Шнейцхоффер, Жан-Мадлен

Жан-Мадлен Мари Шнейцхоффер Jean-Madeleine Marie Schneitzhöeffer
Дата рождения	13 октября 1785(1785-10-13)
Место рождения	Тулуза, Франция
Дата смерти	14 октября 1852(1852-10-14) (67 лет)
Место смерти	Париж, Франция
Страна	Франция Франция
Профессии	композитор
Награды

Жан-Мадлен Шнейцхоффер (13 октября 1785, Тулуза — 14 (либо 4) октября 1852, Париж) — композитор эпохи романтизма, сыгравший заметную роль в истории балетного театра. Автор шести балетных партитур, он в первую очередь известен как композитор «Сильфиды» — спектакля, ставшего настоящим символом романтического балета.

Биография

Жан-Мадлен был сыном гобоиста, игравшего в оркестре парижской Оперы и преподававшего в Консерватории (фр. Conservatoire de musique); судя по фамилии, его отец был выходцем из Германии.

Шнейцхоффер был студентом той же парижской Консерватории музыки, где обучался у профессора Шарля Кателя. Обладая редкой музыкальностью он, по свидетельству художника-декоратора Шарля Сешана, «играл почти на всех инструментах и был одарённейшим пианистом». В 1803 году Шнейцхоффер выиграл II приз среди пианистов.

Композитор Фроманталь Галеви утверждал, что Шнейцхофферу для того, чтобы занять среди мастеров место, достойное его таланта, следовало обладать менее беспечным характером, большей последовательностью в мыслях, меньшим отвращением к работе и, пожалуй, более удобопроизносимым именем. Действительно, фамилия композитора была столь трудна для произношения, что в Опере немецкое «Шнейцхоффер» превратилось во французское «Шенесерф», а сам Жан-Мадлен в шутку писал на своих визитных карточках в скобках вслед за фамилией: «Читайте, Бертран».

Жан-Мадлен пришёл в театр в 1815 году и поначалу занимал должность литавриста в оркестре, которая через какое-то время перестала его устраивать. Так как дирижёр Франсуа Хабенек, ценя безупречный слух и практическое знание инструментовки своего оркестранта, не отпускал его, Шнейцхоффер решил уволиться весьма оригинальным способом:

Как-то во время грациозного pas de deux он вдруг заставил раскатисто грохотать литавры, две-три минуты ошеломлял Хабенека, танцовщиков и зрителей, после чего несколько раз подбросил и с ловкостью жонглёра поймал свои палочки и вышел из оркестра.

— Charles Séchan. Souvenirs d'un homme de théâtre. Paris, 1883.

После такой эскапады Шнейцхоффер был уволен из оркестра, однако вскоре вернулся в театр и с 1822 года служил уже в качестве аккомпаниатора и второго хормейстера.

Начиная с 1818 года, когда состоялась премьера его первого балета, «Прозерпина», Жан-Мадлен начал сочинять музыку для разных балетмейстеров, работавших в Опере, среди которых были Пьер Гардель, Альбер, Андре-Жан-Жак Деге, Жан-Батист Блаш, Анатоль, Филиппо Тальони и Жан Коралли.

В ту эпоху балетмейстеры ставили спектакли на собранную музыку, чаще всего скомпонованную из популярных и хорошо известных публике оперных фрагментов и песенных мелодий. Шнейцхоффер стал первым, кто попытался изменить существующую практику, за что подвергался немалой критике начиная с самого первого своего сочинения — балета «Прозерпина», премьера которого состоялась 18 февраля 1818 года:

Музыка принадлежит молодому человеку, который, судя по увертюре и некоторым мотивам балета, заслуживает поощрения. Но я твёрдо верю (а опыт поддерживает моё мнение), что умело подобранные к ситуациям мотивы всегда лучше служат намерениям хореографа и яснее раскрывают его замысел, нежели музыка почти полностью новая, которая, вместо того чтобы пояснять пантомиму, сама ждёт пояснений.

— Кастиль-Блаз, Journal des débats, 20 февраля 1818.

Несмотря на нападки критиков, вслед за Шнейцхоффером от традиции создания балетных партитур, собранных из музыкальных фрагментов на мотивы других (чаще всего оперных) известных произведений, начали отходить и другие композиторы — Фердинан Герольд, Фроманталь Галеви, и, в первую очередь — Венцель фон Галленберг с его балетом «Альфред Великий» (1820). Таким образом, они постепенно оттеснили от создания балетных партитур ремесленников-составителей коллажей из популярных опер и, тем самым, открыли путь для творчества таких композиторов, как Адольф Адан, Лео Делиб, а затем — и Пётр Чайковский.

Шнейцхоффер дорожил своей репутацией самостоятельного автора и при создании партитур всегда — за исключением создания балета «Сильфида» совместно с Филиппо Тальони в 1832 году — работал отдельно от хореографа.

В 1826 году, использовав вставки из Моцарта, Гайдна и Гретри, он сделал новую партитуру для балета 1809 года «Марс и Венера», который, кроме Парижа, уже исполнялся в Лионе и Марселе. Балет имел такой успех, что согласно свидетельству Альфонса Руайе в его «Истории Оперы», «выдающийся музыкант» Шнейцхоффер «заставил весь Париж устремиться в Оперу на его балет „Марс и Венера, или сети Вулкана“, исполняемый Альбером и мадемуазель Легалуа».

1 апреля 1827 года он получил должность профессора сольфеджио вокального отделения Императорской консерватории музыки и декламации.

В 1829 году специально для прощального бенефиса Пьера Гарделя Шнейцхоффер переделал партитуру его знаменитого балета «Психея»: это было 561-е представление спектакля со дня его премьеры 14 декабря 1790 года, роль Психеи впервые исполнила Мария Тальони.

С 1 сентября 1831 года композитор был также профессором женского (мужского?) хорового класса вокального отделения Императорской консерватории.

В 1832 году Шнейцхоффер написал музыку к балету «Сильфида» (балетмейстер — Филиппо Тальони). При создании картины «Шабаш», открывающей II акт балета, композитор отталкивался от концертного номера «Ведьмы» (вариации на тему балета «Орех Беневенто» для скрипки с оркестром, 1813) в исполнении их автора, Никколо Паганини, также был использован фрагмент из оперы Буальдьё «Калиф Багдадский».

Спектакль принёс славу его создателям, в первую очередь — исполнительнице главной роли балерине Марии Тальони. Композитора же критика в целом не одобрила, пеняя в очередной раз на излишнюю самостоятельность его партитуры. В то же время, Кастиль-Блаз нашёл партитуру «великолепной и бесконечно существенной для той отрасли искусства, что может стать важной, если человек талантливый и умный решит её развивать», а Луи Виардо несколькими годами спустя, отзываясь о премьере балета Адана «Дева Дуная» и имея в виду мелодичность произведения Шнейцхоффера, закончил свою статью словами: «Возьмите интродукцию второго акта «Сильфиды» — это балетная музыка, но она не контрданс».

С годами музыка Шнейцхоффера была оценена по достоинству: Теофиль Готье в I томе своей «Истории сценического искусства во Франции» (фр. Histoire de l’art dramatique en France depuis 25 ans, 1858) отзывался о музыке «Сильфиды», как «наверняка одной из лучших среди существующей балетной музыки».

Композитор создал для балета изящную, мелодичную и ритмически тонко разработанную музыку, которая воплощает разнообразные эмоциональные состояния героев и гибко следует за действием. Эти достоинства партитуры несомненно повлияли на современную сценическую жизнь балета, и в XXI веке являющегося одним из популярных спектаклей классического наследия.

В 1834 году состоялась премьера его последнего спектакля, «Буря, или Остров духов», для которого композитор создал несколько блестящих номеров, среди которых выделялся вакхический танец гномов.

В том же 1834 году Август Бурнонвиль, придя в восхищение от танца Тальони и чудес машинерии в «Сильфиде» и решив поставить собственную версию спектакля в Королевском театре Копенгагена, сослался на «недоступную дороговизну партитуры Шнейцхоффера» как на одну из основных причин того, что ему пришлось заказать новую партитуру датскому композитору Герману фон Левенскольду.

Шнейцхоффер имел весёлую неуравновешенность характера, которую в конце его жизни сменила душевная болезнь.

1 января 1851 года он вышел на пенсию, скончался менее чем 2 года спустя, 14 (либо 4) октября 1852 года.

Сочинения

• 18 февраля 1818 — «Прозерпина», балет в 3-х актах по поэме Жозефа Мишо «Похищение Прозерпины», балетмейстер — Пьер Гардель
• 3 июня 1818 — «Деревенский соблазнитель, или Клэр и Мекталь», комический балет в 2-х актах, балетмейстер — Альбер
• 20 октября 1824 — «Земира и Азор», балетмейстер — Андре-Жан-Жак Деге
• 29 мая 1826 — «Марс и Венера, или Сети Вулкана», балетмейстер — Жан-Батист Блаш
• 11 июня 1827 — «Сицилиец, или Любовь-живописец» (совместно с Фернандо Сором, вставное pas de deux для дебюта Марии Тальони — Йозеф Майзедер), балетмейстер — Анатоль
• 23 февраля 1829 — «Психея» (переделка партитуры балета для прощального бенефиса Пьера Гарделя, 561-е представление балета)
• 12 марта 1832 — «Сильфида», балетмейстер — Филиппо Тальони
• 15 сентября 1834 — «Буря, или Остров духов», балетмейстер — Жан Коралли

Признание

• 1840 — кавалер Ордена Почётного легиона

Примечания

Источники

Комментарии

Отрывок, характеризующий Шнейцхоффер, Жан-Мадлен

Войдя на курган, Пьер сел в конце канавы, окружающей батарею, и с бессознательно радостной улыбкой смотрел на то, что делалось вокруг него. Изредка Пьер все с той же улыбкой вставал и, стараясь не помешать солдатам, заряжавшим и накатывавшим орудия, беспрестанно пробегавшим мимо него с сумками и зарядами, прохаживался по батарее. Пушки с этой батареи беспрестанно одна за другой стреляли, оглушая своими звуками и застилая всю окрестность пороховым дымом.
В противность той жуткости, которая чувствовалась между пехотными солдатами прикрытия, здесь, на батарее, где небольшое количество людей, занятых делом, бело ограничено, отделено от других канавой, – здесь чувствовалось одинаковое и общее всем, как бы семейное оживление.
Появление невоенной фигуры Пьера в белой шляпе сначала неприятно поразило этих людей. Солдаты, проходя мимо его, удивленно и даже испуганно косились на его фигуру. Старший артиллерийский офицер, высокий, с длинными ногами, рябой человек, как будто для того, чтобы посмотреть на действие крайнего орудия, подошел к Пьеру и любопытно посмотрел на него.
Молоденький круглолицый офицерик, еще совершенный ребенок, очевидно, только что выпущенный из корпуса, распоряжаясь весьма старательно порученными ему двумя пушками, строго обратился к Пьеру.
– Господин, позвольте вас попросить с дороги, – сказал он ему, – здесь нельзя.
Солдаты неодобрительно покачивали головами, глядя на Пьера. Но когда все убедились, что этот человек в белой шляпе не только не делал ничего дурного, но или смирно сидел на откосе вала, или с робкой улыбкой, учтиво сторонясь перед солдатами, прохаживался по батарее под выстрелами так же спокойно, как по бульвару, тогда понемногу чувство недоброжелательного недоуменья к нему стало переходить в ласковое и шутливое участие, подобное тому, которое солдаты имеют к своим животным: собакам, петухам, козлам и вообще животным, живущим при воинских командах. Солдаты эти сейчас же мысленно приняли Пьера в свою семью, присвоили себе и дали ему прозвище. «Наш барин» прозвали его и про него ласково смеялись между собой.
Одно ядро взрыло землю в двух шагах от Пьера. Он, обчищая взбрызнутую ядром землю с платья, с улыбкой оглянулся вокруг себя.
– И как это вы не боитесь, барин, право! – обратился к Пьеру краснорожий широкий солдат, оскаливая крепкие белые зубы.
– А ты разве боишься? – спросил Пьер.
– А то как же? – отвечал солдат. – Ведь она не помилует. Она шмякнет, так кишки вон. Нельзя не бояться, – сказал он, смеясь.
Несколько солдат с веселыми и ласковыми лицами остановились подле Пьера. Они как будто не ожидали того, чтобы он говорил, как все, и это открытие обрадовало их.
– Наше дело солдатское. А вот барин, так удивительно. Вот так барин!
– По местам! – крикнул молоденький офицер на собравшихся вокруг Пьера солдат. Молоденький офицер этот, видимо, исполнял свою должность в первый или во второй раз и потому с особенной отчетливостью и форменностью обращался и с солдатами и с начальником.
Перекатная пальба пушек и ружей усиливалась по всему полю, в особенности влево, там, где были флеши Багратиона, но из за дыма выстрелов с того места, где был Пьер, нельзя было почти ничего видеть. Притом, наблюдения за тем, как бы семейным (отделенным от всех других) кружком людей, находившихся на батарее, поглощали все внимание Пьера. Первое его бессознательно радостное возбуждение, произведенное видом и звуками поля сражения, заменилось теперь, в особенности после вида этого одиноко лежащего солдата на лугу, другим чувством. Сидя теперь на откосе канавы, он наблюдал окружавшие его лица.
К десяти часам уже человек двадцать унесли с батареи; два орудия были разбиты, чаще и чаще на батарею попадали снаряды и залетали, жужжа и свистя, дальние пули. Но люди, бывшие на батарее, как будто не замечали этого; со всех сторон слышался веселый говор и шутки.
– Чиненка! – кричал солдат на приближающуюся, летевшую со свистом гранату. – Не сюда! К пехотным! – с хохотом прибавлял другой, заметив, что граната перелетела и попала в ряды прикрытия.
– Что, знакомая? – смеялся другой солдат на присевшего мужика под пролетевшим ядром.
Несколько солдат собрались у вала, разглядывая то, что делалось впереди.
– И цепь сняли, видишь, назад прошли, – говорили они, указывая через вал.
– Свое дело гляди, – крикнул на них старый унтер офицер. – Назад прошли, значит, назади дело есть. – И унтер офицер, взяв за плечо одного из солдат, толкнул его коленкой. Послышался хохот.
– К пятому орудию накатывай! – кричали с одной стороны.
– Разом, дружнее, по бурлацки, – слышались веселые крики переменявших пушку.
– Ай, нашему барину чуть шляпку не сбила, – показывая зубы, смеялся на Пьера краснорожий шутник. – Эх, нескладная, – укоризненно прибавил он на ядро, попавшее в колесо и ногу человека.
– Ну вы, лисицы! – смеялся другой на изгибающихся ополченцев, входивших на батарею за раненым.
– Аль не вкусна каша? Ах, вороны, заколянились! – кричали на ополченцев, замявшихся перед солдатом с оторванной ногой.
– Тое кое, малый, – передразнивали мужиков. – Страсть не любят.
Пьер замечал, как после каждого попавшего ядра, после каждой потери все более и более разгоралось общее оживление.
Как из придвигающейся грозовой тучи, чаще и чаще, светлее и светлее вспыхивали на лицах всех этих людей (как бы в отпор совершающегося) молнии скрытого, разгорающегося огня.
Пьер не смотрел вперед на поле сражения и не интересовался знать о том, что там делалось: он весь был поглощен в созерцание этого, все более и более разгорающегося огня, который точно так же (он чувствовал) разгорался и в его душе.
В десять часов пехотные солдаты, бывшие впереди батареи в кустах и по речке Каменке, отступили. С батареи видно было, как они пробегали назад мимо нее, неся на ружьях раненых. Какой то генерал со свитой вошел на курган и, поговорив с полковником, сердито посмотрев на Пьера, сошел опять вниз, приказав прикрытию пехоты, стоявшему позади батареи, лечь, чтобы менее подвергаться выстрелам. Вслед за этим в рядах пехоты, правее батареи, послышался барабан, командные крики, и с батареи видно было, как ряды пехоты двинулись вперед.
Пьер смотрел через вал. Одно лицо особенно бросилось ему в глаза. Это был офицер, который с бледным молодым лицом шел задом, неся опущенную шпагу, и беспокойно оглядывался.
Ряды пехотных солдат скрылись в дыму, послышался их протяжный крик и частая стрельба ружей. Через несколько минут толпы раненых и носилок прошли оттуда. На батарею еще чаще стали попадать снаряды. Несколько человек лежали неубранные. Около пушек хлопотливее и оживленнее двигались солдаты. Никто уже не обращал внимания на Пьера. Раза два на него сердито крикнули за то, что он был на дороге. Старший офицер, с нахмуренным лицом, большими, быстрыми шагами переходил от одного орудия к другому. Молоденький офицерик, еще больше разрумянившись, еще старательнее командовал солдатами. Солдаты подавали заряды, поворачивались, заряжали и делали свое дело с напряженным щегольством. Они на ходу подпрыгивали, как на пружинах.
Грозовая туча надвинулась, и ярко во всех лицах горел тот огонь, за разгоранием которого следил Пьер. Он стоял подле старшего офицера. Молоденький офицерик подбежал, с рукой к киверу, к старшему.
– Имею честь доложить, господин полковник, зарядов имеется только восемь, прикажете ли продолжать огонь? – спросил он.
– Картечь! – не отвечая, крикнул старший офицер, смотревший через вал.
Вдруг что то случилось; офицерик ахнул и, свернувшись, сел на землю, как на лету подстреленная птица. Все сделалось странно, неясно и пасмурно в глазах Пьера.
Одно за другим свистели ядра и бились в бруствер, в солдат, в пушки. Пьер, прежде не слыхавший этих звуков, теперь только слышал одни эти звуки. Сбоку батареи, справа, с криком «ура» бежали солдаты не вперед, а назад, как показалось Пьеру.
Ядро ударило в самый край вала, перед которым стоял Пьер, ссыпало землю, и в глазах его мелькнул черный мячик, и в то же мгновенье шлепнуло во что то. Ополченцы, вошедшие было на батарею, побежали назад.
– Все картечью! – кричал офицер.
Унтер офицер подбежал к старшему офицеру и испуганным шепотом (как за обедом докладывает дворецкий хозяину, что нет больше требуемого вина) сказал, что зарядов больше не было.
– Разбойники, что делают! – закричал офицер, оборачиваясь к Пьеру. Лицо старшего офицера было красно и потно, нахмуренные глаза блестели. – Беги к резервам, приводи ящики! – крикнул он, сердито обходя взглядом Пьера и обращаясь к своему солдату.
– Я пойду, – сказал Пьер. Офицер, не отвечая ему, большими шагами пошел в другую сторону.
– Не стрелять… Выжидай! – кричал он.
Солдат, которому приказано было идти за зарядами, столкнулся с Пьером.
– Эх, барин, не место тебе тут, – сказал он и побежал вниз. Пьер побежал за солдатом, обходя то место, на котором сидел молоденький офицерик.
Одно, другое, третье ядро пролетало над ним, ударялось впереди, с боков, сзади. Пьер сбежал вниз. «Куда я?» – вдруг вспомнил он, уже подбегая к зеленым ящикам. Он остановился в нерешительности, идти ему назад или вперед. Вдруг страшный толчок откинул его назад, на землю. В то же мгновенье блеск большого огня осветил его, и в то же мгновенье раздался оглушающий, зазвеневший в ушах гром, треск и свист.
Пьер, очнувшись, сидел на заду, опираясь руками о землю; ящика, около которого он был, не было; только валялись зеленые обожженные доски и тряпки на выжженной траве, и лошадь, трепля обломками оглобель, проскакала от него, а другая, так же как и сам Пьер, лежала на земле и пронзительно, протяжно визжала.


Пьер, не помня себя от страха, вскочил и побежал назад на батарею, как на единственное убежище от всех ужасов, окружавших его.
В то время как Пьер входил в окоп, он заметил, что на батарее выстрелов не слышно было, но какие то люди что то делали там. Пьер не успел понять того, какие это были люди. Он увидел старшего полковника, задом к нему лежащего на валу, как будто рассматривающего что то внизу, и видел одного, замеченного им, солдата, который, прорываясь вперед от людей, державших его за руку, кричал: «Братцы!» – и видел еще что то странное.
Но он не успел еще сообразить того, что полковник был убит, что кричавший «братцы!» был пленный, что в глазах его был заколон штыком в спину другой солдат. Едва он вбежал в окоп, как худощавый, желтый, с потным лицом человек в синем мундире, со шпагой в руке, набежал на него, крича что то. Пьер, инстинктивно обороняясь от толчка, так как они, не видав, разбежались друг против друга, выставил руки и схватил этого человека (это был французский офицер) одной рукой за плечо, другой за гордо. Офицер, выпустив шпагу, схватил Пьера за шиворот.
Несколько секунд они оба испуганными глазами смотрели на чуждые друг другу лица, и оба были в недоумении о том, что они сделали и что им делать. «Я ли взят в плен или он взят в плен мною? – думал каждый из них. Но, очевидно, французский офицер более склонялся к мысли, что в плен взят он, потому что сильная рука Пьера, движимая невольным страхом, все крепче и крепче сжимала его горло. Француз что то хотел сказать, как вдруг над самой головой их низко и страшно просвистело ядро, и Пьеру показалось, что голова французского офицера оторвана: так быстро он согнул ее.