Шнейдер, Василий Васильевич
| Василий Васильевич Шнейдер | |
 Герб рода Владимира Шнейдера (сына Василия Васильевича, по заслугам отца) внесен в Часть 14 Общего гербовника дворянских родов Всероссийской империи, стр. 73 | |
| Род деятельности: | |
|---|---|
| Дата рождения: | |
| Место рождения: | |
| Подданство: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
Василий Васильевич Шнейдер (1793—1872) — российский профессор XIX века.
Биография
Василий Васильевич Шнейдер родился в Ревеле в 1793 году.
Обучался в Московском университете, который окончил с особым отличием. За два сочинения на латинском языке Шнейдер был награждён серебряной и золотой медалями. Будучи ещё студентом, в 1812 году Василий Васильевич был репетитором Панина и Александра Сергеевича Грибоедова.
В дальнейшем он стал преподавателем латинской и немецкой литературы в благородном университетском пансионе.
Во время недостатка педагогов в Санкт-Петербургском университете при Дмитрии Павловиче Руниче, в июле 1822 года, Шнейдер в возрасте 29-ти лет стал преподавателем римского права в этом университете. Впоследствии Василий Васильевич получил звание экстраординарного, в 1826 году — ординарного профессора. Уже в 1847 году он становится заслуженным профессором преподаваемого предмета.
Также Шнейдер был профессором в Императорском училище правоведения по кафедре римского права (1835—1863 гг.), латинского языка и словесности (1846—1860 гг.). В 1834 году Василий Васильевич стал членом комитета, учрежденного для выработки правил для надзора за частными учебными заведениям.
Опубликованы были лишь две его речи, произнесённые на университетских актах 1840 и 1858 годов:
- «De cognatione quae inter antiquitatis studia et juris disciplinam ad historiae normam constitutam et informatam intercedat»
- «О значении римского права в отношении к новейшим правам»[1]
В конце 1861 года Шнейдер оставил свою профессорскую деятельность.
По отзыву Василия Васильевича Григорьева, Шнейдер по праву считался в двадцатых годах XIX века светилом философско-юридического факультета, который в то время находился в состоянии упадка, так как любил свой предмет и его историю и умело преподносил свои знания слушателям.
Александр Васильевич Никитенко характеризует Шнейдера, как одного из лучших профессоров Санкт-Петербургского университета, и, по его словам, Василий Васильевич был в тесных связях с разными значительными лицами, особенно со Сперанским, и многое знал из секретного хода событий.
Вот какую характеристику Шнейдера даёт один из его учеников из училища Правоведения — Владимир Васильевич Стасов:
|
Шнейдер был человек великолепный, по прекрасной душе, благородству и энергии своей. Он многим из нас сделал великое добро, отстаивая в совете училища наши права и училищные заслуги, помогая одному перейти из класса в класс, другому получить при выпуске тот или другой чин, наконец, спасая иногда от исключения. Все его y нас любили от мала до велика, и я думаю, нет никого из бывших в те времена в училище, кто не сохранил бы о нем самого благодарного, полного симпатии и уважения воспоминания. Но как профессор, он нам казался тяжелым немецким педантом со всем своим римским правом | 
|
Василий Васильевич Шнейдер скончался 27 ноября 1872 года в Санкт-Петербурге.
Напишите отзыв о статье "Шнейдер, Василий Васильевич"
Примечания
- ↑ Годичный торжественный акт в Императорском Санкт-Петербургском университете 1858 года.
Литература
- Шнейдер, Василий Васильевич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
- При написании этой статьи использовался материал из Русского биографического словаря А. А. Половцова (1896—1918).
Отрывок, характеризующий Шнейдер, Василий Васильевич
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
