Шоджаи, Масуд

Масуд Шоджаи
Общая информация
Родился	Шираз, Иран
Гражданство
Рост	185 см
Вес	73 кг
Позиция	полузащитник
Информация о клубе
Клуб	Паниониос
Номер	77
Карьера
Молодёжные клубы
1999—2000	Санат Нафт
2000—2002	Сайпа
Клубная карьера*
2002—2003	Санат Нафт	12 (1)
2003—2006	Сайпа	60 (5)
2006—2008	Шарджа	40 (12)
2008—2013	Осасуна	101 (8)
2013—2014	Лас-Пальмас	87 (7)
2014—2015	Аль-Шахания	24 (5)
2015—2016	Аль-Гарафа	25 (4)
2016—н.в.	Паниониос	4 (2)
Национальная сборная**
2004—н.в.	Иран	67 (8)
Международные медали
Западноазиатские игры
Бронза	Доха 2005	футбол
* Количество игр и голов за профессиональный клуб считается только для различных лиг национальных чемпионатов, откорректировано по состоянию на 1 октября 2016. ** Количество игр и голов за национальную сборную в официальных матчах, откорректировано по состоянию на 6 октября 2016.

Масу́д Шоджаи́ (перс. مسعود شجاعی سليمانی‎; 9 июня 1984, Шираз, Иран) — иранский футболист, полузащитник клуба «Паниониос». Наиболее известен по выступлениям за испанские «Осасуна» и «Лас-Пальмас».

В составе сборной Ирана был участником чемпионата мира 2006 года, Кубка Азии 2007, 2011 и 2015 года, чемпионата мира 2014 года. Провёл в форме главной команды страны более полусотни матчей.

Клубная карьера

Шоджаи родился в Ширазе, но прожил большую часть своей жизни в Абадане и Тегеране. В профессиональном футболе дебютировал в 2002 году, выступая за команду «Санат Нафт», в которой провёл один сезон, приняв участие в 12 матчах чемпионата. В 2003 году перешёл в другой иранский клуб, «Сайпа». В 2006 году отправился за границу, подписав контракт с «Шарджой» из ОАЭ.

Своей игрой за последнюю команду привлёк внимание представителей тренерского штаба испанского клуба «Осасуна», в состав которого вошёл в 2008 году за € 6 млн. Шоджаи дебютировал в Ла Лиге 31 августа 2008 года, сыграв 32 минуты в домашнем матче против «Вильярреала», игра завершилась ничьей 1:1. В течение первых двух сезонов он почти всегда выходил на замены, а «Осасуне» удалось сохранить место в элите; игрок оставался в клубе и после смены тренера, вместо Хосе Анхеля Сингады пришёл Хосе Антонио Камачо. В конце мая 2011 года футболист продлил контракт с клубом ещё на два сезона. Шоджаи пропустил весь сезон 2011/12 из-за травмы. 25 февраля 2013 года в своём четвёртом матче после выздоровления он забил зрелищный гол и помог «Осасуне» выиграть со счётом 2:0 у «Леванте». Несмотря на хорошее начало сезона, в июне 2013 года Шоджаи был уволен. Вскоре появилась информация о возможном переходе игрока в «Реал Вальядолид», но трансфер так и не состоялся.

3 сентября 2013 года присоединился к клубу Сегунды «Лас-Пальмас», заключив с командой с Канарских островов годичный контракт. Он забил гол в дебютном матче, его команда на выезде со счётом 3:1 обыграла «Сабадель» в кубке Испании. 15 марта 2014 года Шоджаи забил два гола и отдал результативную передачу в первом матче лиги против того же соперника, в итоге его команда выиграла со счётом 5:0.

После чемпионата мира 2014 года Шоджаи отклонил предложение от «Реал Сарагоса» и перешёл в катарский клуб «Аль-Шахания». 22 июля 2016 года он подписал годичный контракт с клубом греческой Суперлиги «Паниониос».

Выступления за сборную

В 2004 году дебютировал в официальных матчах в составе национальной сборной Ирана. Он был включён в окончательный состав на чемпионат мира 2006, но сыграл только один матч на турнире, заменив травмированного Мохаммада Носрати на первых минутах матча против Анголы, игра завершилась вничью 1:1.

Шоджаи стал более регулярно появляться на поле в квалификации к чемпионату мира 2010, забив в матче против Южной Кореи в последней игре, матч завершился вничью 1:1. Однако команда не вышла на турнир в ЮАР. Ирану всё же удалось квалифицироваться на чемпионат мира 2014 года, Шоджаи был основным игроком в матчах квалификации.

1 июня 2014 года Карлуш Кейруш включил Шоджаи в состав на мундиаль. Он вышел на замену в первом матче розыгрыша с Нигерией, и выходил в стартовом составе на следующие матчи группы против Аргентины и Боснии и Герцеговины.

30 декабря 2014 года Шоджаи был вызван в сборную Ирана на Кубок Азии 2015. Он забил второй гол команды в матче против Бахрейна в Мельбурне, Иран выиграл со счётом 2:0.

Ссылки

• [www.transfermarkt.com/masoud-shojaei/profil/spieler/26574 Профиль на сайте transfermarkt.com] (англ.)
• [www.osasuna.es/dev/equipos/primerequipo/primeraplantilla/primeraplantilla?n=Masoud Профиль игрока на официальном сайте ФК «Осасуна»]

Отрывок, характеризующий Шоджаи, Масуд

– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.