Шпанов, Николай Николаевич

Николай Николаевич Шпанов
Дата рождения:	10 (22) июня 1896(1896-06-22)
Место рождения:	Никольск-Уссурийский, Приморская область, Российская империя
Дата смерти:	2 октября 1961(1961-10-02) (65 лет)
Гражданство:	Российская империя Российская империя СССР СССР
Род деятельности:	прозаик, сценарист
Направление:	социалистический реализм, фантастика
Жанр:	роман
Язык произведений:	русский
Награды:
[www.lib.ru/PRIKL/SHPANOW/ Произведения на сайте Lib.ru]

Никола́й Никола́евич Шпа́нов (1896 — 1961) — советский писатель, автор политических и приключенческих романов, учебника для лётных училищ, монографии об авиационных моторах, сценарист.

Шпанов создал первый в советской литературе образ сыщика — сквозного героя нескольких произведений — Нила Кручинина («Похождения Нила Кручинина»).

Биография

Родился 10 (22 июня) 1896 года в Никольске-Уссурийском (ныне Уссурийск, Приморский край) в семье железнодорожника. С детства интересовался авиацией. Окончил два курса Политехнического института и Высшую воздухоплавательную школу в Ленинграде. Печататься начал с 1926 года.

Был заведующим отдела печати ЦАГИ, редактором ведомственных журналов «Техника воздушного флота», «Самолёт» и др. Член СП СССР с 1939 года.

Николай Шпанов — автор более чем тридцати книг, из которых наиболее известны «Первый удар», «Поджигатели», «Война невидимок».

«Первый удар»

Наиболее известен из книг Шпанова роман «Первый удар. Повесть о будущей войне», изданный в 1939 году Военным издательством НКО СССР в учебной серии «Библиотека командира». Герои книги «явно воевали с фашистами, с немцами, а окончательной ссоры с ними не произошло». После подписания советско-германского пакта книга «Первый удар» была изъята из продажи. В постсоветское время роман несколько раз переиздавался.

«Поджигатели»

В романе-дилогии изображены события с 1932 по март 1939 годов, осмысляется подготовка Второй Мировой войны с позиции СССР эпохи Сталина, показывается деятельность немецкой, французской и английской разведок, закулисные переговоры американских и немецких крупных финансистов и промышленников, и впервые в советской литературе наряду с традиционно положительными образами Димитрова, Тельмана и прочих иностранных коммунистов, изображаются высшие руководители Третьего Рейха — Гитлер, Геринг, Геббельс, Гесс, Рем, а также высшие генералы Вермахта Гаусс (вымышленный персонаж) и фон Шверер. Положительно дан образ Рузвельта в начале II тома. В романе события отражаются с позиций советской идеологии Сталинской эпохи и критики троцкизма, выдержанных в советском официальном тоне.

Библиография

Наш полет в лесные дебри (1926)

Во льды за "Италией" (1929)

По автомобильной Трансевразии.На автомобиле по уссурийскому бездорожью

Подвиг во льдах ( обе - 1930)

• Лёд и фраки (1932)
• История одного великого неудачника

• Джеймс Уатт ( обе - 1936)

• Первый удар (1939, ISBN 5-9533-1531-7)
• Повести и рассказы (1939)
• Тайна профессора Бураго (Война невидимок; 1943—1944)
• Поджигатели (1949)
• За жизнь! (1950)
• Заговорщики (1951)
• Домик у пролива - Старая тетрадь
• Искатели истины ( обе - 1955)
• Похождения Нила Кручинина (1956)
• Ученик чародея (1956, ISBN 978-5-9533-1992-8)
• Красный камень (1957)
• Повести об удачах великих неудачников (1959)
• Ураган (1961)

Издания

• Ученик чародея: Роман. — М.: Престиж-бук, 2012. — 496 стр., илл. (Серия «Ретро библиотека приключений и научной фантастики»)

Сценарии фильмов

• 1937 — Глубокий рейд (совместно с П. П. Малаховым)
• 1941 — Морской ястреб (с соавторами)
• 1963 — Генерал и маргаритки» (совместно с М. Е. Чиаурели, А. А. Филимонов)

Ссылки

• Шпанов, Николай Николаевич (англ.) на сайте Internet Movie Database
• [www.az-libr.ru/index.shtml?Persons&000/Src/0010/de0d5c70 Шпанов, Николай Николаевич] - подробная биография Шпанова
• [lib.ru/PRIKL/SHPANOW/uchenik_charodeya.txt Николай Николаевич Шпанов. Ученик чародея]

Отрывок, характеризующий Шпанов, Николай Николаевич

Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.