Штейн, Леонид Захарович

Леонид Захарович Штейн
В 1969 году
Страны:	СССР СССР
Дата рождения:	12 ноября 1934(1934-11-12)
Место рождения:	Каменец-Подольский
Дата смерти:	4 июля 1973(1973-07-04) (38 лет)
Место смерти:	Москва
Место проживания:	Львов
Звание:	гроссмейстер (1962) международный мастер (1961) мастер спорта СССР (1959)
Максимальный рейтинг:	2620
Награды и премии:

Леони́д Заха́рович Штейн (12 ноября 1934 года, Каменец-Подольский, Украинская ССР, СССР — 4 июля 1973 года, Москва, РСФСР, СССР) — советский шахматист, гроссмейстер (1962 год), один из сильнейших в мире в 1960-е — 1970-е годы XX в. Трёхкратный чемпион СССР (1963, 1965, 1966). Заслуженный мастер спорта СССР (1965).

Заслуженный мастер спорта СССР (1965). Трехкратный чемпион СССР (1963, 1965, 1966). Победитель двух шахматных Олимпиад в составе сборной СССР (1964, 1966). Участник трех межзональных турниров (1962 в Стокгольме, 1964 в Амстердаме, 1967 в Сусе). Двукратный чемпион Украины (1960, 1962). Участник многих командных первенств СССР в составе УССР. Победитель многих крупных турниров, среди которых два сильнейших турнира своего времени (оба в Москве — в 1967 и 1971 годах).

Биография

Ранние годы

Леонид Захарович Штейн родился 12 ноября 1934 года в небольшом украинском городе Каменец-Подольске (ныне Каменец-Подольский Хмельницкой области). Его родители, Захар Лазаревич и Чарна Абовна, имели двоих детей. Сестра была старше на четыре года. Это была простая трудовая семья со скромным достатком. К тому же отец Леонида не отличался крепким здоровьем.

Когда началась война, родной город Штейна одним из первых принял на себя удары фашистских захватчиков. Семья эвакуировалась в Узбекистан, под Ташкент. А в 1942 году в семье случилось горе — от тифа, в возрасте 36 лет скончался отец Леонида.

После войны семья вновь поселилась на Украине, а именно во Львове. Именно в это время в городе льва была основана первая в истории города шахматная школа, куда в тринадцать лет и пришел маленький Лёня. В школе Штейн учился посредственно, поэтому шахматы были единственным увлечением юного таланта, с которыми он и связывал своё будущее. В середине 1940-х во Львове поселился известный мастер Алексей Сокольский. Он и преподавал в шахматной школе, где учился Леонид. Позже, когда он станет гроссмейстером, он скажет, что именно Сокольский был его первым учителем.

Львов быстро стал сильным шахматным городом. В один момент здесь появились такие таланты, как, например, Виктор Карт, воспитавший 12 международных гроссмейстеров. Поэтому Штейну было довольно таки сложно пробиться в шахматную элиту города.

Через два года, в 15 лет, Лёня достиг 1-го разряда. Тогда же он и еще три его друга (Игорь Семененко, Борис Каталымов и Ефим Ротштейн) составили, так называемый, «львовский шахматный квартет», который через несколько лет составит костяк сборной города.

Серьезный турнирный дебют для Штейна свершился в 1949 году, когда во Львове организовали отборочный турнир, чтобы решить, кто же войдет в состав сборной города, которая должна будет выступить на скором командном первенстве Украины. Первое место занял Виктор Карт, который и составлял состав. Штейн и Семененко были приняты. На самом первенстве львовяне выступили удачно, преодолев четвертьфинал и полуфинал, а в финале разделив 3-4-е места со сборной Винницы.

В том же 1950-ом году Штейн играл на первенстве Львова среди взрослых. Там он выступил относительно удачно, набрав больше 50 % очков, а его друг, Игорь Семененко, и вовсе занял первое место.

В 1951 году Штейн познакомился с Юрием Сахаровым, тренером юношеской сборной Украины. Тогда киевлянин играл в полуфинале первенства Украины, которое проходило во Львове. Сахаров посоветовал юному Леониду разнообразить свой стиль игры, и Лёня послушал авторитетного шахматиста.

В том же году Штейн дебютировал в юношеском первенстве Украины. Тогда он занял 4-е место, и Сахаров включил его в состав сборной УССР, которая должна была отправится на командное первенство СССР среди юношей. Но перед этим Леонид выступил со своей командой в командном первенстве Украины, где львовяне заняли второе место (после киевлян).

Командное первенство СССР среди юношей проводилось в Ленинграде. Там сборная УССР выступила очень хорошо, заняв второе место (после россиян). Но плохо выступил Штейн. Он набрал всего 4,5 очка из девяти, а учитывая, что украинцы отстали от россиян на пол-очка, это было тем более обидно. Примечательно также то, что именно на том первенстве дебютировал латвийский мальчик, который набрал даже на очко меньше Штейна. Что же из него могло выйти? А вышел… Михаил Таль. Через год (в 1952-ом), Штейн выступил в таком же турнире, где сыграл намного лучше чем в прошлом году, но хуже играли уже напарники, поэтому украинцам пришлось довольствоваться лишь 4-м местом.

Служба в армии

В 1952-ом году Штейну исполнилось 18 лет. Теперь он не мог участвовать в юношеских соревнованиях. Пришел черед взрослых испытаний. И он с ними справлялся неплохо: весной 1953 года он занял первое место в полуфинале очередного первенства Украины, тем самым выполнив норму кандидата в мастера. Ожидался яркий дебют молодого Штейна в крупнейшем турнире республики, но осенью пришла повестка из военкомата, и он отправился на службу в Советскую Армию.

Сначала он служил в Азербайджане, потом он был откомандирован в Забайкалье. В июле 1954 года он приехал в Барнаул для участия в 4-м чемпионате Сибири и Дальнего Востока. Это традиционное соревнование было отборочным к полуфиналу первенства РСФСР. Штейн уверенно опередил всех.

В тот год было утверждена новая система проведения чемпионатов СССР. Теперь путь к финалу лежал не через четвертьфинал и полуфинал, а сразу через полуфинал, куда отбиралось десять первых призёров первенства России. Штейн связывал с этим турниром большие надежды. Когда он приехал в Новосибирск, где и проходило первенство республики, он повстречал там мастера (будущего гроссмейстера) Анатолия Лутикова, который позже стал хорошим другом Леонида. Именно Лутиков занял 1-е место, а Штейн поделил 2-3-е места с барнаульцем В. Лепихиным.

Дебют Штейна в чемпионате России ожидался с интересом. Но в 1955 году его снова вызывают в армию, выполнять свои прямые обязанности. Тем временем Лутиков добывает новую золотую медаль, на сей раз чемпиона РСФСР. Вместо первенства республики Штейн завоевывает золотую медаль второго Всероссийского турнира молодых кандидатов в мастера в Калуге.

После калужского турнира, Штейна включили в предстоящий чемпионат Вооруженных Сил. Среди участников был хорошо знакомый Леониду Анатолий Лутиков. Именно они и поделили первое место, и результат турнира решался в матче между ними. Штейн уверенно победил мастера — 3,5:1,5.

В 1956 году Штейн был вынужден защищать свой титул чемпиона вооруженных сил. На сей раз состав участников был слабее чем в прошлом году, не участвовал на тот момент уже демобилизованный Анатолий Лутиков. Поэтому Штейна считали единым фаворитом. Но неожиданно сильное сопротивление ему составил москвич Эдуард Чаплинский, который в итоге и выиграл дополнительный матч у львовянина.

Путь к званию мастера

В ноябре 1956 года Штейн был демобилизован. Вернувшись во Львов, он наметил своей целью как можно быстрее стать мастером, и устроился работать тренером в Дворце офицеров. Первая возможность получить звание мастера представилась сразу же — на первенстве Украины 1957 года. Но туда надо было еще попасть. Вскоре Штейн прибыл в Киев, на полуфинал, где занял второе место, пропустив вперед лишь Ю. Николаевского.

В те времена мастеров (а тем более гроссмейстеров) на Украине было ничтожно мало. Поэтому организаторы первенства решили пригласить в финал трех сильных гроссмейстеров — двух уроженцев Украины, Сало Флора и Ефима Геллера, и уроженца Венгрии, Андрэ Лилиенталя. Впервые в первенстве Украины была установлена норма мастера. У Штейна появился шанс. Однако уже первая встреча (и первая встреча с гроссмейстером), закончилась печально. В партии с авторитетным Андрэ Лилиенталем Леонид растерялся, и проиграл. Во втором туре, зато, ему удалось победить ни кого-нибудь, а своего бывшего тренера Юрия Сахарова. Таким образом Штейн и продвигался по турниру, делая то ничьи, то побеждая или проигрывая. В итоге, за пять туров до конца, ему надо было набирать 3,5 очка. Задача вроде бы и простая, но впереди — партии с Флором и Геллером. Но Штейн не растерялся, и очень мощно сыграл против Флора, но в эндшпиле снова занервничал, и снова проиграл. Тогда московский гроссмейстер сказал одну вещь львовскому кандидату в мастера: «Знаете, если вы будете играть также мощно, как и первую половину партии со мной, вас ждут большие успехи. Недавно гроссмейстер Лилиенталь жаловался мне, что он не просто Таль. Так может и гроссмейстер Бронштейн мне скоро пожалуется, что он не просто Штейн». Естественно, это была лишь подбадривающая шутка от гроссмейстера, который хотел утешить раздосадованного Штейна, впервые жизни чуть не победившего гроссмейстера. Но уже в следующем туре Леониду удается обыграть гроссмейстера Геллера! За три тура до конца ему надо набирать 2,5 очка. Но тут его начинает кидать в жар: он дважды играет в ничью и проигрывает Зурахову. В итоге Штейн занял десятую строчку, не набрав до нормы мастера полтора очка.

Весной 1958 года Штейн вновь отправился попытать удачу в очередном первенстве УССР. В Черновцах он удачно сыграл в полуфинале, занял первую строчку, и хотел было выехать на финал, но… Спорткомитет УССР запретил ему это делать, так как он был наказан за нарушение спортивного режима. Причиной тому послужила его невинная игра в карты с друзьями.

Весной 1959 года Штейн решил предпринять последнюю попытку на новом чемпионате Украины. Последнюю, так ему уже было 24 года, и он был еще кандидатом в мастера. Очередной полуфинал проходил в Харькове. Тогда перспективный некогда львовянин сыграл неожиданно плохо, пропустив впереди себя четырех. Тогда он точно решился завязать с шахматами.

Но буквально по дороге домой, его вызвали в Киев, на финал первенства. Дело в том, что двое других участников финала (Горенштейн и Литвинов) не смогли принять в нем участия. Старый знакомый Штейна, Юрий Сахаров, решил, что хорошей идеей будет записать в турнир Леонида. И не прогадал. Собравшийся с силами Штейн играл очень сдержанно, аккуратно. В итоге он занял третье место, и выполнил долгожданную норму мастера. Кроме того, благодаря столь удачному выступлению, он получил право играть в полуфинале первенства СССР.

Путь к Стокгольму

Сразу же после удачного первенства республики, где Штейну удалось завоевать бронзовую медаль, гроссмейстер Геллер включил его в состав сборной УССР, которая готовилась ко II Спартакиаде народов СССР. Тогда же Леонид начал своё сотрудничество с Евсеем Поляком, который стал тренером молодого мастера. Впервые Штейн увидел советскую шахматную элиту в Москве, на выше приведенном турнире. В команде он играл роль запасного, однако уже после успешного полуфинала, где Штейн набрал полтора очка из двух, его стали заявлять в основу намного чаще. Так, в финале он набрал 3 очка из четырех, и команда украинцев заняла третье место.

Полуфинальный турнир 27-го первенства СССР проходил в Таллине. Среди участников были такие корифеи, как Б. Спасский, А. Суэтин, А. Гипслис и И. Ней. Никогда ранее Штейн не играл в столь сильном турнире. Однако ему удается разделить 3-4-е места с эстонским мастером Неем, пропустив вперед лишь Спасского и Суэтина. Леониду приходится матч с Неем за третье место, так как вакансий всего три, где происходит настоящая драма. После двух партий счет был в пользу украинца — 1,5:0,5. Казалось бы, ничью сделать не так уж сложно, но Штейн дважды проигрывает.

Новую попытку попасть на всесоюзное первенство Штейн предпринял на первенстве Украины 1960 года. Львовянин сразу квалифицировался в финал, так как уже было сказано, в республике не хватало мастеров. На старте Леонид выдал поразительную серию побед, и после 9 туров у него было 8 очков. Казалось, что он уже чемпион. Но несколько проигранных партий позволили Сахарову его догнать. Теперь судьбу турнира должен был решить очередной матч. Уже после трех партий Штейн лидировал — 2:0, но его нервы снова сдали, и он проиграл две партии подряд. Тогда ему очень сильно помог его наставник — Евсей Поляк — который смог правильно утешить морально неустойчивого Штейна, и привести его в форму. Это пошло львовскому мастеру на пользу — в следующих двух партиях он бескомпромиссно одолел соперника.

Новый чемпион Украины вновь отправился на первенство СССР, на сей раз, 28-ое. Теперь полуфинал был еще сложнее — гроссмейстеры Ю. Авербах, Д. Бронштейн и А. Котов, и все тот же Ней. Плюс два сильных мастера (будущих гроссмейстера) — Е. Васюков и С. Фурман. Понять столь сильный состав было можно — в тот год (1960) первенство СССР выступало одновременно и как зональный турнир (отборочный к межзональному, который выводил победителей в турнир претендентов). Но несмотря на это, Штейн выступил более чем достойно, поделив 3-5-е места с Котовым и Фурманом. Его снова ожидал матч-турнир, но неожиданно отказался бороться гроссмейстер Котов (в своей книжке «В шутку и всерьез» он пояснил, что не хотел становится на пути талантливого мастера).

1960 год Штейн закончил командным первенством СССР, на котором в составе сборной УССР показал лучший результат на своей, второй доске (6 очков из 8 возможных). В начале 1961 года он уже дебютировал в финале 28-го первенства СССР. Турнир собрал всю советскую элиту — Т. Петросян, Е. Геллер, В. Смыслов, Б. Спасский, Ю. Авербах, Д. Бронштейн и другие. Но уверенный в себе Штейн в начале соревнования сказал своему другу, Эдуарду Гуфельду, что займет не менее шестого места (за которое давали гроссмейстерский балл). Шуточное заявление львовянина как оказалось, было вовсе не шуточным — после двенадцати туров он шел на 3-4-м местах, вместе со Львом Полугаевским. Перед последним туром ему нужно было побеждать Спасского, чтобы не только получить гроссмейстерский балл, но и путевку на межзональный турнир в Стокгольм. В хладнокровной острой борьбе Леонид одержал верх, и будущий чемпион мира сдался до доигрывания.

Международный дебют

Сразу же после первенства СССР, звездного для Штейна, он был заявлен в состав сборной СССР в традиционном матче против команды Югославии. Это состязание являлось международным дебютом для украинца. Также он вместе со сборной СССР поехал в Хельсинки на VIII Олимпиаду среди студентов, где выступил очень успешно, набрав 9,5 очка в 12 партиях, а сама команда после двухлетней полосы неудач вновь вернула себе золото. Его партию с Лотарем Цинном из команды ФРГ и вовсе признали лучшей на турнире. Последним испытанием для Штейна перед межзональным турниром был турнир в Бухаресте, скромный по своему составу. Леонид без проблем занял первое место и выполнил норму международного мастера.

Первый межзональный турнир (Стокгольм, 1962)

26 января 1962 года, в столице Швеции собрались сильнейшие шахматисты планеты (не считая, естественно, чемпиона мира Ботвинника). Молодой мастер, Леонид Штейн встретился с такой элитой шахматного мира, как с венграми И. Билеком и Л. Портишем, югославом С. Глигоричем, чехом М. Филипом, исландцем Ф. Олафссоном, американцами П. Бенко и А. Бисгайером. Среди участников турнира на жеребьевке не было только сильнейшего зарубежного (не советского) шахматиста — американского чемпиона, Роберта Фишера.

История знакомства Штейна и 11-го чемпиона мира весьма забавна. Однажды, после очередного тура на межзональном турнире, Роберт Фишер зашел в номер отдыхающего гроссмейстера Геллера, который тогда свою партию проиграл. Так случилось, что именно тогда к одесситу в гости зашел и Штейн, так сказать, на чашку чая. Американский чемпион предложил гроссмейстеру сыграть с ним молниеносный матч, но Геллер ответил отказом, и предложил Фишеру сыграть со Штейном. Фишер же, ни разу не видевший Штейна в лицо, решил что он какой-то компаньон именитого гроссмейстера, и долго не хотел с ним играть. Но когда же его все же удалось переубедить, Фишер согласился играть, но на деньги. Решив, что Штейн посредственный игрок, Фишер дал ему фору, но когда проиграл две первые партии под чистую, решил играть на равных. С тех пор каждый вечер Штейна и Фишера проходил в неумолимых блиц-битвах, в которых победы чередовались с переменным успехом.

Но турнирные дела Штейна шли не так сладко. После семи туров у него было только два очка, а ему не терпелось выполнить норму международного гроссмейстера. Про выход на турнир претендентов все и вовсе забыли, главное чтобы львовский мастер хотя бы более или менее удачно выступил. Но Штейн удивил всех — он в 14 следующих турах набрал 11,5 очков, тем самым, перевыполнив норму международного гроссмейстера на пол-очка. Теперь речи про звание уже не могло быть, ведь он уцепился за возможность попасть на турнир претендентов. В последнем туре надо было лишь обыграть исландского чемпиона, Фридрика Олафссона. Но не справившись с напряжением, Штейн допустил роковую ошибку, и проиграл.

Таким образом, Штейн поделил 6-8-е места с Глигоричем и Бенко. Теперь предстоял матч-турнир трех за выход на турнир претендентов. Но для Штейна это было уже невозможно. Дело в том, что по правилам ФИДЕ, в турнире претендентов не могли принимать участия более чем 5 шахматистов из одной страны. Так как из Советского Союза уже были отобраны 5 участников (М. Таль, П. Керес, Т. Петросян, Е. Геллер, В. Корчной), поэтому матч-турнир для Штейна был почти «символическим» — в случае успеха на этом дополнительном матч-турнире Леонид становился лишь первым кандидатом на участие в турнире претендентов в случае отказа одного из советских участников. Вероятность такого отказа была практически нулевой, что и подтвердило ближайшее будущее. Но, несмотря на это, львовянин продемонстрировал характер, и занял первое место. Но вместо него на турнир претендентов поехал занявший второе место Пал Бенко… Вместе с тем победа на этом дополнительном матч-турнире автоматически принесла Штейну звание международного гроссмейстера, как по сути завоевавшему место в турнире претендентов (после выполнения нормы на межзональном официально это звание было бы присвоено немного позднее).

Первый титул чемпиона СССР

В мае 1962 года Штейн уже играл в очередном финале первенства Украины. Новоиспеченного гроссмейстера считали явным фаворитом соревнования. Но неожиданно достойную борьбу ему составил Эдуард Гуфельд, которого львовянин обогнал лишь на пол-очка.

В сентябре того же года Штейн принял участие в полуфинале очередного первенства СССР, проходившего в Риге. Украинец занял лишь третье место при двух проходных. Но в финал все равно попал через специальное приглашение организаторов. Но и в финале Штейн сыграл неудачно — все шесть гроссмейстеров завоевали шесть первых мест, и лишь гроссмейстер из Львова остался позади всей этой колонны.

1963 год Штейн начал с матча СССР — Югославия, потом выступил на III Спартакиаде народов СССР, еще позже выступил на полуфинале 31-го всесоюзного первенства в Свердловске. Везде Леонид выступил достойно, подтвердив свой гроссмейстерский статус. В полуфинале чемпионата страны он также занял первое место. Но в финале его снова будто бы подменили, и в первых восьми турах он одержал восемь ничьих к ряду. Но сразу же после этой ничейной серии, Штейн выдал другую, победную, и после шестнадцатого тура впереди него был лишь гроссмейстер Холмов. В семнадцатом туре судьба свела их между собой, и Штейн одержал блистательную победу. Так он стал единоличным лидером первенства, и перед последним туром опережал идущих вторыми Холмова и Спасского на пол-очка. Для того чтобы стать первым в стране оставалось лишь победить мастера Багирова, но Штейн проиграл.

На счастье львовского гроссмейстера, Холмов и Спасский сыграли вничью. Теперь они втроем делили первое место, и итог турнира должен был подвести очередной в практике Штейна матч-турнир, который стартовал в Москве в начале 1964 года. Уже в первом туре Штейн обыграл Спасского, во втором сыграл вничью с Холмовым. Потом снова ничья (уже со Спасским). В последнем туре, для того чтобы стать чемпионом страны надо было сделать хотя бы ничью с Холмовым. Леонид получил в этой партии грозную позицию, после чего Холмов сам предложил ничью. Приняв её, Штейн, впервые в жизни, стал чемпионом Советского Союза.

Путь к Амстердаму

В том, 1964 году, первенство СССР также квалифицировалось как зональный турнир к очередному межзональному, который должен был пройти в столице Голландии, Амстердаме. Но теперь надо было играть и второй этап квалификации, которого не было четыре года назад. Двухкруговой зональный турнир начался при семи участниках и трех вакантных местах. Штейн, как это уже стало традицией, стартовал опять неудачно — пять и ничьих и поражение от Геллера. Первый круг он закончил четвертым (после Бронштейна, Холмова, Геллера и Суэтина). Ситуацию исправили две победы на старте второго круга, и четыре ничьи на финише уже не могли испортить его положения. Он поделил 2-3-е места с Бронштейном.

Второй межзональный турнир (Амстердам, 1964)

20 мая 1964 года в Амстердаме стартовал очередной межзональный турнир. СССР кроме Штейна представляли тогда М. Таль, В. Смыслов, Б. Спасский и Д. Бронштейн. Леониду стоило помнить, что правило ФИДЕ относительно шахматистов из одной страны все еще в силе, поэтому его задачей было обогнать двоих своих соотечественников. С другой стороны было немного легче в том плане, что на турнире не было угрозы всего советского шахматного мира — Роберта Фишера. Вместо него на турнире были крепкие новички, как, например, американец Ларри Эванс. Также в Амстердам приехал сам Самуэль Решевский, настоящая легенда шахмат. Здесь и датчанин Бент Ларсен, которого уже называют вторым после Фишера.

Старт у Штейна традиционно плох — лишь 3,5 очка после восьмого тура. Но такой старт стал уже обычным явлением для зрителей. И вот, уже перед Штейном складывают своё оружие Глигорич, Бенко, Эванс, Ивков, а потом и сам лидер турнира Ларсен. Всего начиная с девятого тура Штейн в тринадцати партиях одержал одиннадцать побед при двух ничьих! Перед последним туром у Штейна 16 очков и он делит 3-5-е места со Спасским и Талем. По правилам ФИДЕ, кто то из них был лишним. В последнем туре Леонид решил не рисковать, и уже на 32-ом ходу сделал ничью с немцем К. Даргой. Ничья это конечно не поражение, но ведь Таль и Спасский то свои партии выиграли! Таким образом, хоть Штейн, заняв пятое место, и попал в проходную шестерку, ему (и Бронштейну, занявшему шестое место) пришлось уступить претендентские места Ивкову и Портишу, которые заняли седьмое и восьмое места соответственно. Есть справедливое замечание, в частности со стороны Каспарова — выиграй Штейн в последнем туре у Дарги, тогда сложилась бы идиотская ситуация — четырем советским гроссмейстерам, разделившим 1-5 места (вместе с Ларсеном), пришлось бы играть дополнительный матч-турнир четырех за выявление одного лишнего!

Дискриминационное правило ФИДЕ стало настолько очевидно несправедливым и нелепым, что в 1965-ом году его решили отменить. Но гроссмейстеру из Львова легче не стало, ведь оно уже не могло отменить его несправедливый вылет из претендентской борьбы.

В составе сборной на Олимпиаде

В 1964 году, Штейн вместе с командой Советского Союза отправился на командный чемпионат мира — XVI Олимпиаду, проводившуюся в израильском городе Тель-Авиве. Здесь участвовали абсолютно все сильнейшие шахматисты планеты, не считая лишь Фишера, который накануне отказался ехать. Штейну была отведена роль запасного, но в составе СССР это была скорее роль «лжезапасного». Дело в том, что кроме индивидуального мастерства, советские шахматисты были тактически подготовлены ко всему. Обычно запасные играли столько же, сколько и основные. Когда основной игрок играет с утра, то запасной играет вечером, таким образом деля усилия основного игрока на двоих, что помогало быстрее восстанавливаться. Не удивительно, что сборная СССР выигрывала все Олимпиады подряд.

Так случилось и в Тель-Авиве. Сборная СССР завоевала уже традиционные для себя золотые медали, а Штейн показал блестящее выступление, набрав 10 очков из 13 возможных (тем самым показав лучший результат среди запасных).

Интересен также тот показатель, что лидеры команды СССР — Ботвинник и Керес — сыграли всего 13 партий, в то время как лидер сборной ФРГ, Вольфганг Унцикер, сыграл 18. Вот и показатель!

Перед взлетом

В 1964 году у Штейна был самый плотный график в жизни. После Олимпиады Леонид уже готовился к очередному, 32-ому первенству СССР. Все пошло по знакомому сценарию: поражение, пять ничьих подряд и блестящая победная серия. В итоге он набрал столько же очков, сколько и на прошлом первенстве. Вот только место было не столь высокое — сильнее сыграли оппоненты. Таким образом львовский гроссмейстер занял лишь 4-е место. А ведь чемпионат проходил в Киеве, на его родине.

Период максимального расцвета

В жизни каждого человека (а тем более спортсмена) бывают моменты взлетов и спадов. Леонид Штейн не стал исключением. Его «максимальный творческий расцвет» припал на 1965—1967 года. Казалось бы, всего два года, но каких! За это время Штейн участвовал в девяти крупных турнирах, где лишь раз финишировал вторым. Такая стабильность присуща действительно великим.

Все началось в Гамбурге, в марте 1965 года. Тогда гроссмейстер Штейн со сборной СССР отправился на чемпионат Европы. Состав был умопомрачительным — сборные Югославии, Венгрии, ФРГ, Румынии и Голландии. Все цвета шахматного мира собрались в одном места (для полноты картины не хватало лишь сборной США). Штейн играл на шестой доске, где в десяти встречах завоевал 7 очков. Примечательно, что победившая тогда сборная Советского Союза опередила вторых призёров — Югославию и Венгрию — как раз таки на 7 очков.

Из Гамбурга Штейн прибыл в Москву, где его ждала сборная украинцев, которая должна была выступить на VIII Спартакиаде народов СССР. В матче с москвичами Штейн победил самого Ботвинника! Во многом благодаря Леониду украинцам удалось завоевать серебряные медали Спартакиады.

Далее шло 33-е первенство СССР. Несмотря на колоссальные успехи Штейна тех лет, он так и не избавился от привычки слабого старта. Так, после пяти туров у львовянина была лишь половина возможных очков. Но украинец продемонстрировал новую звездную серию, вскоре обойдя героя старта Полугаевского, и, победив в личной встрече, стал единоличным лидером первенства. Эту первую позицию Штейн не уступил и до самого конца, тем самым завоевав вторую золотую медаль чемпиона страны.

1966 год для Штейна начался с крупной XVII Олимпиады, проходившей в столице Кубы, Гаване. На сей раз чемпион СССР был игроком основного состава. Он имел честь познакомится с великими деятелями той эпохи, Фиделем Кастро и Эрнесто Че Геварой. Тогда же, на кубинской Олимпиаде, решался вопрос об проведении матча между Штейном и Фишером (так как Леонид был чемпионом СССР, а Фишер — чемпионом США, было довольно таки интересно понаблюдать за их соперничеством). За проведение матча вступился сам Фидель Кастро. Но он так и не состоялся по неизвестным причинам (по одной из версий, американец настаивал провести матч сразу же после Олимпиады, в то время, когда Штейн должен был выступать на 34-м первенстве СССР). Сама гаванская Олимпиада принесла советским шахматистам золотые медали, а Штейну 9 очков из двенадцати, сделав его вторым на своей доске. Забавно, что основным конкурентом СССР в борьбе за титул была именно американская сборная, но из-за различия досок Штейн и Фишер так и не встретились.

Перед чемпионатом СССР Штейн успел поучаствовать в IV Спартакиаде Украины, где представлял Львовскую область. Он был первым на своей, первой доске, обогнав на пол-очка одессита Геллера.

И вот, 34-е первенство СССР в Тбилиси. Ранее столь сильное первенство было лишь, может, в 1961-м, во время зонального турнира. Стоит отметить, что и сейчас первенство СССР было одновременно и зональным турниром. Старт Штейна стал сенсацией — он одержал две победы и сделал ничью со Смысловым. В четвертом туре, правда, проиграл Геллеру, и, возможно, на волне плохих эмоций сделал пять ничьих к ряду. Так, растерявшийся Штейн не мог найти себя за шахматной доской — то победил Тайманова и Дорошкевича, как проиграл Полугаевскому. Игра не шла, а традиционной серии все не было. Но все поменялось после партии с Бронштейном, которую львовянин выиграл в блистательном стиле. Один за другим посыпались соперники, и за тур до конца Штейн обеспечил себе третий титул чемпиона СССР. Если завоевать титул чемпиона сильнейшей шахматной державы было сложно, то сделать это трижды за последние четыре года — результат истинного гения (на тот момент это удавалось лишь легендарному Ботвиннику)! Кроме первого приза, Штейн также добыл право участия на межзональном турнире в тунисском городе Сусе, где, как многим казалось, он точно должен был добыть если не первый, то максимум третий приз. Все обстоятельства складывались в его пользу: 1) Было отменено правило ФИДЕ про количество шахматистов из одной страны; 2) Турнир не обещал быть настолько же сильным, насколько в предыдущих двух; 3) Сам Штейн находился в прекрасной форме.

Но перед межзональным состязанием Штейн решил выступить, возможно, в сильнейшем турнире столетия. Московский турнир, посвященный 50-летию Советской власти открывал 1967 год для украинского гроссмейстера. Были приглашены сильнейшие шахматисты своих стран, многие знакомые со Штейном еще с прошлых межзональных турниров или Олимпиад. Небольшой разминкой для львовянина стал турнир в Сараево, где Леонид поделил 1-2-е места с гроссмейстером Ивковым. В Москве старт как всегда не удался. После, казалось бы, шикарной победы на венгром Билеком, Штейн дважды сыграл вничью, а потом и вовсе проиграл румыну Ф. Георгиу. Дальше шла серия ничьих, и Штейн всерьез испугался за своё положение. Но его привычка была лишь делом времени — после восьмого тура, когда Штейну удалось пробить защиту «непробиваемого» Портиша, он начал выигрывать партию за партией. Гроссмейстера из ГДР, Вольфганга Ульмана, Леонид и вовсе обыграл за полчаса! На финише украинец опережал конкурентов на целое очко. Таким образом, если до московского турнира многие оспаривали мощь и талант Штейна, то после оспаривать решался только самый заядлый скептик. К турниру в Сусе Штейн подошел в лице почти-что единого фаворита.

Третий межзональный турнир (Сус, 1967)

Буквально перед самим турниром в Сусе, Леонид Штейн принял участие в IV Спартакиаде народов СССР. Тогда, на фоне ошеломляющего успеха, украинцу доверили первую доску своей родной сборной. Однако уже тогда начали проявляться странные проколы гроссмейстера. Штейн часто делал ничьи там, где казалось, обязан был побеждать, иногда даже проигрывал. Хоть лидер команды и выступал не в полную силу своих тогдашних кондиций, команде УССР все же удалось пробиться в число претендентов на титул сильнейшей республики. Но, к сожалению, лишь претендентов - в решающем матче против россиян украинцы проиграли, забрав лишь бронзу турнира.

В Тунис Штейн приехал как один из главных фаворитов. Но в жизни всех людей случаются периоды как невероятных успехов, так и колоссальных неудач. К сожалению, в жизни Штейна такой печальный период начался именно с Суса. На старте турнира Леонид быстро сделал две ничьи, третью партию выиграл у латвийца Гипслиса. В шестом туре удалось победить и американца Бирна. Казалось, что же может пойти не так, особенно после на редкость удачного для украинского гроссмейстера старта? Оказалось, что все. В седьмом туре Штейн проиграл Фишеру, в восьмом упустил в партии с Гортом явную победу и в итоге проиграл. Вскоре львовянин потерпел и третье поражение к ряду, от датчанина Ларсена. Хотя в десятом туре и удалось победить Мекинга, туром спустя Штейн разошелся мировой с молодым чемпионом Туниса Буазизом, который охотно раздавал всем очки. Тогда стало понятно, что некогда феномально выступавший гроссмейстер потерял ту форму, которая так недавно присутствовала при нем. Чуть позже Штейн проиграл сербу Глигоричу (по иронии судьбы, у украинца с чемпионом Югославии счет личных поединков был 7:0, и лишь в Сусе он был изменен). Но сразу после этого последовала хоть сколько-нибудь успокаивающая новость - лидера турнира, американца Фишера, было дисквалифицировано, что отменяло один ноль в турнирном списке Штейна. Это повлияло на львовянина положительно, вспомнились его знаменитые победные серии - удалось победить Билека и Барцаи, но проиграть Портишу... В последнем туре шансы на попадание в заветную шестерку еще оставались - надо было лишь обыграть чеха Кавалека. Но из-за потраченных сил Штейну пришлось довольствоваться лишь ничьей.

Благо, даже после ничьей с Кавалеком, Штейн сохранил шансы на попадание в турнир претендентов. Ему стоило выбороть первое место в матч-турнире в Лос-Анджелесе против опытного Решевского и молодого Горта. Опыт и класс Штейна все же помогли ему сохранять лидерство. За два тура до конца матч-турнира у Штейна было 4 очка, на пол-очка больше чем у Решевского и на полтора больше чем у Горта. Но именно в этот момент Штейна снова перемкнуло. Он проиграл партию Горту, а путевку на турнир претендентов получил Решевский, имевший лучшие показатели, взятые с межзонального турнира.

Очередное первенство страны

Турнир в Сусе стал для Штейна настоящим фиаско. Никогда ранее он не был так близок к своей заветной мечте. Именно поэтому переживание по поводу очередного пролета усилились в несколько раз.

37-е первенство СССР, проходившее в 1969 году, Леонид Штейн начал с уже непривычного для себя полуфинала. Там украинец оказывается первым.

Само первенство СССР было в тот год также очень сильным по составу участников, ведь тогда же проходил и очередной зональный турнир, дающий путевки на межзональный турнир, проходивший на Мальорке. Штейн же начинает как всегда неудачно. Но на этот раз даже нет его знаменитого спурта. Он проигрывает, казалось бы, самые шуточные партии, из-за чего занимает "аутсайдерское" шестое место.

Многочисленные турниры и "Матч века"

Пока до следующего зонального турнира оставалось еще три года, Штейн принял решение накопить тот опыт, которого ему ужасно не хватало. Ему было всего 35 лет - возраст самого расцвета.

Тем временем в жизни Штейна происходит несколько важных событий: защита диплома на факультете журналистики Львовского университета и переезд с семьей в Киев.

Весной 1970 года Леонида Штейна вызывают в состав сборной СССР на так называемый "Матч века" - одно из крупнейших шахматных событий XX века, где в упорной борьбе столкнулись сборная Советского Союза и сборная лучших игроков мира. Из-за своей не лучшей формы, Штейну пришлось довольствоваться ролью первого запасного. Но хороший случай выстрелить представился уже очень скоро - Штейну пришлось подменять заболевшего Спасского в партии с Ларсеном, где украинец, в упорной и сложной борьбе, к сожалению, проиграл. Тот матч сборная СССР выиграла со счетом 20,5:19,5.

Через месяц Штейн принял участие на очередном чемпионате Европы, проходившем в Австрии. В шести партиях он набрал 4 очка, что было довольно неплохим результатом. Его личная коллекция пополнилась еще одной золотой медалью первенства континента.

Но после успеха в Европе Штейна ждала неудача дома - на очередном чемпионате СССР он проиграл аж пять партий (последний раз такое с ним случалось пятнадцать лет назад, на первенстве Украины)! Единственной радостью было то, что две его победы (над Талем и Полугаевским) были отмечены специальным призом.

Новая цепочка неудач все сильнее давила на Штейна. Но как раз тогда его обнадежила одна важная новость: в Ванкувере ФИДЕ было принято решение расширить количество участников предстоящего межзонального турнира, при этом несколько вакантных мест отдать по специальным приглашениям. Штейн, как все же остававшийся в элите шахматного мира гроссмейстер, вполне претендовал на такой подарок от Федерации.

Перед последней попыткой

В конце 1971 года Штейн принимает участие в очень сильном турнире, Мемориале Алехина. По сути, тот турнир не очень-то и сильно отличался по своей комплекции от турнира в Москве, который Штейн выиграл, находясь на пике формы. Сам Штейн понимал, что удачное выступление на турнире такого масштаба сильно повлияет на решение комиссии ФИДЕ касательно участников очередного межзонального турнира.

В первом туре Штейн блистательно одолел Бронштейна. Следующие четыре тура принесли ничьи. Далее - три победы над Пармой, Лендьелом и Георгиу, после которых Штейн становится лидером. Но только ему удается схватиться за золотую медаль, он тут же проигрывает курьезную партию Ульману. Решив не рисковать, Штейн стал играть менее агрессивно, часто делая ничьи. В результате этой предосторожности его настиг юный гроссмейстер, будущий чемпион мира Анатолий Карпов. В итоге украинцу приходится разделить 1-2-е места с молодым шахматистом, что, тем не менее, становится весьма солидным заявлением для комитета ФИДЕ.

В следующих нескольких турнирах Штейн также триумфатор. Его стиль игры начинает меняться, чувствуется зрелость настоящего, опытного мастера. Его форма снова набирает обороты. В качестве вознаграждения - он один из восьми специально приглашённых гроссмейстеров на межзональный турнир в Бразилии, который должен был начаться в июле 1973 года.

Из-за такого приятнейшего аванса Штейн принял решение не участвовать в очередном первенстве СССР. В это же время у него родилась вторая дочь - Марина.

В качестве подготовки к уже четвёртому своему межзональному турниру Штейн выбрал турнир на Мальорке, который без особого труда выиграл. В это же время львовянин сближается с харьковским гроссмейстером Владимиром Савоном, с которым они становятся очень близкими друзьями.

Смерть

В начале июля 1973 года Штейна пригласили в сборную СССР для выступления на чемпионате Европы в Англии, после чего он сразу же должен был отправиться в Бразилию на межзональный турнир. Но случилась трагедия.

Утром 4 июля 1973 года у Леонида Штейна случился инфаркт. Когда гроссмейстера доставили в московскую лечебницу, что либо предпринять было уже слишком поздно. В постановлении докторов было сказано, что основной причиной столь ранней кончины относительно молодого человека стало интенсивное, превышающее предел курение.

Достижения

Хоть шахматная карьера Леонида Штейна и была весьма короткой, ему удалось собрать солидную коллекцию трофеев. Среди самых значимых:

• Золото шахматных Олимпиад (1964, 1966)
• Золото командных чемпионатов Европы (1965, 1970)
• Золото первенства СССР (1963, 1965, 1966)
• Победа в таких турнирах, как в Москве (1967) и Мемориале Алехина (1971)
• Золото первенства Украины (1960, 1962)
• Победа в составе сборной СССР на знаменитом "Матче века" (1970)
• Участие в трех межзональных турнирах (Стокгольм 1962, Амстердам 1964, Сус 1967)
• Золото юношеской Олимпиады среди студентов (1962)
• Участие в традиционных матчах СССР - Югославия
• Участие в командных первенствах СССР в составе УССР

Память

Виктор Корчной вспоминал:

Я знаю, как он умер. Штейн готовился к межзональному турниру в Бразилии. И, как всем отъезжавшим в экзотические страны, ему сделали сильные прививки от различных болезней… Организм этого не выдержал. В гостинице «Россия» глубокой ночью мне кто-то позвонил по телефону и ничего не сказал. Позже я понял: это Лёня звонил, но у него уже не было сил ничего сказать. Так, молча попрощавшись, ушел из жизни в расцвете лет и сил талантливейший шахматист.

Роберт Фишер:

«Леонид Штейн был талантливым шахматистом, блестящим гроссмейстером и хорошим другом. Я был потрясен его смертью в 1973 году… Он сам разрушал своё здоровье беспрерывным курением. Однажды я засёк на часах, сколько продолжалась его затяжка. 31 секунду! Просто удивительно, как взрослый человек может так хищнически относиться к своему здоровью и сам себе рыть могилу!».

Виктор Корчной также вспоминал и о личных качествах Штейна:

В 1967 году Леонид выиграл турнир, посвященный 50-летию Советской власти. Тогда это был заметный успех. И к нему пришли, видимо, из некоторых органов с предложением подписать обращение против израильских агрессоров, развязавших войну на Ближнем Востоке. Он этого не сделал. Сейчас можно сказать: ха-ха. Hо в то время это был мужественный гражданский поступок. Он был одним из немногих, позволивших себе выступить против системы. Я-то знаю, что это значит.

Данью уважения львовян к своему талантливому земляку являются шахматные турниры мемориала Штейна, которые начали проводиться во Львове с 1977 года. Интересно отметить, что первый турнир проходил в клубе как раз напротив дома, в котором жил Леонид Штейн. Последний международный шахматный турнир памяти гроссмейстера Штейна состоялся в мае 2000 года, где за доской в турнире XVII категории встретились Василий Иванчук (Украина), Михаил Красенков (Польша), Александр Белявский (Словения), Борис Гельфанд (Израиль), Виктор Корчной (Швейцария) и Олег Романишин (Украина). Главным судьёй турнира был Виктор Карт. Победителем стал Василий Иванчук, набравший 7 очков из 10. В проходившем параллельно с основным побочном турнире играли представители Украины, России, Венгрии, Турции и других стран.

В 2002 году эти соревнования не состоялись из-за нехватки средств.

Высказывания о Штейне

На программе турнира было приведено высказывание Анатолия Карпова из издания «Шахматы. Энциклопедический словарь»: «Талант у Штейна был фантастический… Он обладал тонким чутьём в позициях с обоюдными шансами, острым тактическим зрением… Его вклад в сокровищницу шахмат весьма значителен, своеобразен, ярок и по-своему неповторим».

Он был смелым, уверенным в себе, играл, по словам Виктора Корчного, «с открытым забралом».

Вспоминая о своих встречах со Штейном, Корчной рассказывал:

— Со Штейном мы не так часто встречались. Кажется, я у него выиграл дважды, и он у меня тоже два раза. В обоих случаях просто очень классно! Леонид в одной партии победил меня белыми и в одной чёрными. Ему нравилась партия, выигранная чёрными фигурами. А я считаю потрясающей партию, в которой он играл белыми. Так сейчас не атакуют! Он сначала пожертвовал одну пешку, потом вторую. Я был тогда в полном порядке, защищался очень хорошо, но львовский гроссмейстер играл великолепно! Эта была партия из зонального турнира 1964 года в Москве. Сейчас атакуют, тысячу раз перестраховавшись, с оглядкой на тылы.

По мнению Гарри Каспарова, Штейн был единственным, кто мог в 60-е годы составить реальную конкуренцию Борису Спасскому в матчах претендентов.

Литература

• Шахматы : энциклопедический словарь / гл. ред. А. Е. Карпов. — М.: Советская энциклопедия, 1990. — С. 502. — 624 с. — 100 000 экз. — ISBN 5-85270-005-3.
• Гуфельд Э. Е., Лазарев Е. М. Леонид Штейн. — Москва: Физкультура и спорт, 1980. — 240 с.: ил. — (Выдающиеся шахматисты мира).
• Гуфельд Э. Талант его был фантастическим. // «64 — Шахматное обозрение». — 1994. — № 19—20. — С. 54—56.

Ссылки

• [www.chessgames.com/perl/chessplayer?pid=20234 Партии Леонида Штейна] в базе Chessgames.com (англ.)
• [www.365chess.com/players/Leonid_Stein Личная карточка Леонида Штейна] на сайте 365chess.com
• [www.olimpbase.org/players/68oawwed.html Выступления Леонида Штейна на шахматных олимпиадах]
• [www.olimpbase.org/playerse/68oawwed.html Выступления Леонида Штейна на командных чемпионатах Европы]

Отрывок, характеризующий Штейн, Леонид Захарович

– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.


Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.


1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.