Штеннес, Вальтер

Вальтер Франц Мария Штеннес
Walter Franz Maria Stennes
Вальтер Франц Мария Штеннес
Имя при рождении:	Walter Hinkler-Stennes
Род деятельности:	капитан тайной полиции Пруссии (1921—1923), один из высших руководителей СА (1928—1933)
Дата рождения:	12 апреля 1895(1895-04-12)
Место рождения:	Фюрстенберг, провинция Вестфалия
Гражданство:	Веймарская республика Веймарская республика Третий рейх Третий рейх ФРГ ФРГ
Подданство:	Германская империя Германская империя
Дата смерти:	18 мая 1989(1989-05-18) (94 года)
Место смерти:	Фюрстенберг, Северный Рейн-Вестфалия

Ва́льтер Франц Мари́я Ште́ннес (нем. Walther Franz Maria Stennes (12 апреля 1895, Фюрстенберг (Вестфалия), ныне в составе Бад-Вюнненберга, округа Падерборн — 18 мая 1989, Люденшайд, Вестфалия) — прусский офицер, участник Первой мировой войны, четырежды ранен, организатор и командир добровольческого корпуса «Хакетау» в Вестфалии, капитан прусской тайной полиции, немецкий политик (НСДАП) и левый национал-социалист, один из высших руководителей СА — оберфюрер СА (ОСАФ-Ост), немецкий военный советник в Китае (1933—1938). Двоюродный брат рейхсканцлера Веймарской республики (1930—1932) Генриха Брюнинга, племянник архиепископа Кёльнского (1920—1941) кардинала и папского нунция Карла Шульте (нем. Karl Josef Schulte).

Монархист, сохранивший верность дому Гогенцоллернов; убеждённый сторонник сильной централизованной власти и Германской империи, активный участник борьбы с спартаковским революционным движением, а также участник подавления прокоммунистических восстаний и выступлений рабочих в Руре, противник Версальского договора и участник борьбы по противодействию условиям его выполнения в Рурской области. Деятельный строитель штурмовых отрядов СА в период Веймарской республики, рассматривавший их как главную движущую силу новой народной революции и построения общества национального социализма в Германии. Один из первых открыто выступил против партийно-государственной политики Адольфа Гитлера (1889—1945) в годы Веймарской республики. В начале 1930-х годов для спасения собственной жизни и жизни своей семьи оказался в вынужденной эмиграции в Китае, где служил военным советником у генералиссимуса Чан Кайши, лидера Гоминьдана, руководителя правительства страны и её армии в многолетней Войне сопротивления японской агрессии (1931—1945) и череде гражданских войн в Китае (1927—1937, 1945—1949). С началом Второй мировой войны, будучи непримиримым противником Гитлера, использовал все имеющиеся у него средства для борьбы с разрушительным для Германии и её народа курсом нацистской партии. В годы Второй мировой войны и в послевоенное время, по возвращении в Германию, прошёл трудный путь эволюции своих национал-радикальных взглядов в направлении либерально-консервативных. В плеяде известных, ярких, противоречивых политических и военных деятелей эпохи Веймарской республики и вереницы судьбоносных драматических событий этого времени фигура Вальтера Штеннеса оценивается неоднозначно.

Юность и Первая мировая война

Вальтер Штеннес родился в 1895 году в знатной семье государственного служащего и в прошлом офицера Феликса Штеннеса. Четыре года Вальтер посещал народную школу. Военные традиции семьи и собственное желание стать военным обусловили его поступление 1 апреля 1905 года в кадетскую школу в Бенсберге под Кёльном, где он обучался в течение 5 лет. В 1910 году, в возрасте 14 лет, Вальтер продолжил обучение в Королевском прусском главном кадетском корпусе (HKA) Берлин-Лихтерфельде, выпускниками которого были известные деятели немецкой истории Эрих Людендорф, Курт фон Шлейхер, Герман Геринг, Герхард Россбах, оказавшие впоследствии значительное влияние на дальнейшую судьбу Штеннеса.

После отказа от сдачи экзамена на аттестат зрелости в 1913 году он был переведен в офицерское училище. В августе 1914 году, с началом Первой мировой войны, получил свой офицерский патент и в звании лейтенанта вместе с 16-м пехотным полком «Барон фон Шпарр» (3-й Вестфальский), в обиходе именовавшийся «Хаке тау» (Hake Tau), вступил в Бельгию, двигаясь в сторону французского фронта, где 23 августа был ранен.

На фронте Штеннес показал себя отчаянным и вместе с тем исключительно храбрым, талантливым и умелым офицером. О том, как он воевал, в германской армии ходили легенды. Имея хорошую физическую подготовку, мастерски владея приёмами рукопашного боя, он много раз участвовал в дерзких вылазках в тыл противника, противопоставив массовому использованию войск в позиционной войне индивидуальные способности, специальную подготовку солдат своего подразделения и используя чрезвычайно востребованную тактику диверсионных групп или, как их называли, партизан. В условиях «окопной войны» и губительного как артиллерийского, так и пулемётного огня на Западном фронте опыт и тактику таких «штурмовых групп» германское военное командование стало широко распространять и умело применять. Экипированные стальными нагрудниками и новыми защитными шлемами с фронтальными броненакладками, вооружённые карабинами 98k, длинноствольными «Парабеллумами» 08 или C 96 (позже MP18) с ёмкими магазинами и прикладом, полотняными «бандольерами» с достаточным запасом ручных гранат, огнемётами, разнообразным холодным режущим и ударным оружием, начиная как с траншейных и штурмовых ножей, так и остро заточенной сапёрной лопатки и вплоть до булав, палиц и моргенштернов с шипами, — эти подразделения показали на фронте свою исключительную эффективность и высокую живучесть. Именно с таких «летучих отрядов» началась новая стратегия использования штурмовых групп на Западном фронте, послужившая толчком к развитию подразделений специального назначения.

В боевых условиях у Штеннеса обнаружились незаурядные навыки организатора фронтовой разведки: из рейдов в тыл противника или ночных вылазок он никогда не возвращался без «языка» или ценной информации. В кайзеровской армии рота Штеннеса была известным подразделением, она не была штрафной, но в неё направляли самых отчаянных и недисциплинированных солдат, с которыми ему удавалось справляться. В своей военной деятельности он никогда слепо не выполнял приказов, всегда мыслил самостоятельно и творчески. Несмотря на фронтовые заслуги, Штеннес продвигался по служебной лестнице очень медленно по причине своего независимого характера и непростых отношений с вышестоящими командирами, которые в закрытых служебных отзывах характеризовали его принятой в немецком делопроизводстве скрытой пометкой «u.U.» (unbequemer Untergebener) — неудобный подчинённый. В сентябре 1918 года Штеннес был произведен в обер-лейтенанты .

Войну Штеннес закончил в 1918 году в должности полевого адъютанта и за время боевых действий был многократно награждён: в 1915 получил Железный крест 2-го и 1-го класса, в 1917 — Королевский прусский Рыцарский крест ордена Дома Гогенцоллернов, в 1918 — Крест военных заслуг княжества Липпе-Детмольд, Ганзейский крест (название Ганзейского города-учредителя неизвестно) и серебряный нагрудный знак «За ранение».

Добровольческий корпус и тайная полиция

Вспыхнувшая в Германии Ноябрьская революция и отречение от престола кайзера Вильгельма II повлекли за собой 11 ноября 1918 года капитуляцию Германии в Первой мировой войне и подписание унизительного Компьенского соглашения. В ноябре 1918 года полк Штеннеса перемещается в Вестфалию для проведения предписанной соглашением процедуры роспуска вооружённых сил. В декабре 1918 года Штеннес демобилизуется из армии. Поражение Германии в войне, крушение империи, обременительные условия перемирия и свершившаяся социал-демократическая революция в условиях нехватки продовольствия и основных товаров в крупных городах ввергли Германию в хаос, за которым последовала настоящая гражданская война. Кадровые офицеры и офицеры-фронтовики, не имевшие желания и возможности возвращаться к нормальной гражданской жизни, объединяли вокруг себя в добровольческие корпуса (фрайкоры) бо́льшей частью демобилизованных солдат и унтер-офицеров, сохранивших верность присяге, высокую боеспособность и лояльность своему командованию, — для поддержания общественного правопорядка, защиты территориальной целостности страны и ликвидации антигосударственных вооружённых формирований.

В условия разраставшейся гражданской войны и активизации прокоммунистического движения Штеннес формирует из нижних чинов и офицеров своего полка «Добровольческую роту Штеннеса», лично занимается её обучением, доводит численность подразделения до 500 человек и 1 января 1919 года создаёт в Реклингхаузене (Рурская область) добровольческий корпус «Хакетау», подчинённый непосредственно главному командованию VII-го армейского корпуса в Мюнстере (провинции Вестфалия и Липпе). Под его командованием корпус, помимо охранных и пограничных функций, участвовал в подавлении восстаний и забастовок рабочих в Кесфельде, Дюльмене, Бохольте, Мюнстере, Дюссельдорфе и горняков в Хамме..

В начале июля 1919 года, по решению прусского министерства внутренних дел и распоряжению Рейхсминистра обороны Германии Густава Носке (1918—1919), а также в рамках мероприятий по формированию эффективной государственной полиции для защиты правопорядка в условиях гражданского противостояния и локальных конфликтов, Штеннес как бывший фронтовой офицер и командир фрайкора был отозван в Берлин начальником прусской тайной полиции полковником Аренсом (нем. Arens), предложившим ему должность в своём ведомстве.

19 июля 1919 года Штеннес зачисляется в штат 1-го отдела Управления прусской тайной полиции Берлина под командованием капитана Ойгена фон Кесселя . Ему предоставляются неограниченные полномочия, чтобы сформировать и затем возглавить 8-е элитное подразделение специального назначения (нем. Hundertschaft zur besonderen Verwendung (z.b.V.)) (сотню, т.е роту) в структуре берлинской тайной полиции с дислокацией в Центральном округе, в казармах Шарлоттенбурга (Берлин), на которое возлагались задачи по охране комплекса правительственных зданий и членов правительства в условиях вооружённого противостояния и массовых беспорядков. Уже к началу 1920 года, бо́льшей частью из солдат и унтер-офицеров своего добровольческого корпуса, Штеннесом было создано боеспособное и полностью отмобизизованное по армейскому образцу подразделение спецназначения с мобильным резервом на случай чрезвычайных ситуаций, оснащённое бронеавтомобилями, лёгким и тяжёлым стрелковым воооружением, огнемётами, миномётами и лёгкой артиллерией. По примеру берлинского формирования в это же время аналогичные элитные подразделения тайной полиции были созданы и в других областях Пруссии.

Прусская тайная полиция привлекалась, кроме того, и к несению пограничной службы на границах Веймарской республики, в частности, в Восточной Пруссии, где в круг её приритетных задач входила борьба с нелегальной переброской добровольцев и боеприпасов в Прибалтику, охваченную гражданской войной. В 1919 году на территории Литвы и Латвии немецкие добровольческие формирования под общим командованием генерала фон дер Гольца вели напряженные бои с большевиками, спасая тем самым независимость новых стран Балтии. Однако затем были вынуждены воевать уже против прибалтийских армий, которые, получив поддержку Антанты, стремились вытеснить вчерашних союзников обратно в Германию. Под давлением стран-победительниц правительство Веймарской республики было вынуждено признать пребывание фрайкора в Прибалтике незаконным. В ответ немецкие добровольческие корпуса объединились с белогвардейской Русской Западной добровольческой армией и продолжали вести тяжёлые бои, неся огромные потери и испытывая нехватку в вооружении и материальных средствах.

Используя своё служебное положение, Штеннес и его подчинённые не останавливались перед подделкой железнодорожных накладных и переправляли немецким отрядам через немецко-литовскую границу жизненно важные грузы, включая финансовые средства для выплаты денежного содержания. После завершения кампании и успешной эвакуации фрайкора зимой 1919 года из Прибалтики Штеннес в числе других был награждён престижными неофициальными наградами — Балтийским крестом и крестом Тевтонских рыцарей.

В дни путча Каппа — фон Лютвица

Первым большим испытанием на прочность для берлинской тайной полиции, в общем, и роты спецназначения Штеннеса, в частности, был путч Каппа — фон Лютвица — последняя попытка спасти прусскую монархию — в марте 1920 года против политики руководства Веймарской республики, следовавшего выполнению условий Версальского соглашения и направленной, в частности, на значительное сокращение регулярных войск рейхсвера и роспуск добровольческих корпусов, которые вынесли на себе основную тяжесть борьбы за сохранение территориальной целостности и конституционного строя в Германии. С началом путча Штеннес со своим подразделением проявил, однако, полную нелояльность в отношении республиканского правительства: вместо обеспечения его охраны, он одним из первых примкнул к путчистам, продемонстрировав при этом поддержку дому Гогенцоллернов и предоставив своё подразделение в распоряжение организаторов путча Каппа и Люттвица. Подразделение Штеннеса совместно с солдатами военно-морской бригады Эрхардта, занявшими под командованием фон Люттвица Берлин и правительственный квартал, осуществляли караульную службу по охране района Шарлоттенбург.

Бегством правительства Ф. Эберта 13 марта 1920 года и хаосом, воцарившимся в те дни в Берлине, воспользовались прокоммунистические силы, которые вооружили рабочих и развязали уличные бои в отдельных районах города. Рота спецназа Штеннеса активно участвовала в ликвидации вооружённых выступлений левых экстремистов в берлинских районах Шарлоттенбург и Шёнеберг. Когда после всеобщей политической забастовки стало ясно, что начинание правых не получило широкой общественной поддержки и фактически провалено, заговорщики (Вольфганг Капп, Макс Бауэр, Вальдемар Пабст и др.) были своевременно предупреждены о готовящихся тайной полицией арестах и успели скрыться. С уходом из Берлина 18 марта 1920 года мятежной бригады Эрхардта и других добровольческих корпусов, к которым Штеннес отказался присоединиться, и возвращением законного социал-демократического правительства, рота Штеннеса оказалась единственным подразделением, которое сумело провести операцию по ликвидации самопровозглашённой коммунистической «Республики Вайсензее» и разоружению незаконных военизированных рабочих и ультралевых формирований.

Несмотря на неоднократные требования профсоюзов о немедленном отстранении от должности и аресте Штеннеса из-за его поведения в дни путча, а также неправомерного применения им оружия против мирной демонстрации на Вильгельмплац, в результате чего четверо демонстрантов были убиты, его деятельность была оценена прусским государственным комиссаром по поддержанию общественного порядка Гербертом фон Бергером как «успешное подавление коммунистического мятежа в берлинском районе Вайсензее» и в дальнейшем реабилитирована. Решительная деятельность Штеннеса была также по достоинству оценена министром внутренних дел К. Зеверингом и зачлась ему при дисциплинарном расследовании итогов неудавшегося путча. 12 июня 1920 года Штеннесу присваивается звание капитана полиции.

Вместе с тем, несмотря на заверения многих высоких чинов о политической благонадёжности подразделения Штеннеса, это отлично подготовленное и вооружённое формирование слушалось только своего командира и с какого-то момента стало представлять опасность для общественного порядка. «Демонстрация неповиновения, — писала 3 декабря 1921 года берлинская „Берлинер Тагеблатт“ , — была лучшим доказательством того, что подразделение особого назначения представляло для республики не защиту, а настоящую угрозу».

22 августа 1921 года Штеннес был отстранён от командования своей ротой спецназа и переведен 1 декабря 1921 года во внутреннюю службу, а 1 января 1922 года — в штаб полицейского управления Берлин-Целендорф. За отстранением Штеннеса от должности в управлении полиции так и не последовало его восстановление, и 28 февраля 1922 года он выходит в отставку, а его бывшее подразделение распоряжением Карла Зеверинга расформировывается по подозрению в заговоре против Республики.

К этому следует добавить, что в начале 1920-х годов самым резонансным фактом политической неблагонадёжности было так называемое «дело Штеннеса». Его имя фигурировало в двух громких открытых судебных процессах в ноябре и декабре 1921 года, на которых он, уже отстранённый от должности, проходил как свидетель и в ходе которых были вскрыты факты превышения полномочиями и злоупотребления властью самим Штеннесом и его подчинёнными. Это касалось действий в отношении гражданского населения, а также загадочного убийства в казарме тайной полиции Шарлоттенбурга по приговору так называемого «суда чести» казначея спецподразделения обервахмистра Буххольца за попытку предать гласности скрытую деятельность Штеннеса. В вину Штеннесу вменялись тайная оплата услуг политической агентуры и сбор информации о видных политических деятелях; наличие в казарме готовых к отправке тайных запасов оружия и боеприпасов; переправка крупных денежных сумм в обход действовавшего запрета правительства Ф. Эберта о предоставлении материальной помощи и подкреплений мятежным германским войскам, остававшимся в Прибалтике; создание внутри своего подразделения тайной организации «Bund der Ringmannen», практиковавшей как ночные суды феме (фемические суды) и физическую расправу с неугодными лицами, так и планировавшей политические убийства и свержение правительства Веймарской республики. Несмотря на имеющиеся у прокуратуры и уголовной полиции обоснованные подозрения в сговоре и сокрытии оружия, равно как и проведенные обыски, непосредственная причастность Штеннеса и его подчинённых к выявленным нарушениям закона судом доказаны не были и все подозреваемые были оправданы.

«Чёрный рейхсвер» и «Стальной шлем»

В первой половине 1920-х годов противоречивая и двойственная фигура Штеннеса как офицера тайной полиции, с одной стороны, и как активного противника Веймарской республики, с другой, способствовала установлению его многочисленных связей в высших кругах немецкого общества, что вскоре сделало его одним из самых влиятельных людей в лагере правых сил. Показательно, что Штеннес одновременно тесно сотрудничал как с депутатом рейхстага, бывшим рейхсканцлером и министром иностранных дел Веймарской республики Густавом Штреземаном, так и с явным противником Веймарской республики Вальдемаром Пабстом, с которым с 1920 года состоял в тесной дружбе. Значительная часть тесных связей Штеннеса с влиятельными людьми приходилась на руководителей военных объединений и союзов, а также таких видных представителей немецкого общества, как редактор крупнейших берлинских газет Ханнс Райнхольц или политик-консерватор Герберт фон Бозе. С Адольфом Гитлером Штеннес познакомился ещё в 1920 году также через генерала Эриха Людендорффа, активного участника Капповского путча. На последовавшее за этим знакомством предложение Гитлера в 1922 году возглавить отряды СА, боевые формирования национал-социалистического движения, Штеннес, однако, ответил отказом. Вместо Штеннеса в начале 1923 года первым руководителем отрядов СА, сформированных на основе подразделений бригады Эрхарда в мюнхенской ссылке, стал бывший военный лётчик, капитан Германн Геринг, под командованием которого штурмовые отряды СА была отделены от НСДАП, преобразованы в военизированные формирования и превращены в подлинное орудие господства фюрера над партией. В СА Гитлер видел организацию, которая превратит политические идеи в силу, «ведя, — по мнению историка Вольфганга Зауэра, — выборную борьбу террористическими средствами и парализуя волю демократического противника». В связи с угрозой территориальной целостности Германии как на западе со стороны Франции и Бельгии (возможное вторжение в Рурскую область и присутствие оккупационных войск Антанты в Рейнской области), так и Польши с Чехословакией на востоке (аннексия Судетской области и попытки захвата Силезии), немецкое военное командование решает по-своему укреплять безопасность страны. Под руководством рейхсвера и с помощью национал-революционных организаций по всей территории Германии при военных округах создаются законспирированные вспомогательные добровольческие военные формирования так называемого «чёрного рейхсвера» как тайного резерва для поддержки армии на случай войны.

Осенью 1922 года Штеннес присоединяется к «чёрному рейхсверу» и под псевдонимом «Капитан Штумпф» (Stumpf) в качестве командира IV егерского батальона в форте Ханеберг (Берлин-Шпандау) возглавляет тайное военное обучение молодых добровольцев из различных националистических союзов.

В 1923 году Штеннес в качестве специального советника рейхсвера принимает участие в организации сопротивления франко-бельгийским войскам, оккупировавшим 11 января 1923 года Рурскую область в связи с невыполнением Германией обязательств по выплате репараций державам-победительницам в Первой мировой войне, установленных Версальским договором от 28 июня 1919 года. Силами сформированных им разведывательно-диверсионных подразделений он организует тайные акты саботажа, террора и диверсии на железной дороге против оккупационных войск с целью воспрепятствовать вывозу сырья из страны.

В октябре 1923 года Штеннес — активный участник Кюстринского путча «чёрного рейхсвера», костяк которого составили участвовавшие в боях в Прибалтике добровольческие корпуса, а также два крупнейшие в Северной Германии добровольческие формирования — фрайкор Россбаха и морская бригада Эрхардта. По примеру итальянских фашистов планировалось «Маршем на Берлин» захватить столицу и свергнуть республиканское правительство канцлера Густава Штреземанна. После подавления в тот же день путча рейхсвером и последовавшего за этим разоружением и роспуском гарнизона в Кюстрине Штеннес с группой своих единомышленников скрывается от властей и живёт конспиративно в Мекленбурге.

После объявленной правительством амнистии к периоду 1924—1928 годов относится кратковременная попытка Штеннеса заняться частным предпринимательством: на средства от своей военной пенсии он открывает в районе Темпельхоф таксомоторную фирму, которая вскоре обанкротилась.

В 1925 году Штеннесу была предложена должность в министерстве рейхсвера, где он по 1930 год занимается выполнением тайных поручений и разведывательной деятельностью как для нужд своего ведомства, так и для Министерства иностранных дел. Наряду с этим, параллельно проходит курс лётной подготовки — популярное увлечение тех лет в среде молодых ветеранов войны и видных представителей националистических движений. В 1926 году Штеннес вступает в ряды «Стального шлема». Во второй половине 1920-х годов его деятельность часто подвергается критике и обвинениям со стороны левой прессы, которая инкриминирует ему участие в заговорах против Республики, организацию политических убийств, спекуляцию оружием, планирование покушений, прежде всего против политиков от социал-демократии, однако все подобные обвинения остались бездоказательными. Полицейские обыски, проводившиеся в период с 1925 по 1928 годы в квартире самого Штеннеса и у его сподвижников, также никаких результатов не дали.

Казус Штеннеса: фронда в Берлине

В мае 1927 года Штеннес присоединяется к национал-социалистическому движению, вступает в СА и спустя некоторое время — в НСДАП. 30 сентября 1927 года Гитлер назначает его руководителем штурмовых отрядов СА в гау Берлин, в 1928 году — оберфюрером СА (ОСАФ) округа «Ост» (Берлин), отвечающим за формирование штурмовых отрядов в северо-восточной части Германии. В начале 1929 года Штеннес становится заместителем по восточному округу (OSAF-Stellverteter-Ost) Франца Пфеффера фон Заломона верховного руководителя СА.

Социально-экономический кризис, поразивший Германию в конце 1920-х годов, падение биржевых курсов в 1927 году, бремя платежей по иностранным долгам, сокращение притока иностранных кредитов, рост безработицы обеспечивали значительный приток новых членов и приводили к значительному росту численности отрядов СА. Экономическая обстановка в стране зеркально отражалась на социальном статусе штурмовиков, куда поступали преимущественно идеалистически настроенные молодые люди из рабочей среды, потерявшие работу, влекомые радикальными призывами и посулами и не желавшие видеть свою Родину в состоянии упадка и разложения веймарского режима.

Умело организованная Штеннесом пропагандистская работа обеспечила значительный приток новых членов СА. Ему подчинялись штурмовые отряды в гау Берлин, Бранденбурге, Восточной Пруссии и Поммерании, составляющие почти треть численности всех отрядов СА в стране и насчитывавшие до 8500 штурмовиков. Под его руководством отряды СА превратились в самые мощные формирования в областях Германии, восточнее Эльбы.

В конце 1920-годов набравших силу и численность штурмовиков Гитлер использовал для укрепления своего господствующего положения в НСДАП и в конечном счёте рассчитывал прийти с их помощью к власти. В СА Гитлер видел организацию, которая превратит политические идеи в силу, «ведя, — по мнению историка Вольфганга Зауэра, — выборную борьбу террористическими средствами и парализуя волю демократического противника».

Вместе с ростом численности СА росло и самосознание штурмовых отрядов и их лидеров. Как в своё время Рём, руководство СА в лице Франца Пфеффера фон Заломона усиленно занималось вооружением и военной подготовкой своих формирований, стремясь организовать под видом штурмовых отрядов некую нелегальную государственную армию. Оно уже с меньшей готовностью выполняет распоряжения партийных лидеров и стремится отстаивать идею самостоятельного статуса СА в партии, что не могло не вызывать обострения отношений с партийным руководством.

Накануне досрочных выборов в рейхстаг в сентябре 1930 года, в ходе пропагандистско-агитационной кампании НСДАП, участие отрядов СА резко возросло, а их и без того крайне бедственное финансовое положение ёщё больше ухудшилось. Акции штурмовиков по охране митингов и собраний оплачивались несвоевременно, их руководство не получало никаких средств, партийные кассы были для них закрыты. Штурмовики редко получали денежное вознаграждение — бо́льшей же частью они получали еду и ночлег, крайняя нужда выгоняла их тысячами по всей Германии на улицу, где они с запечатанными кружкками обращались за помощью к сострадательной публике.

Оберфюрер СА по восточным округам и Берлину Вальтер Штеннес выступал всё более решительно против показной роскоши партийных бонз и византийского стиля руководства Гитлера. Штурмовики роптали не потому, что усомнились в подлинности социализма Гитлера, а против бюрократизации партийного руководства, против зазнавшихся функционеров в партии и их выгодных синекур. Непомерное тщеславие, гордыня власти и и личное честолюбие, которые демонстрировало руководство НСДАП, оделяя себя высокими окладами и покупкой дорогих автомобилей, а также приобретение летом 1930 года мюнхенского дворца Барлоу, получившего позже название «Коричневый дом» и на фешенебельное обустройство которого были потрачены огромные средства, усилила брожение среди большей частью неимущих и безработных штурмовиков. Кроме того, ряд руководителей СА продолжали считать, что некоторые партийные бонзы сознательно принижают роль СА, для которых штурмовики представляют препятствие на пути к власти.

В качестве компенсации главнокомандующий СА Пфеффер фон Заломон на встрече с Гитлером 1 августа выдвинул требование о включении кандидатов от руководства СА в предвыборные списки партии. Ответ Гитлера о невозможности совмещения обязанностей депутата рейхстага и командной должности в СА не удовлетворил требования радикально настроенных лидеров штурмовиков. Фронду в Берлине возглавил заместитель верховного командующего СА Вальтер Штеннес, выдвинув своих кандидатов на депутатские места в рейхстаг и планируя смещение мюнхенского партийного руководства. К требованиям Штеннеса присоединились ещё двое заместителей верховного командующего СА, после чего фон Заломон был вынужден просить об отставке.

Вслед за за отказом Гитлера обсуждать этот вопрос с прибывшей в Мюнхен делегацией берлинской СА и внести Штеннеса и ещё одного представителя берлинского СА в список кандидатов от НСДАП берлинские руководители консолидировались вокруг Штеннеса и на внутреннем совещании приняли решение — за две недели до выборов в рейхстаг полностью отказаться от предвыборной пропаганды и охраны партийных собраний, заявив о бойкоте предстоящих выборов. В ходе дальнейших переговоров между руководством НСДАП и СА обстановка накалилась до предела после того, как был обнаружен в рядах штурмовиков осведомитель СС.

Недовольство Штеннеса было вызвано не только нежеланием руководства НСДАП вносить кандидатов от СА депутатские списки, что было, несомненно, вопросом престижа, но и нежеланием оказывать финансовую помощь не обеспеченным материально штурмовым формированиям в условиях продолжающегося глубокого экономического кризиса.

Фактически речь шла о бунте штурмовых отрядов против НСДАП (так называемый первый бунт Штеннеса). В ночь с 30 на 31 августа штурмовики Штеннеса штурмом захватили помещение штаб-квартиру отсутствовавшего в это время гауляйтера Берлина Й. Геббельса и устроили погром, закончившийся кровавой схваткой и перестрелкой с охранниками СС. Порядок удалось восстановить лишь с помощью вызванной полиции.

В Берлин для ликвидации конфликта срочно прибыл Гитлер, который лично провёл переговоры со Штеннесом, умоляя его не выходить из партии. 1 сентября 1930 года на общем собрании в здании ветеранского союза в присутствии более чем 4 тыс. штурмовиков Берлина и Бранденбурга было заключено перемирие и Гитлер дал обещание удовлетворить основные требования СА. Однако семена последующих конфликтов между руководством НСДАП и СА уже были брошены. Вместе с тем, Гитлер приказал установить негласное наблюдение за Штеннесом. Таким человеком стал главный врач берлинского штаба СА доктор Леонардо Конти, доложивший вскоре Гитлеру, что Штеннесу и его отрядам совершенно чужды идеи национал-социализма и они готовы к выступлению в любой момент.

Почувствовав опасность, Гитлер немедленно сместил Пфеффера фон Заломона и сам стал во главе СА, после чего все отряды штурмовиков принесли ему отдельно присягу на верность. Таким образом, Гитлер окончательно оформил своё единовластие в партии, объединив в одних руках гражданскую и военную власти. Для укрепления своего положения Гитлер назначил начальником штаба срочно вызванного из Боливии и служившего там военным инструктором Рёма, сделав его фактически руководителем СА. Впечатляющий результат НСДАП, полученный на парламентских выборах 14 сентября 1930 (18,2 % голосов избирателей и 107 мандатов), укрепил Гитлера в мысли, что к власти можно и надо приходить только легальным путём. Каждое отступление от буквы закона могло повлечь за собой аннулирование условного характера числившегося за ним с 1923 года наказания * и высылку из страны.

Однако его точку зрения не разделяли многие лидеры СА во главе со Штеннесом, сторонники революционного пути, выступавших против «изнеженности» и «обюрокрачивании» партии и «жалкой болтовни о легальности», требовавших активных действий и обвинявших руководство партии в измене борьбе за идеалы 1918, 1920 и 1923 годов. К осени 1930 года отряды СА насчитывали уже по всей Германии около 60 тыс. членов и, осознавая себя значительной силой, начали ставить перед собой амбициозные цели. Главным идеологом национально-народной революции стал оберфюрер СА по северо-восточным округам Германии Вальтер Штеннес, рассматривавший её как единственно возможный способ прихода НСДАП к власти и штурмовиков как авангард её движущих сил. Против этой позиции решительно выступали Гитлер и Геринг. Гитлер по этому поводу писал:

Тот, кто сегодня ведёт национал-социалистическое движение к открытой войне с государством, берёт на себя перед ним тяжкий грех. <…> Любого, кто пытается подстрекать совершенно безоружную организацию к актам насилия против нынешнего государства, я считаю глупцом, преступником или провокатором. Я поклялся строго соблюдать легальную политику партии и не позволю никому нарушить эту клятву, менее всего отставному капитану полиции Штеннесу". Из письменного обращения А. Гитлера

Штеннес потребовал от берлинского гауляйтера Геббельса своевременной оплаты акций штурмовиков по охране митингов и собраний, а также включения руководителей СА в избирательные депутатские списки НСДАП с тем, чтобы СА могла воспользоваться депутатскими мандатами рейхстага, надёжно обеспеченными материальными гарантиями и социально-правовыми льготами, однако его требования успеха не имели. Недовольство Штеннеса было вызвано не только нежеланием руководства НСДАП вносить членов СА в депутатские списки, что было, несомненно, вопросом престижа, но и нежеланием в условиях продолжающегося экономического кризиса оказывать финансовую помощь материально не обеспеченным формированиям СА. При этом, отказ Гитлера принять предложения Штеннеса был вызван опасением фюрера как за возросшую излишнюю самостоятельность руководителей СА, так и за угрозу подорвать в глазах общества достоверный образ проводимой НСДАП легальной властной политики.

В 1931 году эскалация конфликта Штеннеса с руководством партии приняла законченные очертания: Штеннес открыто выступил против приказа Гитлера от 20 февраля 1931 года, в котором тот требовал, чтобы берлинские отряды СА подчинялись указу правительства от 28 марта 1931 года о введении чрезвычайного положения и воздерживались от участия в уличных столкновениях.* Гитлер, ведя двойную двойную игру, продолжал манипулировать отрядами СА. Особо не противодействуя их тактике насилия и уличным стычкам с коммунистами и социал-демократами, он тем не менее постоянно демонстрировал демократический курс НСДАП идти на выборы и добиваться власти законным путём. Однако, революционно-насильственные устремления подчинённых А. Гитлеру лидеров СА шли в значительной мере вразрез с его публичными заверениями о приверженности НСДАП легальным методам борьбы и могли привести к повторному запрету партии. В связи с этим, 31 марта 1931 года Гитлер совместно Рёмом приняли решение об отстранении Штеннеса от руководства СА округа «Ост» и переводе его в мюнхенскую штаб-квартиру, что означало для него явное понижение.

Реакцией Штеннеса на его отстранение Гитлером от должности было его выступление с целью вывести свои части из подчинения СА и НСДАП. Штеннес объявил Геббельса отстранённым от партийного руководства, заявил о своём разрыве с мюнхенским партийным руководством как «не подлежащим исправлению» и провозгласил «истинно революционный» национал-социализм против «бюргерской забронзовелости» партийной организации. Sven Reichardt. Faschistische Kampfbünde: Gewalt und Gemeinschaft im italienischen Squadrismus und in der deutschen SA (Gebundene Ausgabe) с.170

Штеннес прямо противопоставил себя Гитлеру, оказав силовое сопротивление: по его приказу берлинская штаб-квартира партии и редакция газеты «Дер Ангрифф» вновь были заняты его сторонниками из СА в надежде внести раскол в ряды НСДАП и наряду с этим склонить ядро СА на свою сторону (так называемый, 2-й путч Штеннеса). Свежий выпуск газеты от 2 апреля 1931 года Штеннес осуществил своими силами. Занятые помещения были освобождены лишь при содействии берлинской полиции.

В последующем Штеннес не скрывает своих убеждений и открыто выступает против фюрера партии А. Гитлера, обвинив его как в расточительстве, надменности и чванстве, так и в предательстве социалистическим идеям, закреплённых в партийной программе НСДАП. Несмотря на то, что его известные слова « Что важнее: подмётки для сапог членов СА или дворец для партийных бонз?» получили большой резонанс, Штеннес сумел привлечь к открытому выступлению против Гитлера лишь треть берлинского отделения СА. Фактически влияние Штеннеса распространилось главным образом в берлинском округе СА, в Мюнхене же идеи Штеннеса не имели маломальского распространения.

За этим незамедлительно последовал приказ Гитлера о снятии Штеннеса с поста руководителя СА округа «Ост» и исключении его из НСДАП. Hsi-Huey Liang: Die Berliner Polizei in der Weimarer Republik. Aus dem Amerikanischen übersetzt von Brigitte und Wolfgang Behn. С.100 Позднее Штеннес был обвинён в геббельсовской газете «Дер Ангрифф» в сотрудничестве с тайной полицией, подтверждением чему послужили два письма Штеннеса, написанные им двум тайным членам НСДАП в рейхсвере и охранной полиции. Hsi-Huey Liang: Die Berliner Polizei in der Weimarer Republik. Aus dem Amerikanischen übersetzt von Brigitte und Wolfgang Behn. С.100 Усилия Штеннеса руководство НСДАП парировало денежными выплатами верным руководителям СА, с помощью полиции освобождало помещения от непокорных штурмовиков, с помощью отрядов СС подвергло преследованию сопротивляющихся. Геббельс совместно с Герингом при поддержке Гитлера приступил к массовым исключениям из партии. Sven Reichardt. Faschistische Kampfbünde: Gewalt und Gemeinschaft im italienischen Squadrismus und in der deutschen SA (Gebundene Ausgabe) с.172

Фактически власть и влияние Штеннеса были подорваны благодаря усилиям главного комиссара СА Пауля Шульца (Paul Schulz), начальника берлинского округа СС Курта Далюге (Kurt Daluege) и Эдмунда Гейнеса (нем.), референта по связям с информационной службой и прессой при высшем руководстве СА. Позднее Штеннес поставил своё поражение в заслугу прежде всего Паулю Шульцу, пояснив как-то при этом, что если харизма и сыграла какую-то роль в неудаче его выступления, то это скорее харизма Шульца, а не Гитлера. В дальнейшем все сторонники Штеннеса и сам Штеннес были из НСДАП исключены.

Амбиции Штеннеса и его отрядов СА Геринг сравнивал с скуадрами итальянских фашистов, утверждая, что «Штеннес хотел марша на Рим» с.182 Sven Reichardt, что в действительности было не так.

Согласно докладу рейхсминистра Майя (Mai) от 1931 года бунты Штеннеса 1930 и 1931 годов были «классическим примером» расхождения между «заверениями в легальных методах борьбы Адольфа Гитлера и революционно-насильственными устремлениями подчинённых ему руководителей».

Использованная литература и источники

на немецком языке

• Benz, W. Geschichte des Dritten Reiches. — München: Deutscher Taschenbuch Verlag, 2003. — 240 p. — ISBN 978-3423308823.
• Benz W., Distel B., Königseder A. Der Ort des Terrors: Geschichte der nationalsozialistischen Konzentrationslager. — 2. Auflage. — München: C.H.BECK, 2008. — Vol. 1. — 394 p. — (mit 12 Abbildungen. In Leinen). — ISBN 978-3-406-52961-0.
• Bergbauer, K.,Fröhlich, S.,Schüler-Springorum, S. Denkmalsfigur: biographische Annäherung an Hans Litten, 1903-1938. — Göttingen: Wallstein verlag, 2008. — 360 p. — ISBN 978-3835302686.
• Freyeisen A. Shanghai und die Politik des Dritten Reiches. — Königshausen und Neumann Verlag. — Würzburg, 1999. — 544 p. — (Ausstattung / Bilder: Abbildung(en)). — ISBN 978-3-8260-1690-5.
• Gumbel E. J. [archive.org/details/vierjahrepolitis00gumb Vier Jahre politischer Mord]. — Berlin/Fichtenau: Verlag der Neuen Geselschaft, 1922. — 150 p.
• Hsi-Huey Liang. [booklens.com/hsi-huey-liang/die-berliner-polizei-in-der-weimarer-republik Die Berliner Polizei in der Weimarer Republik. Aus dem Amerikanischen übersetzt von Brigitte und Wolfgang Behn] = The Berlin police force in the Weimar republic. — Berlin/New York: de Gruyter, 1977. — Vol. 47 (Veröffentlichungen der Historischen Kommission zu Berlin. — 235 p. — ISBN 3-11-006520-7.
• Das Bundesarchiv. [www.bundesarchiv.de/aktenreichskanzlei/1919-1933/0000/adr/adrmr/kap1_4/para2_3.html Edition «Akten der Reichskanzlei. Weimarer Republik» / Waldemar Pabst. Kurzbiographien]. Проверено 20 апреля 2012. [www.webcitation.org/6IDZRm0vd Архивировано из первоисточника 19 июля 2013].
• Das Bundesarchiv. [www.bundesarchiv.de/aktenreichskanzlei/1919-1933/0000/adr/adrmr/kap1_4/para2_53.html Edition «Akten der Reichskanzlei. Weimarer Republik» / Franz Pfeffer von Salomon. Kurzbiographien]. Проверено 20 апреля 2012. [www.webcitation.org/6IDZShupl Архивировано из первоисточника 19 июля 2013].
• Das Bundesarchiv. [www.bundesarchiv.de/aktenreichskanzlei/1919-1933/0011/adr/adrmr/kap1_6/para2_171.html Edition «Akten der Reichskanzlei. Weimarer Republik» / Gerhard Roßbach. Kurzbiographien]. Проверено 20 апреля 2012. [www.webcitation.org/6IDZTykLe Архивировано из первоисточника 19 июля 2013].
• Kirsten H. Weimar im Banne des Führers. Die Besuche Adolf Hitlers, 1925-1940. — Wien, Köln, Weimar: Böhlau Verlag, 2001. — 230 p. — (Ausstattung/Bilder: 25 Fotos u. Dok. auf 16 Taf.). — ISBN 978-3412031015.
• Mues-Baron, K. Heinrich Himmler — Aufstieg des Reichsfuhrers SS (1900—1933). — Göttingen: V&R unipress Gmb, 2011. — 561 p. — (Aus der Reihe). — ISBN 978-3899718003.
• Pufendorf von, A. Otto Klepper (1888-1957): deutscher Patriot und Weltbürger. — Oldenbourg: Wissenschaftsverlag, 1997. — 341 p. — ISBN 978-3486562415.
• Reichardt S. Faschistische Kampfbünde:Gewalt und Gemeinschaft im italienischen Squadrismus und in der deutschen SA (Gebundene Ausgabe. — Auflage: 2., durchges. u. erweiterte Aufl. — Wien, Köln, Weimar: Böhlau Verlag, 2009 (16. Oktober 2009). — 824 p. — ISBN 978-3412203801.
• Rinck von Baldenstein, Werner. Das Infanterie-Regiment Freiherr von Sparr (3. Westfälisches) Nr. 16 im Weltkriege 1914/1918: «Hacke tau !». — Oldenburg. — Verlag Gerh. Stalling, 1927. — 329 p. — (Mit 32 Bildtaf., 13 Textskizzen u. 5 Kt.; 8. — Erinnerungsblätter Bd. 208).
• Sauer B. [www.bernhard-sauer-historiker.de/sauer_marsch_auf_berlin.pdf Die «Schwarze Reichswehr» und der geplante «Marsch auf Berlin»]. Проверено 20 апреля 2012. [www.webcitation.org/6IDZUtwKH Архивировано из первоисточника 19 июля 2013].
• Sauer B. [www.bernhard-sauer-historiker.de/Bernhard_Sauer-Geschichte_der_SA_in_BerlinBrandenburg.pdf Goebbels «Rabauken». Zu Geschichte der SA in Berlin-Brandenburg]. Проверено 20 апреля 2012. [www.webcitation.org/6IDZVjJC2 Архивировано из первоисточника 19 июля 2013].
• Sauer B. [www.bernhard-sauer-historiker.de/sauer_reichswehr_auszug.pdf Schwarze Reichswehr und Fememorde // Eine Milieustudie zum Rechtsradikalismus in der Weimarer Republik]. Проверено 20 April 2012. [www.webcitation.org/6IDZWde7g Архивировано из первоисточника 19 июля 2013].
• Sauer B. [www.bernhard-sauer-historiker.de/sauer_heft1_2005.pdf Zur politische Haltung der Berliner Sicherheitspolizei in der Weimarer Repiblik]. Проверено 20 April 2012. [www.webcitation.org/6IDZXHmT7 Архивировано из первоисточника 19 июля 2013].
• Watermeier, G. Politischer Mord und Kriegskultur an der Wiege der Weimarer Republik. — München: GRIN Verlag, 2007. — 88 p. — ISBN 978-3638832830.

на английском языке

• Campbell, B. The SA Generals and the Rise of Nazism Heinrich Schoene (History Book Club Alternate Selection). — Kentucky, USA: University Press of Kentucky, 2004. — 288 p. — ISBN 978-0813190983.

на русском языке

• Васильченко А. В. Война кланов. «Чёрный фронт» против НСДАП. — М.: Издательство: Яуза, 2005. — 416 с. — ISBN 5-87849-205-9.
• Гаков В. Хроника человечества. — М.: ОЛМА-Пресс, 2002. — 623 с. — (ил.). — ISBN 5-224-03304-7.
• Гейден К. История германского фашизма. — М.-Л.: Госсоцэкономиздат, 1935. — 416 с. — ISBN 5-87849-205-9.. — (Оригинал: Heiden,K. Geschichte des Nationalsozialismus. Die Karriere einer Idee. Bln., Rowohlt, 1932. 304 S. Okt. m. OU.)
• Елисеева И. И. и др. Статистика: учебник / Под ред. д-ра экон. наук, проф. И. И. Елисеевой. — М.: Проспект, 2011. — С. 448. — 3000 экз. — ISBN 978-5-392-01782-9.
• Миллер Д. Коммандос: Формирование, подготовка, выдающиеся операции спецподразделений. — Минск. — Харвест, 1999. — 213 с. — ISBN 985-433-173-3.
• Рассекречено внешней разведкой / Составление и общая редакция В. Н. Карпова. — М.: ОЛМА-ПРЕСС Образование, 2003. — 319 с. — (Досье). — ISBN 5-94849-084-X.
• Хёне Х. Чёрный орден СС. История охранных отрядов. — М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2003. — 542 с. — 6000 экз. — ISBN 5-224-03843-X.. — (Оригинал: Höhne, H. The Order Of The Death’s Head: The Story Of Hitler’s SS. — New York: Coward-McCann, 1970)

Ссылки

• [www.bundesarchiv.de/aktenreichskanzlei/1919-1933/0011/adr/adrsz/kap1_1/para2_466.html Вальтер Штеннес // Акты и документы рейхканцелярии Веймарской республики. Онлайн версия Федерального архива Германии] (нем.). Проверено 20 апреля 2012. [www.webcitation.org/6IDZQYB2G Архивировано из первоисточника 19 июля 2013].
• Исторический лексикон Баварии. —. [www.historisches-lexikon-bayerns.de/artikel/artikel_44621 Штурмабтайлунг (СА), 1921-1923/1925-1945] (нем.). Проверено 20 апреля 2012. [www.webcitation.org/6IDZXuIz1 Архивировано из первоисточника 19 июля 2013].
• [www.spiegel.de/spiegel/print/d-44447684.html Каждое солнце один раз когда-нибудь заходит (Jede Sonne geht einmal unter)] (нем.). Журнал «Штерн», 10/1950 (9. März 1950). Проверено 20 апреля 2012. [www.webcitation.org/6IDZZGX5v Архивировано из первоисточника 19 июля 2013].
• Игнатченко И. В. [nvo.ng.ru/spforces/2012-02-17/15_drug.html Немецкий «Друг» Советского Союза] (рус.). «Независимое военное обозрение» — приложение к «Независимая газете» (17 февраля 2012). Проверено 20 апреля 2012.
• Пронин А. [www.trud.ru/article/11-03-2000/3167_sovetnik_chan_kajshi.html Советник Чан Кайши] (рус.). Газета «Труд» №045 (11 марта 2000). Проверено 20 апреля 2012. [www.webcitation.org/6IDZaedgc Архивировано из первоисточника 19 июля 2013].
• Служба внешней разведки Российской Федерации. [svr.gov.ru/history/stennes.htm Стеннес Вальтер] (рус.). Проверено 20 апреля 2012. [www.webcitation.org/6IDZegqOM Архивировано из первоисточника 19 июля 2013].

Отрывок, характеризующий Штеннес, Вальтер

Всё время, что он был на батарее у орудия, он, как это часто бывает, не переставая, слышал звуки голосов офицеров, говоривших в балагане, но не понимал ни одного слова из того, что они говорили. Вдруг звук голосов из балагана поразил его таким задушевным тоном, что он невольно стал прислушиваться.
– Нет, голубчик, – говорил приятный и как будто знакомый князю Андрею голос, – я говорю, что коли бы возможно было знать, что будет после смерти, тогда бы и смерти из нас никто не боялся. Так то, голубчик.
Другой, более молодой голос перебил его:
– Да бойся, не бойся, всё равно, – не минуешь.
– А всё боишься! Эх вы, ученые люди, – сказал третий мужественный голос, перебивая обоих. – То то вы, артиллеристы, и учены очень оттого, что всё с собой свезти можно, и водочки и закусочки.
И владелец мужественного голоса, видимо, пехотный офицер, засмеялся.
– А всё боишься, – продолжал первый знакомый голос. – Боишься неизвестности, вот чего. Как там ни говори, что душа на небо пойдет… ведь это мы знаем, что неба нет, a сфера одна.
Опять мужественный голос перебил артиллериста.
– Ну, угостите же травником то вашим, Тушин, – сказал он.
«А, это тот самый капитан, который без сапог стоял у маркитанта», подумал князь Андрей, с удовольствием признавая приятный философствовавший голос.
– Травничку можно, – сказал Тушин, – а всё таки будущую жизнь постигнуть…
Он не договорил. В это время в воздухе послышался свист; ближе, ближе, быстрее и слышнее, слышнее и быстрее, и ядро, как будто не договорив всего, что нужно было, с нечеловеческою силой взрывая брызги, шлепнулось в землю недалеко от балагана. Земля как будто ахнула от страшного удара.
В то же мгновение из балагана выскочил прежде всех маленький Тушин с закушенною на бок трубочкой; доброе, умное лицо его было несколько бледно. За ним вышел владетель мужественного голоса, молодцоватый пехотный офицер, и побежал к своей роте, на бегу застегиваясь.


Князь Андрей верхом остановился на батарее, глядя на дым орудия, из которого вылетело ядро. Глаза его разбегались по обширному пространству. Он видел только, что прежде неподвижные массы французов заколыхались, и что налево действительно была батарея. На ней еще не разошелся дымок. Французские два конные, вероятно, адъютанта, проскакали по горе. Под гору, вероятно, для усиления цепи, двигалась явственно видневшаяся небольшая колонна неприятеля. Еще дым первого выстрела не рассеялся, как показался другой дымок и выстрел. Сраженье началось. Князь Андрей повернул лошадь и поскакал назад в Грунт отыскивать князя Багратиона. Сзади себя он слышал, как канонада становилась чаще и громче. Видно, наши начинали отвечать. Внизу, в том месте, где проезжали парламентеры, послышались ружейные выстрелы.
Лемарруа (Le Marierois) с грозным письмом Бонапарта только что прискакал к Мюрату, и пристыженный Мюрат, желая загладить свою ошибку, тотчас же двинул свои войска на центр и в обход обоих флангов, надеясь еще до вечера и до прибытия императора раздавить ничтожный, стоявший перед ним, отряд.
«Началось! Вот оно!» думал князь Андрей, чувствуя, как кровь чаще начинала приливать к его сердцу. «Но где же? Как же выразится мой Тулон?» думал он.
Проезжая между тех же рот, которые ели кашу и пили водку четверть часа тому назад, он везде видел одни и те же быстрые движения строившихся и разбиравших ружья солдат, и на всех лицах узнавал он то чувство оживления, которое было в его сердце. «Началось! Вот оно! Страшно и весело!» говорило лицо каждого солдата и офицера.
Не доехав еще до строившегося укрепления, он увидел в вечернем свете пасмурного осеннего дня подвигавшихся ему навстречу верховых. Передовой, в бурке и картузе со смушками, ехал на белой лошади. Это был князь Багратион. Князь Андрей остановился, ожидая его. Князь Багратион приостановил свою лошадь и, узнав князя Андрея, кивнул ему головой. Он продолжал смотреть вперед в то время, как князь Андрей говорил ему то, что он видел.
Выражение: «началось! вот оно!» было даже и на крепком карем лице князя Багратиона с полузакрытыми, мутными, как будто невыспавшимися глазами. Князь Андрей с беспокойным любопытством вглядывался в это неподвижное лицо, и ему хотелось знать, думает ли и чувствует, и что думает, что чувствует этот человек в эту минуту? «Есть ли вообще что нибудь там, за этим неподвижным лицом?» спрашивал себя князь Андрей, глядя на него. Князь Багратион наклонил голову, в знак согласия на слова князя Андрея, и сказал: «Хорошо», с таким выражением, как будто всё то, что происходило и что ему сообщали, было именно то, что он уже предвидел. Князь Андрей, запихавшись от быстроты езды, говорил быстро. Князь Багратион произносил слова с своим восточным акцентом особенно медленно, как бы внушая, что торопиться некуда. Он тронул, однако, рысью свою лошадь по направлению к батарее Тушина. Князь Андрей вместе с свитой поехал за ним. За князем Багратионом ехали: свитский офицер, личный адъютант князя, Жерков, ординарец, дежурный штаб офицер на энглизированной красивой лошади и статский чиновник, аудитор, который из любопытства попросился ехать в сражение. Аудитор, полный мужчина с полным лицом, с наивною улыбкой радости оглядывался вокруг, трясясь на своей лошади, представляя странный вид в своей камлотовой шинели на фурштатском седле среди гусар, казаков и адъютантов.
– Вот хочет сраженье посмотреть, – сказал Жерков Болконскому, указывая на аудитора, – да под ложечкой уж заболело.
– Ну, полно вам, – проговорил аудитор с сияющею, наивною и вместе хитрою улыбкой, как будто ему лестно было, что он составлял предмет шуток Жеркова, и как будто он нарочно старался казаться глупее, чем он был в самом деле.
– Tres drole, mon monsieur prince, [Очень забавно, мой господин князь,] – сказал дежурный штаб офицер. (Он помнил, что по французски как то особенно говорится титул князь, и никак не мог наладить.)
В это время они все уже подъезжали к батарее Тушина, и впереди их ударилось ядро.
– Что ж это упало? – наивно улыбаясь, спросил аудитор.
– Лепешки французские, – сказал Жерков.
– Этим то бьют, значит? – спросил аудитор. – Страсть то какая!
И он, казалось, распускался весь от удовольствия. Едва он договорил, как опять раздался неожиданно страшный свист, вдруг прекратившийся ударом во что то жидкое, и ш ш ш шлеп – казак, ехавший несколько правее и сзади аудитора, с лошадью рухнулся на землю. Жерков и дежурный штаб офицер пригнулись к седлам и прочь поворотили лошадей. Аудитор остановился против казака, со внимательным любопытством рассматривая его. Казак был мертв, лошадь еще билась.
Князь Багратион, прищурившись, оглянулся и, увидав причину происшедшего замешательства, равнодушно отвернулся, как будто говоря: стоит ли глупостями заниматься! Он остановил лошадь, с приемом хорошего ездока, несколько перегнулся и выправил зацепившуюся за бурку шпагу. Шпага была старинная, не такая, какие носились теперь. Князь Андрей вспомнил рассказ о том, как Суворов в Италии подарил свою шпагу Багратиону, и ему в эту минуту особенно приятно было это воспоминание. Они подъехали к той самой батарее, у которой стоял Болконский, когда рассматривал поле сражения.
– Чья рота? – спросил князь Багратион у фейерверкера, стоявшего у ящиков.
Он спрашивал: чья рота? а в сущности он спрашивал: уж не робеете ли вы тут? И фейерверкер понял это.
– Капитана Тушина, ваше превосходительство, – вытягиваясь, закричал веселым голосом рыжий, с покрытым веснушками лицом, фейерверкер.
– Так, так, – проговорил Багратион, что то соображая, и мимо передков проехал к крайнему орудию.
В то время как он подъезжал, из орудия этого, оглушая его и свиту, зазвенел выстрел, и в дыму, вдруг окружившем орудие, видны были артиллеристы, подхватившие пушку и, торопливо напрягаясь, накатывавшие ее на прежнее место. Широкоплечий, огромный солдат 1 й с банником, широко расставив ноги, отскочил к колесу. 2 й трясущейся рукой клал заряд в дуло. Небольшой сутуловатый человек, офицер Тушин, спотыкнувшись на хобот, выбежал вперед, не замечая генерала и выглядывая из под маленькой ручки.
– Еще две линии прибавь, как раз так будет, – закричал он тоненьким голоском, которому он старался придать молодцоватость, не шедшую к его фигуре. – Второе! – пропищал он. – Круши, Медведев!
Багратион окликнул офицера, и Тушин, робким и неловким движением, совсем не так, как салютуют военные, а так, как благословляют священники, приложив три пальца к козырьку, подошел к генералу. Хотя орудия Тушина были назначены для того, чтоб обстреливать лощину, он стрелял брандскугелями по видневшейся впереди деревне Шенграбен, перед которой выдвигались большие массы французов.
Никто не приказывал Тушину, куда и чем стрелять, и он, посоветовавшись с своим фельдфебелем Захарченком, к которому имел большое уважение, решил, что хорошо было бы зажечь деревню. «Хорошо!» сказал Багратион на доклад офицера и стал оглядывать всё открывавшееся перед ним поле сражения, как бы что то соображая. С правой стороны ближе всего подошли французы. Пониже высоты, на которой стоял Киевский полк, в лощине речки слышалась хватающая за душу перекатная трескотня ружей, и гораздо правее, за драгунами, свитский офицер указывал князю на обходившую наш фланг колонну французов. Налево горизонт ограничивался близким лесом. Князь Багратион приказал двум баталионам из центра итти на подкрепление направо. Свитский офицер осмелился заметить князю, что по уходе этих баталионов орудия останутся без прикрытия. Князь Багратион обернулся к свитскому офицеру и тусклыми глазами посмотрел на него молча. Князю Андрею казалось, что замечание свитского офицера было справедливо и что действительно сказать было нечего. Но в это время прискакал адъютант от полкового командира, бывшего в лощине, с известием, что огромные массы французов шли низом, что полк расстроен и отступает к киевским гренадерам. Князь Багратион наклонил голову в знак согласия и одобрения. Шагом поехал он направо и послал адъютанта к драгунам с приказанием атаковать французов. Но посланный туда адъютант приехал через полчаса с известием, что драгунский полковой командир уже отступил за овраг, ибо против него был направлен сильный огонь, и он понапрасну терял людей и потому спешил стрелков в лес.
– Хорошо! – сказал Багратион.
В то время как он отъезжал от батареи, налево тоже послышались выстрелы в лесу, и так как было слишком далеко до левого фланга, чтобы успеть самому приехать во время, князь Багратион послал туда Жеркова сказать старшему генералу, тому самому, который представлял полк Кутузову в Браунау, чтобы он отступил сколь можно поспешнее за овраг, потому что правый фланг, вероятно, не в силах будет долго удерживать неприятеля. Про Тушина же и баталион, прикрывавший его, было забыто. Князь Андрей тщательно прислушивался к разговорам князя Багратиона с начальниками и к отдаваемым им приказаниям и к удивлению замечал, что приказаний никаких отдаваемо не было, а что князь Багратион только старался делать вид, что всё, что делалось по необходимости, случайности и воле частных начальников, что всё это делалось хоть не по его приказанию, но согласно с его намерениями. Благодаря такту, который выказывал князь Багратион, князь Андрей замечал, что, несмотря на эту случайность событий и независимость их от воли начальника, присутствие его сделало чрезвычайно много. Начальники, с расстроенными лицами подъезжавшие к князю Багратиону, становились спокойны, солдаты и офицеры весело приветствовали его и становились оживленнее в его присутствии и, видимо, щеголяли перед ним своею храбростию.


Князь Багратион, выехав на самый высокий пункт нашего правого фланга, стал спускаться книзу, где слышалась перекатная стрельба и ничего не видно было от порохового дыма. Чем ближе они спускались к лощине, тем менее им становилось видно, но тем чувствительнее становилась близость самого настоящего поля сражения. Им стали встречаться раненые. Одного с окровавленной головой, без шапки, тащили двое солдат под руки. Он хрипел и плевал. Пуля попала, видно, в рот или в горло. Другой, встретившийся им, бодро шел один, без ружья, громко охая и махая от свежей боли рукою, из которой кровь лилась, как из стклянки, на его шинель. Лицо его казалось больше испуганным, чем страдающим. Он минуту тому назад был ранен. Переехав дорогу, они стали круто спускаться и на спуске увидали несколько человек, которые лежали; им встретилась толпа солдат, в числе которых были и не раненые. Солдаты шли в гору, тяжело дыша, и, несмотря на вид генерала, громко разговаривали и махали руками. Впереди, в дыму, уже были видны ряды серых шинелей, и офицер, увидав Багратиона, с криком побежал за солдатами, шедшими толпой, требуя, чтоб они воротились. Багратион подъехал к рядам, по которым то там, то здесь быстро щелкали выстрелы, заглушая говор и командные крики. Весь воздух пропитан был пороховым дымом. Лица солдат все были закопчены порохом и оживлены. Иные забивали шомполами, другие посыпали на полки, доставали заряды из сумок, третьи стреляли. Но в кого они стреляли, этого не было видно от порохового дыма, не уносимого ветром. Довольно часто слышались приятные звуки жужжанья и свистения. «Что это такое? – думал князь Андрей, подъезжая к этой толпе солдат. – Это не может быть атака, потому что они не двигаются; не может быть карре: они не так стоят».
Худощавый, слабый на вид старичок, полковой командир, с приятною улыбкой, с веками, которые больше чем наполовину закрывали его старческие глаза, придавая ему кроткий вид, подъехал к князю Багратиону и принял его, как хозяин дорогого гостя. Он доложил князю Багратиону, что против его полка была конная атака французов, но что, хотя атака эта отбита, полк потерял больше половины людей. Полковой командир сказал, что атака была отбита, придумав это военное название тому, что происходило в его полку; но он действительно сам не знал, что происходило в эти полчаса во вверенных ему войсках, и не мог с достоверностью сказать, была ли отбита атака или полк его был разбит атакой. В начале действий он знал только то, что по всему его полку стали летать ядра и гранаты и бить людей, что потом кто то закричал: «конница», и наши стали стрелять. И стреляли до сих пор уже не в конницу, которая скрылась, а в пеших французов, которые показались в лощине и стреляли по нашим. Князь Багратион наклонил голову в знак того, что всё это было совершенно так, как он желал и предполагал. Обратившись к адъютанту, он приказал ему привести с горы два баталиона 6 го егерского, мимо которых они сейчас проехали. Князя Андрея поразила в эту минуту перемена, происшедшая в лице князя Багратиона. Лицо его выражало ту сосредоточенную и счастливую решимость, которая бывает у человека, готового в жаркий день броситься в воду и берущего последний разбег. Не было ни невыспавшихся тусклых глаз, ни притворно глубокомысленного вида: круглые, твердые, ястребиные глаза восторженно и несколько презрительно смотрели вперед, очевидно, ни на чем не останавливаясь, хотя в его движениях оставалась прежняя медленность и размеренность.
Полковой командир обратился к князю Багратиону, упрашивая его отъехать назад, так как здесь было слишком опасно. «Помилуйте, ваше сиятельство, ради Бога!» говорил он, за подтверждением взглядывая на свитского офицера, который отвертывался от него. «Вот, изволите видеть!» Он давал заметить пули, которые беспрестанно визжали, пели и свистали около них. Он говорил таким тоном просьбы и упрека, с каким плотник говорит взявшемуся за топор барину: «наше дело привычное, а вы ручки намозолите». Он говорил так, как будто его самого не могли убить эти пули, и его полузакрытые глаза придавали его словам еще более убедительное выражение. Штаб офицер присоединился к увещаниям полкового командира; но князь Багратион не отвечал им и только приказал перестать стрелять и построиться так, чтобы дать место подходившим двум баталионам. В то время как он говорил, будто невидимою рукой потянулся справа налево, от поднявшегося ветра, полог дыма, скрывавший лощину, и противоположная гора с двигающимися по ней французами открылась перед ними. Все глаза были невольно устремлены на эту французскую колонну, подвигавшуюся к нам и извивавшуюся по уступам местности. Уже видны были мохнатые шапки солдат; уже можно было отличить офицеров от рядовых; видно было, как трепалось о древко их знамя.
– Славно идут, – сказал кто то в свите Багратиона.
Голова колонны спустилась уже в лощину. Столкновение должно было произойти на этой стороне спуска…
Остатки нашего полка, бывшего в деле, поспешно строясь, отходили вправо; из за них, разгоняя отставших, подходили стройно два баталиона 6 го егерского. Они еще не поровнялись с Багратионом, а уже слышен был тяжелый, грузный шаг, отбиваемый в ногу всею массой людей. С левого фланга шел ближе всех к Багратиону ротный командир, круглолицый, статный мужчина с глупым, счастливым выражением лица, тот самый, который выбежал из балагана. Он, видимо, ни о чем не думал в эту минуту, кроме того, что он молодцом пройдет мимо начальства.
С фрунтовым самодовольством он шел легко на мускулистых ногах, точно он плыл, без малейшего усилия вытягиваясь и отличаясь этою легкостью от тяжелого шага солдат, шедших по его шагу. Он нес у ноги вынутую тоненькую, узенькую шпагу (гнутую шпажку, не похожую на оружие) и, оглядываясь то на начальство, то назад, не теряя шагу, гибко поворачивался всем своим сильным станом. Казалось, все силы души его были направлены на то,чтобы наилучшим образом пройти мимо начальства, и, чувствуя, что он исполняет это дело хорошо, он был счастлив. «Левой… левой… левой…», казалось, внутренно приговаривал он через каждый шаг, и по этому такту с разно образно строгими лицами двигалась стена солдатских фигур, отягченных ранцами и ружьями, как будто каждый из этих сотен солдат мысленно через шаг приговаривал: «левой… левой… левой…». Толстый майор, пыхтя и разрознивая шаг, обходил куст по дороге; отставший солдат, запыхавшись, с испуганным лицом за свою неисправность, рысью догонял роту; ядро, нажимая воздух, пролетело над головой князя Багратиона и свиты и в такт: «левой – левой!» ударилось в колонну. «Сомкнись!» послышался щеголяющий голос ротного командира. Солдаты дугой обходили что то в том месте, куда упало ядро; старый кавалер, фланговый унтер офицер, отстав около убитых, догнал свой ряд, подпрыгнув, переменил ногу, попал в шаг и сердито оглянулся. «Левой… левой… левой…», казалось, слышалось из за угрожающего молчания и однообразного звука единовременно ударяющих о землю ног.
– Молодцами, ребята! – сказал князь Багратион.
«Ради… ого го го го го!…» раздалось по рядам. Угрюмый солдат, шедший слева, крича, оглянулся глазами на Багратиона с таким выражением, как будто говорил: «сами знаем»; другой, не оглядываясь и как будто боясь развлечься, разинув рот, кричал и проходил.
Велено было остановиться и снять ранцы.
Багратион объехал прошедшие мимо его ряды и слез с лошади. Он отдал казаку поводья, снял и отдал бурку, расправил ноги и поправил на голове картуз. Голова французской колонны, с офицерами впереди, показалась из под горы.
«С Богом!» проговорил Багратион твердым, слышным голосом, на мгновение обернулся к фронту и, слегка размахивая руками, неловким шагом кавалериста, как бы трудясь, пошел вперед по неровному полю. Князь Андрей чувствовал, что какая то непреодолимая сила влечет его вперед, и испытывал большое счастие. [Тут произошла та атака, про которую Тьер говорит: «Les russes se conduisirent vaillamment, et chose rare a la guerre, on vit deux masses d'infanterie Mariecher resolument l'une contre l'autre sans qu'aucune des deux ceda avant d'etre abordee»; а Наполеон на острове Св. Елены сказал: «Quelques bataillons russes montrerent de l'intrepidite„. [Русские вели себя доблестно, и вещь – редкая на войне, две массы пехоты шли решительно одна против другой, и ни одна из двух не уступила до самого столкновения“. Слова Наполеона: [Несколько русских батальонов проявили бесстрашие.]
Уже близко становились французы; уже князь Андрей, шедший рядом с Багратионом, ясно различал перевязи, красные эполеты, даже лица французов. (Он ясно видел одного старого французского офицера, который вывернутыми ногами в штиблетах с трудом шел в гору.) Князь Багратион не давал нового приказания и всё так же молча шел перед рядами. Вдруг между французами треснул один выстрел, другой, третий… и по всем расстроившимся неприятельским рядам разнесся дым и затрещала пальба. Несколько человек наших упало, в том числе и круглолицый офицер, шедший так весело и старательно. Но в то же мгновение как раздался первый выстрел, Багратион оглянулся и закричал: «Ура!»
«Ура а а а!» протяжным криком разнеслось по нашей линии и, обгоняя князя Багратиона и друг друга, нестройною, но веселою и оживленною толпой побежали наши под гору за расстроенными французами.


Атака 6 го егерского обеспечила отступление правого фланга. В центре действие забытой батареи Тушина, успевшего зажечь Шенграбен, останавливало движение французов. Французы тушили пожар, разносимый ветром, и давали время отступать. Отступление центра через овраг совершалось поспешно и шумно; однако войска, отступая, не путались командами. Но левый фланг, который единовременно был атакован и обходим превосходными силами французов под начальством Ланна и который состоял из Азовского и Подольского пехотных и Павлоградского гусарского полков, был расстроен. Багратион послал Жеркова к генералу левого фланга с приказанием немедленно отступать.
Жерков бойко, не отнимая руки от фуражки, тронул лошадь и поскакал. Но едва только он отъехал от Багратиона, как силы изменили ему. На него нашел непреодолимый страх, и он не мог ехать туда, где было опасно.
Подъехав к войскам левого фланга, он поехал не вперед, где была стрельба, а стал отыскивать генерала и начальников там, где их не могло быть, и потому не передал приказания.
Командование левым флангом принадлежало по старшинству полковому командиру того самого полка, который представлялся под Браунау Кутузову и в котором служил солдатом Долохов. Командование же крайнего левого фланга было предназначено командиру Павлоградского полка, где служил Ростов, вследствие чего произошло недоразумение. Оба начальника были сильно раздражены друг против друга, и в то самое время как на правом фланге давно уже шло дело и французы уже начали наступление, оба начальника были заняты переговорами, которые имели целью оскорбить друг друга. Полки же, как кавалерийский, так и пехотный, были весьма мало приготовлены к предстоящему делу. Люди полков, от солдата до генерала, не ждали сражения и спокойно занимались мирными делами: кормлением лошадей в коннице, собиранием дров – в пехоте.
– Есть он, однако, старше моего в чином, – говорил немец, гусарский полковник, краснея и обращаясь к подъехавшему адъютанту, – то оставляяй его делать, как он хочет. Я своих гусар не могу жертвовать. Трубач! Играй отступление!
Но дело становилось к спеху. Канонада и стрельба, сливаясь, гремели справа и в центре, и французские капоты стрелков Ланна проходили уже плотину мельницы и выстраивались на этой стороне в двух ружейных выстрелах. Пехотный полковник вздрагивающею походкой подошел к лошади и, взлезши на нее и сделавшись очень прямым и высоким, поехал к павлоградскому командиру. Полковые командиры съехались с учтивыми поклонами и со скрываемою злобой в сердце.
– Опять таки, полковник, – говорил генерал, – не могу я, однако, оставить половину людей в лесу. Я вас прошу , я вас прошу , – повторил он, – занять позицию и приготовиться к атаке.
– А вас прошу не мешивайтся не свое дело, – отвечал, горячась, полковник. – Коли бы вы был кавалерист…
– Я не кавалерист, полковник, но я русский генерал, и ежели вам это неизвестно…
– Очень известно, ваше превосходительство, – вдруг вскрикнул, трогая лошадь, полковник, и делаясь красно багровым. – Не угодно ли пожаловать в цепи, и вы будете посмотрейть, что этот позиция никуда негодный. Я не хочу истребить своя полка для ваше удовольствие.
– Вы забываетесь, полковник. Я не удовольствие свое соблюдаю и говорить этого не позволю.
Генерал, принимая приглашение полковника на турнир храбрости, выпрямив грудь и нахмурившись, поехал с ним вместе по направлению к цепи, как будто всё их разногласие должно было решиться там, в цепи, под пулями. Они приехали в цепь, несколько пуль пролетело над ними, и они молча остановились. Смотреть в цепи нечего было, так как и с того места, на котором они прежде стояли, ясно было, что по кустам и оврагам кавалерии действовать невозможно, и что французы обходят левое крыло. Генерал и полковник строго и значительно смотрели, как два петуха, готовящиеся к бою, друг на друга, напрасно выжидая признаков трусости. Оба выдержали экзамен. Так как говорить было нечего, и ни тому, ни другому не хотелось подать повод другому сказать, что он первый выехал из под пуль, они долго простояли бы там, взаимно испытывая храбрость, ежели бы в это время в лесу, почти сзади их, не послышались трескотня ружей и глухой сливающийся крик. Французы напали на солдат, находившихся в лесу с дровами. Гусарам уже нельзя было отступать вместе с пехотой. Они были отрезаны от пути отступления налево французскою цепью. Теперь, как ни неудобна была местность, необходимо было атаковать, чтобы проложить себе дорогу.
Эскадрон, где служил Ростов, только что успевший сесть на лошадей, был остановлен лицом к неприятелю. Опять, как и на Энском мосту, между эскадроном и неприятелем никого не было, и между ними, разделяя их, лежала та же страшная черта неизвестности и страха, как бы черта, отделяющая живых от мертвых. Все люди чувствовали эту черту, и вопрос о том, перейдут ли или нет и как перейдут они черту, волновал их.
Ко фронту подъехал полковник, сердито ответил что то на вопросы офицеров и, как человек, отчаянно настаивающий на своем, отдал какое то приказание. Никто ничего определенного не говорил, но по эскадрону пронеслась молва об атаке. Раздалась команда построения, потом визгнули сабли, вынутые из ножен. Но всё еще никто не двигался. Войска левого фланга, и пехота и гусары, чувствовали, что начальство само не знает, что делать, и нерешимость начальников сообщалась войскам.
«Поскорее, поскорее бы», думал Ростов, чувствуя, что наконец то наступило время изведать наслаждение атаки, про которое он так много слышал от товарищей гусаров.
– С Богом, г'ебята, – прозвучал голос Денисова, – г'ысыо, маг'ш!
В переднем ряду заколыхались крупы лошадей. Грачик потянул поводья и сам тронулся.
Справа Ростов видел первые ряды своих гусар, а еще дальше впереди виднелась ему темная полоса, которую он не мог рассмотреть, но считал неприятелем. Выстрелы были слышны, но в отдалении.
– Прибавь рыси! – послышалась команда, и Ростов чувствовал, как поддает задом, перебивая в галоп, его Грачик.
Он вперед угадывал его движения, и ему становилось все веселее и веселее. Он заметил одинокое дерево впереди. Это дерево сначала было впереди, на середине той черты, которая казалась столь страшною. А вот и перешли эту черту, и не только ничего страшного не было, но всё веселее и оживленнее становилось. «Ох, как я рубану его», думал Ростов, сжимая в руке ефес сабли.
– О о о а а а!! – загудели голоса. «Ну, попадись теперь кто бы ни был», думал Ростов, вдавливая шпоры Грачику, и, перегоняя других, выпустил его во весь карьер. Впереди уже виден был неприятель. Вдруг, как широким веником, стегнуло что то по эскадрону. Ростов поднял саблю, готовясь рубить, но в это время впереди скакавший солдат Никитенко отделился от него, и Ростов почувствовал, как во сне, что продолжает нестись с неестественною быстротой вперед и вместе с тем остается на месте. Сзади знакомый гусар Бандарчук наскакал на него и сердито посмотрел. Лошадь Бандарчука шарахнулась, и он обскакал мимо.
«Что же это? я не подвигаюсь? – Я упал, я убит…» в одно мгновение спросил и ответил Ростов. Он был уже один посреди поля. Вместо двигавшихся лошадей и гусарских спин он видел вокруг себя неподвижную землю и жнивье. Теплая кровь была под ним. «Нет, я ранен, и лошадь убита». Грачик поднялся было на передние ноги, но упал, придавив седоку ногу. Из головы лошади текла кровь. Лошадь билась и не могла встать. Ростов хотел подняться и упал тоже: ташка зацепилась за седло. Где были наши, где были французы – он не знал. Никого не было кругом.
Высвободив ногу, он поднялся. «Где, с какой стороны была теперь та черта, которая так резко отделяла два войска?» – он спрашивал себя и не мог ответить. «Уже не дурное ли что нибудь случилось со мной? Бывают ли такие случаи, и что надо делать в таких случаях?» – спросил он сам себя вставая; и в это время почувствовал, что что то лишнее висит на его левой онемевшей руке. Кисть ее была, как чужая. Он оглядывал руку, тщетно отыскивая на ней кровь. «Ну, вот и люди, – подумал он радостно, увидав несколько человек, бежавших к нему. – Они мне помогут!» Впереди этих людей бежал один в странном кивере и в синей шинели, черный, загорелый, с горбатым носом. Еще два и еще много бежало сзади. Один из них проговорил что то странное, нерусское. Между задними такими же людьми, в таких же киверах, стоял один русский гусар. Его держали за руки; позади его держали его лошадь.
«Верно, наш пленный… Да. Неужели и меня возьмут? Что это за люди?» всё думал Ростов, не веря своим глазам. «Неужели французы?» Он смотрел на приближавшихся французов, и, несмотря на то, что за секунду скакал только затем, чтобы настигнуть этих французов и изрубить их, близость их казалась ему теперь так ужасна, что он не верил своим глазам. «Кто они? Зачем они бегут? Неужели ко мне? Неужели ко мне они бегут? И зачем? Убить меня? Меня, кого так любят все?» – Ему вспомнилась любовь к нему его матери, семьи, друзей, и намерение неприятелей убить его показалось невозможно. «А может, – и убить!» Он более десяти секунд стоял, не двигаясь с места и не понимая своего положения. Передний француз с горбатым носом подбежал так близко, что уже видно было выражение его лица. И разгоряченная чуждая физиономия этого человека, который со штыком на перевес, сдерживая дыханье, легко подбегал к нему, испугала Ростова. Он схватил пистолет и, вместо того чтобы стрелять из него, бросил им в француза и побежал к кустам что было силы. Не с тем чувством сомнения и борьбы, с каким он ходил на Энский мост, бежал он, а с чувством зайца, убегающего от собак. Одно нераздельное чувство страха за свою молодую, счастливую жизнь владело всем его существом. Быстро перепрыгивая через межи, с тою стремительностью, с которою он бегал, играя в горелки, он летел по полю, изредка оборачивая свое бледное, доброе, молодое лицо, и холод ужаса пробегал по его спине. «Нет, лучше не смотреть», подумал он, но, подбежав к кустам, оглянулся еще раз. Французы отстали, и даже в ту минуту как он оглянулся, передний только что переменил рысь на шаг и, обернувшись, что то сильно кричал заднему товарищу. Ростов остановился. «Что нибудь не так, – подумал он, – не может быть, чтоб они хотели убить меня». А между тем левая рука его была так тяжела, как будто двухпудовая гиря была привешана к ней. Он не мог бежать дальше. Француз остановился тоже и прицелился. Ростов зажмурился и нагнулся. Одна, другая пуля пролетела, жужжа, мимо него. Он собрал последние силы, взял левую руку в правую и побежал до кустов. В кустах были русские стрелки.


Пехотные полки, застигнутые врасплох в лесу, выбегали из леса, и роты, смешиваясь с другими ротами, уходили беспорядочными толпами. Один солдат в испуге проговорил страшное на войне и бессмысленное слово: «отрезали!», и слово вместе с чувством страха сообщилось всей массе.
– Обошли! Отрезали! Пропали! – кричали голоса бегущих.
Полковой командир, в ту самую минуту как он услыхал стрельбу и крик сзади, понял, что случилось что нибудь ужасное с его полком, и мысль, что он, примерный, много лет служивший, ни в чем не виноватый офицер, мог быть виновен перед начальством в оплошности или нераспорядительности, так поразила его, что в ту же минуту, забыв и непокорного кавалериста полковника и свою генеральскую важность, а главное – совершенно забыв про опасность и чувство самосохранения, он, ухватившись за луку седла и шпоря лошадь, поскакал к полку под градом обсыпавших, но счастливо миновавших его пуль. Он желал одного: узнать, в чем дело, и помочь и исправить во что бы то ни стало ошибку, ежели она была с его стороны, и не быть виновным ему, двадцать два года служившему, ни в чем не замеченному, примерному офицеру.
Счастливо проскакав между французами, он подскакал к полю за лесом, через который бежали наши и, не слушаясь команды, спускались под гору. Наступила та минута нравственного колебания, которая решает участь сражений: послушают эти расстроенные толпы солдат голоса своего командира или, оглянувшись на него, побегут дальше. Несмотря на отчаянный крик прежде столь грозного для солдата голоса полкового командира, несмотря на разъяренное, багровое, на себя не похожее лицо полкового командира и маханье шпагой, солдаты всё бежали, разговаривали, стреляли в воздух и не слушали команды. Нравственное колебание, решающее участь сражений, очевидно, разрешалось в пользу страха.
Генерал закашлялся от крика и порохового дыма и остановился в отчаянии. Всё казалось потеряно, но в эту минуту французы, наступавшие на наших, вдруг, без видимой причины, побежали назад, скрылись из опушки леса, и в лесу показались русские стрелки. Это была рота Тимохина, которая одна в лесу удержалась в порядке и, засев в канаву у леса, неожиданно атаковала французов. Тимохин с таким отчаянным криком бросился на французов и с такою безумною и пьяною решительностью, с одною шпажкой, набежал на неприятеля, что французы, не успев опомниться, побросали оружие и побежали. Долохов, бежавший рядом с Тимохиным, в упор убил одного француза и первый взял за воротник сдавшегося офицера. Бегущие возвратились, баталионы собрались, и французы, разделившие было на две части войска левого фланга, на мгновение были оттеснены. Резервные части успели соединиться, и беглецы остановились. Полковой командир стоял с майором Экономовым у моста, пропуская мимо себя отступающие роты, когда к нему подошел солдат, взял его за стремя и почти прислонился к нему. На солдате была синеватая, фабричного сукна шинель, ранца и кивера не было, голова была повязана, и через плечо была надета французская зарядная сумка. Он в руках держал офицерскую шпагу. Солдат был бледен, голубые глаза его нагло смотрели в лицо полковому командиру, а рот улыбался.Несмотря на то,что полковой командир был занят отданием приказания майору Экономову, он не мог не обратить внимания на этого солдата.
– Ваше превосходительство, вот два трофея, – сказал Долохов, указывая на французскую шпагу и сумку. – Мною взят в плен офицер. Я остановил роту. – Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил с остановками. – Вся рота может свидетельствовать. Прошу запомнить, ваше превосходительство!
– Хорошо, хорошо, – сказал полковой командир и обратился к майору Экономову.
Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его и показал запекшуюся в волосах кровь.
– Рана штыком, я остался во фронте. Попомните, ваше превосходительство.

Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло, по чьему то приказанию, в середине дела; но батарея продолжала стрелять и не была взята французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт и оба раза был прогоняем картечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех пушек.
Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен.
– Вишь, засумятились! Горит! Вишь, дым то! Ловко! Важно! Дым то, дым то! – заговорила прислуга, оживляясь.
Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: «Ловко! Вот так так! Ишь, ты… Важно!» Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить из них по Тушину.
Из за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам, наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, но артиллеристы всё так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по них картечью.
Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это , как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из под маленькой ручки смотрел на французов.
– Круши, ребята! – приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты.
В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими его каждый раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрикивал своим слабым тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его всё более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда, мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах.
Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось всё веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он всё помнил, всё соображал, всё делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека.
Из за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из за свиста и ударов снарядов неприятелей, из за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из за вида крови людей и лошадей, из за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), из за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик.
– Вишь, пыхнул опять, – проговорил Тушин шопотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, – теперь мячик жди – отсылать назад.
– Что прикажете, ваше благородие? – спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что то.
– Ничего, гранату… – отвечал он.
«Ну ка, наша Матвевна», говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый номер второго орудия в его мире был дядя ; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим то дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.
– Ишь, задышала опять, задышала, – говорил он про себя.
Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра.
– Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! – говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос:
– Капитан Тушин! Капитан!
Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:
– Что вы, с ума сошли. Вам два раза приказано отступать, а вы…
«Ну, за что они меня?…» думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника.
– Я… ничего… – проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. – Я…
Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь.
– Отступать! Все отступать! – прокричал он издалека. Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.
– А то приезжало сейчас начальство, так скорее драло, – сказал фейерверкер князю Андрею, – не так, как ваше благородие.
Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были и так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.
– Ну, до свидания, – сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
– До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.


Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.