Штайндаммская кирха

Кирха
Штайндаммская кирха нем. Steindammer Kirche
Страна	Россия
Город	Калининград
Конфессия	католицизм
Тип здания	храм
Архитектурный стиль	готика
Основатель	Тевтонский орден
Первое упоминание	1256

Штайндаммская кирха — одна из самых древних церквей Кёнигсберга. Основана в 1256 году в Штайндамме как часовня святого Николая. В 1263 году церковь была разрушена и восстановлена только в первой четверти XIV века. В 1526 году церковь была предоставлена в распоряжение польской общины. В период Семилетней войны, когда в Кенигсберге находилась русская армия, в церкви велась православная служба, а во времена оккупации города французами в 1807—1813 годах в кирхе был устроен лазарет. Во время Второй мировой войны Штайндаммская кирха была повреждена, а затем взорвана. В 1950-е года окончательно уничтожена.

История

Основание

Кирха была заложена в 1256 году (по иным версиям — в 1255) и освящена в 1258 году в честь Св. Николая. Название Штайндаммской кирха получила от местоположения в районе Штайндамм (нем. Steindamm — каменная дамба).

Во время восстания пруссов в 1263 году кирха была разрушена.

В первой четверти XIV века на месте старой Штайндаммской кирхи было возведено новое более массивное здание — с использованием остатков старых разрушенных стен — однонефное одноэтажное здание в стиле ранней готики, внешне сходное с кирхой Юдиттен, 41 м в длиной и 11,3 шириной. Потолок нефа выполнен в виде крестового свода. Оштукатуренная, из обожженного кирпича постройка имела трехсторонние хоры. Внутри её венчали звездчатые своды, главный неф соединяется с хорами через низкую «триумфальную» арку. Башня из обожженного кирпича, пристроенная к кирхе с западной стороны, впервые упоминается в 1493. В 1559 году она обрушилась во время праздничного колокольного звона, восстановлена 1587 году, в 1650-м покрыта медью. Алтарь заново перестроен в 1670 в стиле кнорпельверк. В своей основной части имел картину Антона Мёллера «Страшный суд», вырезанную из дерева и являвшуюся начальной вехой творчества этого известного мастера. Сохранившаяся до 1572 года её верхняя часть в середине XIX века была обновлена. На балках в алтарной части была выбита дата «1670 год», указывающая на время её сооружения. Колокола кирхи — работы 1714 и 1763 годов. Пол кирхи, как указывалось в «Путеводителе по Кёнигсбергу 1910 года», находился на четыре ступеньки ниже, чем мостовая, так как в течение столетий её уровень постоянно поднимался.

После реформации церковь использовалась для проведения богослужений для литовцев и поляков, оставаясь католической, после чего получает на некоторых немецких картах название Польской церкви (нем. Polnische Kirche).

Русский период (1760—1763)

С 1760 по 1763 год она использовалась как Русская Православная церковь (Храм Воскресения Христова).

В 1759 г. генерал-губернатор Восточной Пруссии Корф обратился к императрице Елизавете Петровне с просьбой «отправить в Кенигсберг, Пиллау и Мемель по одной церкви с надлежащей церковной утварью».

Просьба была удовлетворена, и 20 июля 1760 г. в Кенигсберг прибыл архимандрит Ефрем. Из шести помещений, предложенных для проведения православных богослужений, архимандрит Ефрем выбрал старинную (известную с 1256 года) кирху св. Николая в Штайндамме. 4 сентября того же года при большом стечении горожан состоялось её освящение. Вполне возможно, что на ней присутствовал и Иммануил Кант, тогда 36-летний доцент университета, располагавшегося в 50 шагах от храма.

Вот как это описывает Андрей Тимофеевич Болотов в 82-м письме своих «Записок»:

Относительно до церкви скажу вам, что до того времени довольствовались мы только маленькою, полковою, поставленною в одном доме; но как Кёнигсберг мы себе прочили на должайшее время и, может быть, на век, то во все минувшее время помышляемо было уже о том, где б можно было нам сделать порядочную для всех россиян церковь. <…> Сперва думали было достраивать находившуюся на парадном месте огромную кирху, <…> но оказалось, что к отделке сей потребна великая сумма, а построенные стены не слишком были прочны и надежны, то решились наконец велеть пруссакам опростать одну из кирок, и сию-то кирку надобно нам было тогда освятить и превратить из лютеранской в греческую. Избрана и назначена была к тому одна из древнейших кенигсбергских кирок, довольно хотя просторная, но самой старинной готической архитектуры, с высокою и остроконечною башнею или шпицем, а именно та, которая находилась у них в Штейндамском форштадте, неподалеку от замка.

Главнейшее затруднение при сем деле было хотя то, чтоб снять с высокого шпица обыкновенного их петуха и поставить вместо того крест на оный, однако мы произвели и сие. Отысканы были люди, отважившиеся взлезь на самый верх оной башни и снять не только петуха, но вынуть из самого яблока тот свернутый трубкою медный лист, который есть у иностранных обыкновение полагать в яблоко на каждой церкви, и на котором листе вырезают они письмена, обозначающие историю той церкви, как, например, когда она? по какому случаю? кем? каким коштом? какими мастерами и при каком владетеле построена и освещена, и так далее. Мне случилось самому видеть оный вынутый старинный лист, по которому означилось, что церковь та построена была более, нежели за двести лет до того. И мы положили его обратно, присовокупив к тому другой и новый, с вырезанными также на нём латинскими письменами, означающими помянутое превращение оной из лютеранской в греческую, с означением времени, когда, по чьему повелению и кем сие произведено. Поэтому и остался в Кенигсберге навеки монумент, означающий, что мы, россияне, некогда им владели и что управлял им наш генерал Корф и произвел сие превращение

.

Церковь получилась очень пышная. Императрица Елизавета Петровна прислала из Петербурга великолепный иконостас работы Бартоломео Растрелли, богато украшенную церковную утварь, люстры с изображением двуглавых орлов (люстры с орлами висели в кирхе до самого её уничтожения).

Богослужения в церкви совершались регулярно. В 1761 году новым генерал-губернатором В. И. Суворовым был подарен иконостас, изготовленный в России по его личному заказу. После разрушения церкви иконостас передавался по церквям при русских дипломатических представительствах в Стокгольме, Берлине и Гамбурге, и в 1996 г. был возвращен в Россию. В настоящее время он находится в Калининградском епархиальном управлении.

После воцарения на российском престоле Петра III, горячего сторонника прусского короля Фридриха Великого, русские войска были выведены из Пруссии, и храм в Штайндамме возвратили прежним владельцам.

XIX—XX века

В 1807—1813 годах французская армия использовала эту церковь как тюрьму и лазарет. В XIX и начале XX веков там размещалась гарнизонная, а позже университетская лютеранская кирха. До 1881 года Штайндаммская кирха была «дочерней» в Альтштадтской общине, с 1881 года восстановлен самостоятельный приход. В 1888 году церковь подверглась капитальному ремонту, при этом несколько изменился её внешний облик. В 1928 году её последний раз реставрировали.

В ночь с 27 на 28 августа 1944 года — во время налета английской авиации — у Штайндаммской кирхи обрушилась крыша, сильно пострадал интерьер, но башня тем не менее уцелела. Во время штурма в апреле 1945-го она получила намного более серьёзные повреждения, но алтарная часть, восточная сторона с аркой свода и фрагмент северной стены уцелели. В документальном фильме «Штурм Кёнигсберга» она уже почти не просматривается.

В 1956 году этот объект ещё значился в списке архитектурных памятников Калининграда. Окончательно уничтожили кирху в конце пятидесятых при прокладке Ленинского проспекта (сейчас место кирхи — проезжая часть напротив аптеки).

Ссылки

• [www.enet.ru/~kc/ZERST/stein_k.htm Штайндаммская кирха на ресурсе «Неоконченная война»]
• [www.patriarchia.ru/db/text/139819.html Православная вера на Дальнем Западе России]
• В. И. Кулаков, А. П. Бахтин, А. П. Овсянов, Н. И. Чебуркин, «Памятники истории и культуры. Калининград», Москва, 2005, стр. 123 ISBN 5-902425-01-8

Отрывок, характеризующий Штайндаммская кирха

– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.


1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.