Шрамек, Ярослав

Ярослав Шрамек
чеш. Jaroslav Šrámek
Дата рождения	3 мая 1929(1929-05-03) (94 года)
Место рождения	Чехословакия
Принадлежность	Чехословакия Чехословакия
Род войск	ВВС Чехословакии
Годы службы	1951–1989
Звание	полковник
Часть	5-й полк
Командовал	МиГ-15, МиГ-23 и Aero L-29 Delfin
Сражения/войны	Холодная война Воздушный бой над Мерклином
Награды и премии

Ярослав Шрамек (чеш. Jaroslav Šrámek, 3 мая 1929 — 16 февраля 2015) — чехословацкий лётчик, который прославился тем, что 10 марта 1953 сбил американский самолёт F-84 Thunderjet над деревней Мерклин.

Краткая биография

В 1948—1951 годах учился в Либерецкой школе юнкеров, окончил Военно-воздушную академию в Градец-Кралове. Прошёл переподготовку и курс пилотирования современных на тот момент реактивных истребителей в 1951 году, нёс службу до 1989 года. Дослужился до звания полковника. Управлял истребителями МиГ-15, МиГ-23 и Aero L-29 Delfin.

10 марта 1953 во время учений над Шумавой два самолёта МиГ-15, которые пилотировали тогда ещё лейтенанты Ярослав Шрамек и Милан Форст, обнаружили в воздухе присутствие двух американских истребителей F-84 Thunderjet. По приказу с земли Шрамек пошёл на перехват. Двумя точными выстрелами Шрамек поразил американский самолёт, пилот которого катапультировался на землю. Второй самолёт сумел успешно покинуть воздушное пространство Чехословакии.

За свою карьеру налетал более 2500 часов. Воинскую службу оставил из-за сильного ухудшения зрения. Был награждён рядом орденов и медалей.

Литература

ŠRÁMEK, Jaroslav. Vzpomínky pilota. [s.l.] : Svět křídel. ISBN 978-80-86808-80-2.

Ссылки

• [www.ceskatelevize.cz/ct24/domaci/192243-piloty-nerozdeli-ani-politicke-ideje-spojuje-je-vasen-k-letani/ Piloty nerozdělí ani politické ideje, spojuje je vášeň k létání]  (чешск.)
• [technet.idnes.cz/jaroslav-sramek-pilot-06c-/tec_reportaze.aspx?c=A120817_171311_tec_reportaze_top Před 59 lety sestřelil americkou stíhačku, teď usedl do gripenu]  (чешск.)

Отрывок, характеризующий Шрамек, Ярослав

Однажды она пришла к графине, хотела что то сказать ей, и вдруг заплакала. Слезы ее были слезы обиженного ребенка, который сам не знает, за что он наказан.
Графиня стала успокоивать Наташу. Наташа, вслушивавшаяся сначала в слова матери, вдруг прервала ее:
– Перестаньте, мама, я и не думаю, и не хочу думать! Так, поездил и перестал, и перестал…
Голос ее задрожал, она чуть не заплакала, но оправилась и спокойно продолжала: – И совсем я не хочу выходить замуж. И я его боюсь; я теперь совсем, совсем, успокоилась…
На другой день после этого разговора Наташа надела то старое платье, которое было ей особенно известно за доставляемую им по утрам веселость, и с утра начала тот свой прежний образ жизни, от которого она отстала после бала. Она, напившись чаю, пошла в залу, которую она особенно любила за сильный резонанс, и начала петь свои солфеджи (упражнения пения). Окончив первый урок, она остановилась на середине залы и повторила одну музыкальную фразу, особенно понравившуюся ей. Она прислушалась радостно к той (как будто неожиданной для нее) прелести, с которой эти звуки переливаясь наполнили всю пустоту залы и медленно замерли, и ей вдруг стало весело. «Что об этом думать много и так хорошо», сказала она себе и стала взад и вперед ходить по зале, ступая не простыми шагами по звонкому паркету, но на всяком шагу переступая с каблучка (на ней были новые, любимые башмаки) на носок, и так же радостно, как и к звукам своего голоса прислушиваясь к этому мерному топоту каблучка и поскрипыванью носка. Проходя мимо зеркала, она заглянула в него. – «Вот она я!» как будто говорило выражение ее лица при виде себя. – «Ну, и хорошо. И никого мне не нужно».
Лакей хотел войти, чтобы убрать что то в зале, но она не пустила его, опять затворив за ним дверь, и продолжала свою прогулку. Она возвратилась в это утро опять к своему любимому состоянию любви к себе и восхищения перед собою. – «Что за прелесть эта Наташа!» сказала она опять про себя словами какого то третьего, собирательного, мужского лица. – «Хороша, голос, молода, и никому она не мешает, оставьте только ее в покое». Но сколько бы ни оставляли ее в покое, она уже не могла быть покойна и тотчас же почувствовала это.