Шотландский палаш

Шотландский палаш или Горский палаш (англ. Highland broadsword — букв. «широкий горский меч», гэльск. claidheamh leathann — букв. «широкий меч», или англ. Highland backsword — букв. «горский палаш», гэльск. claidheamh cùil — букв. «меч с обухом», то есть, с однолезвийным клинком, палаш), также Шотландский корзинчатый меч (англ. Highland basket-hilted sword) — колюще-рубящее клинковое оружие, тип палаша с прямым клинком односторонней или полуторной заточки, реже обоюдоострым, широким к концу, и со сложным корзинообразным эфесом. Является одной из трех наиболее распространенных форм мечей с корзинчатой гардой, вместе со скьявоной и хаудегеном.

Общие сведения

Этот меч использовался в конце XVI — начале XVII века. Его варианты быстро распространились по Англии и Ирландии, в частности — использовались в армии Великобритании в качестве оружия офицеров, однако за пределами Английских владений он не приобрёл значительной популярности.

Шотландская корзинчатая гарда явно отличается от прочих своих родственников. С одной стороны, она более круглая, чем, например, у скьявоны или палаша, а головка имеет форму уплощенного шара. Дуги гарды очень широкие и почти полностью закрывают руку. Примечательно, что шотландская корзинчатая гарда имеет подкладку из красной кожи или ткани. Клинки обычно шириной около четырех, а длиной 80 сантиметров. Иногда встречаются клинки с одним лезвием, но правилом являются все же обоюдоострые клинки.

С точки зрения принятой в отечественном оружиеведении классификации, не все варианты данного оружия являются палашом, так как часть его имеет обоюдоострый клинок, в отечественной классификации являющийся признаком меча, а не палаша; тем не менее такой (некорректный) перевод термина англ. broadsword (букв. «широкий меч») уже в какой-то мере устоялся.

Кроме того, данный вид оружия нередко ошибочно называют клеймором (англ. Claymore от гэльск. Claidheamh mòr —— «Большой меч») — на самом деле это совсем другой вид оружия, рассчитанного на использование двуручного хвата. Правда, это ошибочное название употреблялось по отношению к шотландским одноручным мечам уже в начале XIX века и является также в какой-то степени историческим.

Производство

Часто клинки шотландских палашей переделывались из устаревших или вышедших из строя двуручных клейморов XVI—XVII веков. Качественные клинки в основном импортировали из Европы (преимущественно из Италии или Германии), а корзинообразную гарду шотландские оружейники делали на месте, чаще всего в Глазго и Стерлинге (существуют несколько ярко выраженных разновидностей таких гард). Наиболее известным производителем клинков для этого оружия считается итальянский мастер Андреа Феррара, чье имя стало нарицательным и служило синонимом качества палаша.

Использование

Шотландский палаш (один из вариантов известных в Европе мечей с корзинчатой гардой) появился в Шотландии в XVII веке, постепенно вытеснив мечи — клейморы, и стал, из-за своей дороговизны, прежде всего оружием наиболее обеспеченных слоев шотландских горцев. Например, после сражения при Каллодене трофеями правительственных войск стали всего 192 палаша — на более чем 1000 убитых шотландцев.

С середины XVIII века входил в комплект вооружения солдат первых горских полков британской армии, к концу века постепенно снимается с вооружения, оказавшись непрактичным и обременительным в условиях тактики британской пехоты. Палаш остался лишь как статусное оружие офицеров, унтер-офицеров и волынщиков горских шотландских полков. Последние офицерские палаши вышли из боевого употребления в годы Первой мировой войны. С XX века по настоящее время палаш является парадным оружием офицеров шотландских полков британской армии и армий Британского содружества наций.

Сегодня пара палашей является неотъемлемым предметом при исполнении шотландского танца Sword Dance (см Шотландские танцы, Хайланд).

Ссылки

• [aboutweapons.com.ua/historical-swords/rapier/shotlandskiy-korzinchatyi-mech.html Шотландский корзинчатый меч. Его история, использование и подборка фотографий]

Отрывок, характеризующий Шотландский палаш

– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.