во мне… Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно, – прибавил он, помолчав и улыбаясь, – что вы во мне предполагали! – Он засмеялся. – Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. – Он пожал руку Борису. – Вы знаете ли, я ни разу не был у графа. Он меня не звал… Мне его жалко, как человека… Но что же делать?
– И вы думаете, что Наполеон успеет переправить армию? – спросил Борис, улыбаясь.
Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и, соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды булонского предприятия.
Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его руку, ласково глядя ему в глаза через очки… По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом человеке.
Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе непременно подружиться с ним.
Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах.
– Это ужасно! ужасно! – говорила она, – но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти средство его приготовить!… Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous soutienne… [Прощайте, князь, да поддержит вас Бог.]
– Adieu, ma bonne, [Прощайте, моя милая,] – отвечал князь Василий, повертываясь от нее.
– Ах, он в ужасном положении, – сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. – Он почти никого не узнает.
– Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? – спросил сын.
– Всё скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит…
– Но почему вы думаете, что он оставит что нибудь нам?
– Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
– Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! – восклицала мать.


Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.


На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир – решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению „намерения сего новые усилия“.
– Вот зачэм, мы лосты вый государ, – заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
– Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова – и того расколотили, a plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] – беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
– Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэ р р рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо о ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо о ожно менше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
– Совершенно с вами согласен, – отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, – я убежден, что русские должны умирать или побеждать, – сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко.
– C'est bien beau ce que vous venez de dire, [Прекрасно! прекрасно то, что вы сказали,] – сказала сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, в то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой.
– Вот это славно, – сказал он.
– Настоящэ й гусар, молодой человэк, – крикнул полковник, ударив опять по столу.
– О чем вы там шумите? – вдруг послышался через стол басистый голос Марьи Дмитриевны. – Что ты по столу стучишь? – обратилась она к гусару, – на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой?
– Я правду говору, – улыбаясь сказал гусар.
– Всё о войне, – через стол прокричал граф. – Ведь у меня сын идет, Марья Дмитриевна, сын идет.
– А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На всё воля Божья: и на печи лежа умрешь, и в сражении Бог помилует, – прозвучал без всякого усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны.
– Это так.
И разговор опять сосредоточился – дамский на своем конце стола, мужской на своем.
– А вот не спросишь, – говорил маленький брат Наташе, – а вот не спросишь!
– Спрошу, – отвечала Наташа.