Штемпфле, Бернхард

Бернхард Штемпфле

Бернхард Рудольф Ште́мпфле (нем. Bernhard Rudolf Stempfle, псевдонимы Redivivus; Spectator Germaniae; 17 апреля 1882, Мюнхен — 1 июля 1934, Дахау) — немецкий монах, богослов и публицист. Известен прежде всего как издатель антисемитской газеты Miesbacher Anzeiger. В некоторых исторических исследованиях признаётся его деятельное участие в создании сочинения Адольфа Гитлера «Моя борьба» .

Биография

Штемпфле в юности вступил в орден иеронимитов, который впоследствии был распущен ввиду малочисленности. С 1923 года Штемпфле перестал носить монашескую одежду и не служил священником, но в своём окружении продолжал именоваться «патер Штемпфле». Он учился в Мюнхенском университете, где защитил докторскую диссертацию. Ещё в Первую мировую войну Штемпфле состоял в крайне националистической ополченской организации «Канцлер». В конце 1918 года по поручению этой организации он отправился в Австрию агитировать за аншлюс немецкоязычной части распадавшейся Австро-Венгерской империи. После запрета такого рода присоединения Австрии к Германии по Сен-Жерменскому договору летом 1919 года Штемпфле оказался не у дел и решил вернуться в Баварию. С 1 февраля 1920 по 30 июня 1921 года Штемпфле занимал должность пресс-референта организации «Канцлер». В начале 1920-х годов Штемпфле оказался замешан в нескольких политических убийствах, в том числе Вильгельма Гёрнлейна.

В первые послевоенные годы Бернхард Штемпфле преподавал теологию в Мюнхенском университете и распространял среди своих коллег и студентов национал-социалистические идеи. Штемпфле был близок национал-социалистам в вопросах антисемитизма и национализма, но отвергал позицию Гитлера в отношении Италии и провинции Больцано. Будучи убеждённым монархистом, Штемпфле также не поддерживал тактическое лавирование лидера национал-социалистов по вопросу формы государственного устройства.

С 1919 года Штемпфле под псевдонимом Redivivus печатался в газетах Völkischer Beobachter и Oberbayerische Landeszeitung, с августа 1922 до конца 1925 года выступал издателем и политическим редактором фанатически антисемитской и крайне бело-голубой (то есть баварско-националистической, антипрусской) газеты Miesbacher Anzeiger. По некоторым данным, Штемпфле состоял в «Обществе Туле».

Публицист и преподаватель, Штемпфле в начале 1920-х годов обзавёлся в Мюнхене широким кругом контактов, в том числе среди крайне правых сил. В частности, в этот период он познакомился с Эрнстом Рёмом. Штемпфле выступал посредником между управлением мюнхенской полиции и добровольческим корпусом «Оберланд» и доставал паспорта участникам политических убийств. В это время Штемпфле через фотографа Генриха Гофмана познакомился с молодым Гитлером. Поначалу Гитлер считал Штемпфле «католическим шпионом», но тем не менее принял его в свою свиту. По воспоминаниям Эрнста Ганфштенгля, Бернхард Штемпфле был завсегдатаем компании Гитлера в кафе «Гек» на Галериштрассе в Мюнхене. Позднее Штемпфле взял на себя функции представителя Гитлера в Ватикане и у Виттельсбахов.

В 1925 году Штемпфле, по некоторым данным, участвовал в вычитке гранок первой книги Гитлера «Майн кампф». По мнению Конрада Гейдена, Штемпфле вместе с Эльзой Брукман контролировал корректуру рукописей Гитлера и даже до издания книги Максом Аманом полностью переписал несколько отрывков. Адъютант Гитлера Юлиус Шауб в 1961 году подтверждал, что видел Штемпфле с гранками «Майн кампф» в руках. Отто Штрассер в своей книге «Гитлер и я» писал, что добрый патер Штемпфле потратил месяцы на переписывание и редактирование сочинения Гитлера, исправив в нём самые вопиющие исторические неточности и откровенные банальности. Это утверждение впоследствии подхватили многие биографы Гитлера. Часть историков тем не менее ограничивает роль Штемпфле лишь некоторыми редакционными правками «Майн кампф». Штемпфле стал одним из первых рецензентов «Майн кампф» спустя неделю после выхода книги и подверг сочинение Гитлера критическому разбору. Отношения между Гитлером и Штемпфле к этому моменту уже никак нельзя было назвать дружескими.

В октябре 1926 года Штемпфле был вынужден на некоторое время бежать в Зальцбург, чтобы не предстать для дачи показаний по поводу политических убийств перед комитетом по их расследованию в рейхстаге. В 1929 году Штемпфле возглавил партийный архив НСДАП в Мюнхене и курировал частный музей НСДАП.

1 января 1934 года Штемпфле официально вступил в НСДАП, а вечером 1 июля того же года в ходе так называемой «ночи длинных ножей» был арестован сотрудниками гестапо в своей квартире в Мюнхене и препровождён в концентрационный лагерь Дахау. Спустя несколько дней тело Штемпфле было обнаружено в лесу под Харлахингом. В отношении обстоятельств смерти Штемпфле существует несколько версий. По одной из них, Штемпфле забили насмерть, у него было сломана шея тяжёлым оружием. По другой версии, Штемпфле умер от трёх выстрелов в сердце при попытке бегства. 12 июля 1934 года, когда о смерти Штемпфле ещё не было официально объявлено, его сестра через своего адвоката подала в мюнхенскую прокуратуру заявление о пропаже брата. Расследование было вскоре прекращено по распоряжению баварского министерства юстиции, которое уведомило прокуратуру, что убийство Штемпфле следует считать «правомерным», и обосновало своё решение шаблонным формуляром с от руки вписанным именем Штемпфле, использовавшимся для прекращения расследования убийств в рёмовский путч. Убийство Штемпфле 14 июля 1934 года определялось как средство борьбы с государственным переворотом в соответствии с законом о мероприятии государственной самообороны от 3 июля 1934 года. О мотивах убийства Штемпфле в исторической литературе также нет единого мнения. Часть историков считает, что Штемпфле слишком много знал о прошлом и личной жизни Гитлера, в частности об отношениях с племянницей Гели Раубаль, и был ликвидирован по его личному указанию. По другой версии, Штемпфле был убит за свою полемику с Кристианом Вебером, «старым бойцом», державшим в Мюнхене бордель.

Сочинения

• De Scriptis Editis Doctoris Philosophiae Maximiliani Faslinger Monacensis, s.l. 1918.
• Staatsanwalt! Klage sie an des Klassenkampfes!, München 1929.

Литература

• Othmar Plöckinger: «Bernhard Stempfle», in: Ders.: Geschichte eines Buches. Adolf Hitlers «Mein Kampf» 1922—1945, 2006, S. 133—141.

Ссылки

• [portal.dnb.de/opac.htm?method=simpleSearch&query=127374264 Штемпфле, Бернхард] в Немецкой национальной библиотеке

Отрывок, характеризующий Штемпфле, Бернхард

– Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?
– Нет, недавно…
– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.