Штернфельд, Ари Абрамович

Ари Абрамович Штернфельд
Дата рождения:	14 мая 1905(1905-05-14)
Место рождения:	Серадз (Калишская губерния, Российская империя)
Дата смерти:	5 июля 1980(1980-07-05) (75 лет)
Место смерти:	Москва (СССР)
Страна:	Польша, СССР
Научная сфера:	Космонавтика
Место работы:	Реактивный научно-исследовательский институт (РНИИ)
Альма-матер:	Нанси-Университет IEN & ENSEM
Известен как:	Учёный, один из пионеров космонавтики Популяризатор науки
Награды и премии:	Международная премия по астронавтике (REP-Hirsch; 1934). Международная премия Галабера по астронавтике (1962)

Ари Абрамович Штернфельд (14 мая 1905, Серадз, Калишская губерния, Российская империя — 5 июля 1980, Москва, Россия) — учёный, один из пионеров современной космонавтики.

Рассчитал и теоретически исследовал множество траекторий космических полётов, определив энергетически оптимальные. Эти траектории, с предварительным удалением от цели, позволяющие значительно экономить топливо, называют «штернфельдовскими». Он ввёл понятие космических скоростей и рассчитал их стартовые значения. Сформулировал проблему существования «сезонов космической навигации». Термины «космонавтика», «первая космическая скорость», «космодром» введены им впервые в его книге «Введение в космонавтику» (1934; на русском языке — Москва, 1937). Впервые он применил теорию относительности для анализа межзвёздных полётов, для повышения точности траекторных расчётов и доказал, что достижение звезд, в принципе, возможно в течение человеческой жизни.

Автор многочисленных книг и статей. Его научные и научно-популярные труды были опубликованы на 40 языках в 39 странах всех пяти континентов. По орбитам, рассчитанным им во Франции задолго до начала космической эры, полетели первые искусственные спутники Земли. Будущие космонавты учились по его книгам.

«Его жизнь и научные заслуги являют собой пример воплощения вершин духа и интеллекта в судьбе одного человека. Еврей по происхождению, поляк по месту рождения и юношеским годам, француз по культуре и образованию и, наконец, гражданин СССР по своему жизненному выбору во имя своих научных идей, он стал, по существу, гражданином Вселенной, разработке путешествий в которой посвятил свою жизнь».

Звания

Лауреат международных премий по астронавтике (1934, 1962). Почетный член Академии и Общества наук Лотарингии (Франция,1961), доктор Honoris сausa Нансийского университета (Франция,1961) и Национального Политехнического института Лотарингии (1978), а также Академии наук СССР (1965), заслуженный деятель науки и техники РСФСР (1965), почетный гражданин города, где он родился (1963).

Память

Его именем назван кратер на обратной стороне Луны, Планетарий и астрономическая обсерватория в Лодзи, музей космонавтики в городе Пыталово Псковской области. Улицы в городах Лодзь и Серадз (Польша) названы в его честь. На домах, где он жил в Москве и Серове (Россия), Лодзи и Серадзе установлены мемориальные доски.

В Москве в Политехническом музее есть мемориальный кабинет А. Штернфельда, где хранится большая часть его архива.

Биография

Родословная. Детство. Гимназия.

Ари Абрамович Штернфельд родился 14 мая 1905 года в старинном польском городе Серадз, недалеко от Лодзи, в купеческой семье. Согласно родословной книге, пропавшей во время гитлеровской оккупации в Лодзинском гетто, далёким предком Ари Абрамовича со стороны отца был выдающийся еврейский философ, астроном и врач Моше Маймонид (1135—1204). В семье, кроме сына, было ещё три дочери. С детских лет Ари отличался прекрасной памятью, богатым воображением и остротой мышления.

Мысль о полёте на Луну возникла у Ари ещё в детстве, когда в начале каждого месяца, повернувшись лицом к восходящему лунному серпу, он молился вместе со своим отцом о том, чтобы быть таким же недосягаемым для врагов, как Луна недосягаема для них. А почему — недосягаема?! — думал он. И с юношеских лет он увлёкся идеей полёта в космос. Осуществлению своей заветной мечты — приблизить день, когда полёты в космос превратятся из чистой фантазии в действительность — он посвятил всю жизнь.

Когда разразилась первая мировая война семья перебралась в Лодзь. Здесь Ари поступил в еврейскую гуманитарную гимназию, дававшую два аттестата — по иудаистике и общеобразовательным предметам. В старших классах гимназии у него появились первые идеи о космических полётах. Так он задумывался о том, до какой степени целесообразно увеличивать в ракете запас топлива. Были и другие идеи, развитые им впоследствии, например о возможности определить расстояние ракеты от Солнца с помощью высокочувствительного бортового термометра. В 17-летнем возрасте Ари прочёл по-немецки монографию Альберта Эйнштейна «О специальной и общей теории относительности», изданную в Германии в 1921 г. Многое в ней было непонятно. Ари отважился написать великому физику и вскоре получил ответ, написанный Эйнштейном от руки. Впоследствии целую главу в своей монографии Штернфельд посвятил теории относительности в приложении к космонавтике.

Студенческие годы. Краков, Нанси.

После окончания гимназии Ари поступает на философский факультет Ягеллонского университета в Кракове. Однако, закончив первый курс университета, весной 1924 г. Ари уезжает во Францию, чтобы иметь возможность изучать не только естественные, но и интересующие его технические науки. Он поступает в институт Электротехники и Прикладной Механики в Нанси (Nancy, École nationale supérieure d'électricité et de mécanique L’ENSEM), входящий в состав Нансийского университета. Первый учебный год был для Ари тяжёлым испытанием. Нужно было зарабатывать на жизнь и помогать обедневшим родителям. За несколько месяцев до начала учёбы, работая с утра до ночи сначала грузчиком на знаменитом парижском рынке Чрево Парижа, затем рабочим на заводе Рено, он не имел возможности учить французский язык, так как почти все окружающие его рабочие были иностранцами и говорили между собой на своих родных языках. Поэтому к началу занятий Ари почти не знал французского и лекции профессоров были ему мало понятны. Жил он в неотапливаемой комнатушке, питался плохо, часто недоедал. Когда парижских сбережений не хватало, Ари в ранние утренние часы подрабатывал контролёром газовых счётчиков. Несмотря на тяжёлый ежедневный труд он был жизнерадостен, общителен, любознателен и был переведён на второй курс. Летом Ари работал на автомобильном предприятии Омера Самена (Omer Samyn/ Neuilly sur Seine) в Париже настолько успешно, что его пригласили работать на следующий год уже в качестве конструктора.

За время учёбы Ари ни на минуту не расставался с идеей о полётах в космос. Это была не абстрактная мечта, а конкретные расчёты, которые поглощали его целиком. В своих воспоминаниях он писал: «Мои коллеги, замечая схемы, которые я чертил в перерывах между лекциями, считали меня неизлечимым фантастом… В те годы перелёт через Атлантический океан станет сенсацией, а тут какой-то одержимый доказывает реальную возможность овладения вселенной».

После трёх лет самоотверженного труда и неустанной учёбы, Штернфельд получает диплом инженера-механика, заняв 2-е место из более, чем 30-и выпускников.

Париж. Сорбонна

Получив диплом инженера механика, Штернфельд возвращается в Париж. Он успешно работает технологом, конструктором, консультантом на различных промышленных предприятиях. Разрабатывает оборудование, находя оригинальные решения. Некоторые из них были признаны изобретениями (патент 353.059, Бельгия, 1928 г.; патент 364.907, Бельгия, 1929 г.). В Париже, в Латинском квартале, где он жил, он получает шутливое прозвище «банкир». Студенты и начинающие инженеры берут у него в долг, и Ари, ещё недавно испытывающий нужду, не отказывал им, хотя долги чаще всего и не возвращались. На работу Ари старается устраиваться таким образом, чтобы не быть занятым полную рабочую неделю, с тем чтобы оставшееся время посвятить любимому делу: всестороннему изучению возможностей полётов в космос.

В 1928 г. Штернфельд поступает в докторантуру в Сорбонну для работы над диссертацией о проблемах космических полётов. Готовя материалы для диссертации, он обращается в Центральный исследовательский институт в Париже, с просьбой сообщить, где в мире занимаются этими проблемами и получает ответ : «нигде». Много времени он проводит в Национальной библиотеке Франции. Собирает материалы по истории и технике ракетного дела, изучает теорию ракет, вопросы механики её полёта, вычисляет траектории космических аппаратов. При расчётах он пользуется электрическими счётными машинами, которые были в тех учреждениях, где Ари работал на неполную ставку, иногда забирал на ночь арифмометр.

В эти же годы он пропагандирует свои взгляды на космонавтику, выступая с лекциями, публикуя статьи на эту тему во французских газетах и журналах, пытаясь убедить общественность в осуществимости космических полётов и в необходимости исследования космического пространства.

Однако, летом 1931 года, когда Штернфельдом было выполнено огромное количество расчётов и собрано достаточно материалов для завершения диссертации, его научные руководители заявили, что не могут взять на себя ответственность за тематику исследований столь далёкую от действительности. Они предложили изменить тему диссертации, обещали повышенную стипендию. Но никакие земные блага не могли заставить Штернфельда отказаться от своей юношеской мечты. Он решает продолжать исследования на свой страх и риск.

В этом решении его поддержала его будущая жена — Густава Эрлих. Густава, как и Ари, приехала из Лодзи в том же 1924 г. Была она человеком деятельным и увлечённым. Её выбрали секретарём польского отделения французской компартии, участвовала она и в движении эсперантистов, считая, что именно эсперанто, как язык международный, поможет сближению народов. Закончила Сорбонну, получив два диплома — воспитателя отстающих в своём развитии детей и преподавателя французского языка для иностранцев. Она поверила в осуществимость идей Ари и стала его незаменимой помощницей. До последних дней своей жизни была она редактором его научных и научно-популярных работ, вела его деловую переписку на французском, русском, польском, немецком и идише . Умерла Густава в Москве в 1962 году.

Переписка с Циолковским

Работая над диссертацией, Штернфельд узнал о трудах Циолковского в 1929 году из немецкого научного журнала «Die Raket». В те годы Штернфельд не знал русского языка и именно труды Циолковского послужили толчком к изучению им русского. Первой книгой, прочитанной им на русском языке, была книга Циолковского «Исследование мировых пространств реактивными приборами», изданная в 1926 г. в Калуге. Достать работы Циолковского в Париже было невозможно. Их не было в каталогах ни одной из парижских библиотек.

11 июня 1930 года Штернфельд пишет Циолковскому письмо с просьбой прислать некоторые его труды. С тех пор дружеская переписка между ними длилась до самой смерти Константина Эдуардовича. 19 августа 1930 года во французской газете «Юманите» была опубликована статья Штернфельда «Вчерашняя утопия — сегодняшняя реальность». В этой статье он писал о приоритете К. Э. Циолковского и поместил его фотографию, которую Циолковский прислал ему именно для этой статьи. В последующие годы Штернфельд часто упоминал Циолковского в своих публикациях и выступлениях. А ряд его книг, которые Циолковский прислал Штернфельду в Париж, он передал в парижскую Национальную библиотеку.

В июне 1934 г., в ответ на сообщение о получении Штернфельдом премии по астронавтике, Циолковский пишет ему:

«4 июля 1934 г. г. Стернфельду***

от Циолковского (Калуга, ул. Циолковского, № 1)

Дорогой и глубокоуважаемый,

Вашу статью из „Note de l’Academie…“ я получил. В ответ, с моей благодарностью, я выслал Вам какие-то мои книжки (не помню. Если бы знал, что у Вас есть моего, то может быть нашёл что-нибудь ещё послать).

Очень радуюсь получению Вами премии и интересуюсь более полной работой о межпланетных сообщениях.

При сём прилагаю сведения о болиде, пролетевшем над Боровском (Калужского района, где я пробыл учителем 12 лет).

Получено мною о болиде 200 писем. Его видели, в образе падающей звезды, даже за 1000 килом. от Москвы. Подробности в наших Известиях ВЦИКа СССР.

Ваш Циолковский».

Это письмо К. Э. Циолковского, как и многие другие материалы из архива Ари Абрамовича, хранятся в личном фонде А. Штернфельда в Политехническом музее в Москве.

Фрагмент этого же письма фигурирует на фреске на въезде в город Боровск, где началась учительская и научная деятельность К. Э. Циолковского.

Работа над монографией «Initiation a la Cosmonautique» («Введение в космонавтику»). Польша, Лодзь, Варшава

Чтобы иметь возможность сосредоточиться исключительно на продолжении расчётов и оформлении результатов своих исследований, Штернфельд в августе 1932 г. возвращается к родителям в Лодзь. Работать приходилось в тяжёлых условиях, в маленькой полутёмной комнате. Требовалось проводить многочисленные вычисления. Но если в Париже Штернфельд пользовался для вычислений электрической счётной машинкой, то в Лодзи он с трудом достал единственную в городе семизначную таблицу логарифмов, а арифмометр по выходным выносил ему из заводской конторы знакомый бухгалтер. Тем не менее, через полтора года монография была закончена. Все 490 её страниц были отпечатаны сестрой Штернфельда — Франкой, которая впоследствии погибла в концлагере.

Монография была написана на французском языке и называлась «Initiation à la Cosmonautique» («Введение в космонавтику»). Термин «космонавтика» не употреблялся в то время ни в русском, ни во французском языке. Ари Штернфельд ввёл его, считая более точным, чем употреблявшиеся в то время термины «астронавтика» и «звёздоплавание».

В монографии была изложена совокупность проблем, связанных с завоеванием космоса. Многие вопросы были разработаны в ней впервые. «Это было первое систематическое изложение совокупности проблем, связанных с предстоящим завоеванием космоса, — от строения Солнечной системы до релятивистских эффектов при космических полётах.». Основные идеи, изложенные в монографии, Штернфельд доложил в Варшавском университете 6-го декабря 1933 г. Доклад приняли довольно холодно. Космические полёты казались фантазией. Штернфельд пытался найти издателя для своей монографии, но безуспешно. О том, чтобы работать в Польше над проблемами космических полётов, нечего было и думать.

Франция. Париж. Доклады во французской академии наук

Он вновь возвращается в Париж. Пытаясь заинтересовать французских учёных проблемами космических полётов, Штернфельд посещает научные четверги, устраиваемые лауреатом Нобелевской премии академиком Жаном Перреном в своей лаборатории в Латинском квартале, где по четвергам за чашкой чая, приготовленного в колбах на газовых горелках, собиралась научная молодёжь. В этих беседах участвовали также Фредерик и Ирен Жолио-Кюри..

Больших усилий стоило Штернфельду убедить французских учёных в правоте своих концепций. 22 января 1934 г. (год рождения первого космонавта Юрия Гагарина) во Французской Академии наук впервые в её истории обсуждается космическая тематика. Директор Парижской обсерватории Э. Эсклангон представил доклад Штернфельда «Метод определения траектории объекта, движущегося в межпланетном пространстве, наблюдателем, находящимся на этом объекте», а 12 февраля 1934 г. его второй доклад «О траекториях, позволяющих приблизиться к центральному притягивающему телу, исходя из заданной кеплеровской орбиты».

2 мая 1934 г. в аудитории «Декарт» в Сорбонне, где всего несколько лет назад ему было отказано в защите диссертации, Штернфельд прочёл лекцию на тему «Некоторые новые взгляды на астронавтику». Он получает многочисленные положительные отзывы, в том числе от Германа Оберта и Вальтера Гомана.

6 июня 1934 года ему была присуждена Международная премия по астронавтике, учреждённая в 1927 году французским учёным, одним из пионеров авиации и космонавтики Робером Эно-Пельтри совместно с французским промышленником А. Гиршем.

Теперь работы Штернфельда получили официальное признание, появились серьёзные и заманчивые предложения научной работы.

Но Штернфельд принимает совсем другое решение. Он вместе с женой, увлечённой идеями построения справедливого общества, идеями социализма и интернационализма, решает уехать в Советский Союз. СССР представлялся им страной, которая может спасти мировую цивилизацию и осуществить мечту человечества — полёт к звёздам.

СССР

Переезд в СССР

Ещё в 1932-м году Штернфельд по приглашению Наркомтяжпрома приезжает в Москву для оформления своего проекта по роботу-андроиду. Андроид, как и два других изобретения: устройства для записи движений органов человека и винтовой пресс с управляемым усилием, Штернфельд предлагал использовать при выполнении трудоёмких и опасных работ на земле и в космосе.

Авторские свидетельства на все три изобретения (№ 67162, № 57746 и № 67068) Штернфельд получит лишь в 1940 и 1946 году с приоритетом от 1938 года.

В 1934 через Торговое Представительство СССР в Париже Штернфельд передаёт копию своей машинописной рукописи на французском языке «Initiation à la Cosmonautique» («Введение в космонавтику») в Москву.

Спустя год, в июне 1935 года, оставив почти весь свой научный и личный архив у родителей в Лодзи и захватив лишь самое необходимое, он с супругой приезжает в Советский Союз на постоянное жительство.

Родители Ари Абрамовича, как и большая семья его жены Густавы, оставшиеся в Польше, и весь оставленный у родителей архив Штернфельда погибли в немецких концлагерях.

РНИИ

В начале июля 1935 г., ещё не имея советского гражданства, Штернфельд был зачислен в штат Реактивного научно-исследовательского института (РНИИ). Должность старшего инженера, на которую приняли Штернфельда, соответствовала тогда высшей инженерной квалификации, такой же, какая была в то время у С. П. Королёва, будущего главного конструктора космической техники. В отделе Королёва и начал работать Ари Абрамович. Там же работали молодые, талантливые инженеры и учёные: В. П. Глушко, М. К. Тихонравов, Ю. А. Победоносцев.

Главным инженером РНИИ был в те годы Г. Э. Лангемак — один из пионеров ракетной техники и один из основных создателей реактивного миномёта «Катюша». Он перевёл монографию Штернфельда «Initiation à la Cosmonautique» на русский язык. В 1937 году «Введение в космонавтику» издаётся в Москве и получает в высшей степени положительную оценку крупнейших учёных. Книгу назвали энциклопедическим трудом, в котором суммированы все основные знания того времени по проблеме космического полёта. По ней учились космонавты и многие из тех, кто осуществлял практическую работу по завоеванию космоса. Второе издание «Введения» вышло в Москве в 1974 году. Замечательно, что идеи, изложенные Штернфельдом в его книге, не только не устарели за почти 40 лет, прошедшими между изданиями, но настолько хорошо соответствовали бурному развитию космонавтики, что автору не пришлось перерабатывать текст — были добавлены лишь комментарии и примечания.

В конце 30-х годов многие сотрудники РНИИ были репрессированы: директор института И. Т. Клеймёнов и главный инженер Г. Э. Лангемак были расстреляны. С. П. Королёв, В. П. Глушко и многие другие сосланы. Штернфельд репрессирован не был, но в июле 1937 года был уволен из института. Он тщетно пытался найти работу. Обращался к директору ГАИШ академику Фесенкову В. Г., к тогдашнему президенту АН СССР В. Л. Комарову, академику С. И. Вавилову и многим другим. Безрезультатно. Тогда в мае 1939 года Штернфельд обратился лично к И. В.Сталину с просьбой помочь продолжать свои работы в области космонавтики. Обращение осталось без ответа.

Все последующие годы Штернфельд пытался заинтересовать АН СССР изучением проблем космонавтики и получить работу в той области знаний, которая была смыслом его жизни. Но все его усилия были напрасны.

Отстранение Штернфельда от дела, ради которого он отказался от блестящей карьеры инженера и исследователя во Франции, было для него ужасной трагедией. Последующие 43 года Штернфельд работал над проблемами космонавтики у себя дома, один, без сотрудников и помощников, упорно продолжая идти по избранному пути.

Предвоенные годы. Рождение детей. Работа на Урале

Незадолго до Второй мировой войны, в 1938 году рождается старшая дочь супругов Штернфельд — Майя, а в 1940 — младшая — Эльвира. В июле 1941 года Штернфельд подаёт заявление в военкомат с просьбой зачислить его в ряды Красной армии, но и в этот раз получает отказ. Вместе с женой и дочками он эвакуируется на Урал, где в городе Серов находит работу в металлургическом техникуме. Преподавал он физику, сопромат, черчение и детали машин, а жена Густава — немецкий язык. Сейчас на здании техникума висит памятная доска, напоминающая о том, что с 1941 по декабрь 1944 года там работал А. Штернфельд. В середине 1960-х годов в газете «Серовский рабочий» и журнале «Уральский следопыт» были опубликованы воспоминания бывших его учеников о том, как на занятиях учитель рассказывал им о первой и второй космических скоростях, о возможности полётов в космос, как в полушутку выводил своим студентам отметки, рассчитывая их на логарифмической линейке с точностью до сотых долей, а в перерывах между уроками занимался своими расчётами.

Возвращение из эвакуации в Москву. Начало космической эры

Чтобы вернуться из эвакуации в Москву, нужно было официальное ходатайство, но организации, готовой вызвать Штернфельда, не оказалось. Поддержал Штернфельда академик Отто Юльевич Шмидт. В своей просьбе к Председателю комиссии по реэвакуации при Моссовете летом 1944 г. он писал:

«В настоящее время возвращается в Москву видный учёный инженер А. А. Штернфельд. Его научные труды широко известны и вызывают большой интерес.

Удостоверяя большое научное значение работы А. А. Штернфельда, присоединяю свою просьбу к ходатайству о пропуске в Москву.

Академик О. Ю. Шмидт <…>».

Но этого было недостаточно. Штернфельд пишет из Серова письмо М. И. Калинину и получает соответствующее разрешение.

В конце декабря 1944 года Штернфельд с семьёй возвращается в Москву и продолжает поиски работы. О тщетности его поисков говорят лаконичные, почти каждодневные записи в его дневнике. Единственным возможным для него средством самореализации и источником существования стали публикации и выступления. Его научно-популярные статьи и репортажи появляются в таких журналах как «Техника — молодёжи», «Знание — сила», «Наука и жизнь», «Вокруг света», «Природа», «Химия и Жизнь», «Огонёк», «Смена» и др., в газетах «Московский Комсомолец» и даже «Пионерская правда». Он пытался заинтересовать космической тематикой техническую интеллигенцию. Так он был одним из организаторов в 1954 году Секции астронавтики при Центральном аэроклубе им. Чкалова в Москве, возглавил научно-технический комитет по космической навигации. Штернфельд выступал с лекциями в Планетарии, Доме Литераторов, Политехническом музее, занимался реферированием статей на космические темы в Реферативном Журнале.

Приближалась космическая эра. В 1956 году, почти за год до запуска первого спутника, в Москве вышла книга Штернфельда «Искусственные спутники Земли», которая вызвала за рубежом сенсацию и принесла её автору мировую известность. В 1958 году издательство военно-воздушных сил США опубликовало перевод этой книги. За 1957—1958 годы книга была издана 25 раз в 18 зарубежных странах. Заслуженно счастливая судьба была и у следующей книги Штернфельда — «От искусственных спутников к межпланетным полётам». В 1958 году в Нью-Йорке издан сборник «Советские работы по искусственным спутникам и межпланетным полётам» (Soviet Writings on Earth Satellites and Space Travel", The Citadel Press, New York, 1958). 140 из 230 страниц были заняты переводом трудов Штернфельда. Помимо книг, начиная с 1930 года, в иностранных и советских журналах напечатаны несколько сотен его научных, научно-популярных статей, комментариев и интервью. В те годы СССР не присоединился ещё к международной конвенции об авторских правах, и за многочисленные переводы своих трудов Штернфельд не получал ни копейки. Он продолжал жить в стеснённых материальных условиях и испытывал глубокую неудовлетворённость от того, что его не допускают в научные коллективы, занимающиеся разработкой космических программ.

Признание.

С начала 60-х годов деятельность Штернфельда в области космонавтики получает официальное признание и в Советском Союзе, и за рубежом. В 1961 году во Франции Штернфельд был избран Почётным членом Академии и Общества наук Лотарингии и доктором Honoris сausa Нансийского университета. В 1962 году он удостоился Международной премии Галабера по астронавтике вместе с первым космонавтом Ю. А. Гагариным. В 1965 году Академия наук СССР присудила ему учёную степень доктора наук Honoris causa — без защиты диссертации. Это был лишь 12-й случай в истории Российской академии. В этом же году Ари Абрамовичу присвоено звание заслуженного деятеля науки и техники РСФСР. Но несмотря на признание его трудов, он не имел постоянного места работы и не мог получить пенсию, поскольку почти не состоял на государственной службе. Лишь вмешательство президента Академии наук СССР М. В. Келдыша решило «пенсионный» вопрос.

Похоронен Штернфельд в Москве, на Новодевичьем кладбище (участок № 5). На его могиле установлен памятник, выполненный архитектором Хазан Ф. С. в виде открытой книги. Слева помещён барельеф головы учёного, выгравированы даты его рождения и смерти. Справа — «штернфельдовская» обходная траектория с предварительным удалением и латинское изречение, которое точно характеризует жизненный путь Ари Штернфельда и которое он любил повторять: «Per aspera ad astra» («Сквозь тернии к звёздам»).

Литература

Основные труды

• Ary J. Sternfeld. Initiation à la cosmonautique. — 1932—1934. (рукопись монографии на французском языке)
• (русский перевод) А. Штернфельд. Введение в космонавтику. — М.; Л., издательство ОНТИ, 1937. — 318 с. // — 2-е издание: — М.: Наука, 1974. — 240 с.
• А. Штернфельд. [epizodsspace.narod.ru/bibl/schternf/obl.html Полёт в мировое пространство]. — М.;Л.: Гостехиздат, 1949. — 140 с.
• А. Штернфельд. Межпланетные полёты. — М.: Гостехиздат, 1955. — 55 с.
• А. Штернфельд. Искусственные спутники Земли. — М.: Гостехиздат, 1956. — 180 с.
• А. Штернфельд. От искусственных спутников к межпланетным полётам. — М.: Гостехиздат, 1957. — 126 с.
• Ari Sternfeld and others. Soviet Writings on Earth Satellites and Space Travel. — New York: The Citadel Press, 1958. — С. 13-154.
• Ari Sternfeld. Soviet Space Science. — Basic Books. — New York: Publishers, 1959. — 360 с.
• А. Штернфельд. Парадоксы космонавтики. — М.: Наука, 1991. — 160 с. — ISBN 5-02-000208-9.

О нём

• В.И.Прищепа, Г.П.Дронова. Ари Штернфельд – пионер космонавтики. — М.: Наука, 1987. — 191 с.
• 100 лет со дня рождения А. А. Штернфельда. “ ...меня считали неизлечимым фантастом...”. — М.: Политехнический музей, 2005. — 156 с. — ISBN 5-98962-002-0.
• Н.С.Наровлянский. Штурман космических трасс Ари Штернфельд. — М.: Совет ветеранов-строителей Космических стартов, 2006. — 272 с.

• Władysław Geisler. Ary Szternfeld pionier kosmonautyki. — Warszawa: LSW, 1981. — 252 с. — ISBN 83-205-3259-0.
• Mirosław Zbigniew Wojalski. Orbity sputników Ary Sternfeld obliczał w Łodzi w latach 1932-33. — Łódź, 2002. — 48 с. — ISBN 83-88638-10-6.
• Mike Gruntman. From Astronautics to Cosmonautics. — USA, South Carolina: BookSurge Publishing, 2007. — 84 с. — ISBN 1-4196-7085-9.

• Штернфельд Ари Абрамович. // Чаган — Экс-ле-Бен. — М. : Советская энциклопедия, 1978. — (Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров ; 1969—1978, т. 29).</span>
• [www.eleven.co.il/?mode=let&from=260&letter=216&where=&map=&pict=&article=&query=&type_search=&what=&categ Штернфельд Ари.]. — Иерусалим: Краткая еврейская энциклопедия (КЕЭ), 2001. — Т. 10. — С. 360-362.
• Ивашкин В.В, Т.М.Энеев. О работах А.A. Штернфельда по космонавтике. // Исследования по истории и теории развития авиационной и ракетно-космической науки и техники. : Выпуск 4. — М.: Наука, 1985. — Т. 29. — С. 215-224.
• Ирина Березная, Леон Адлерштейн [sm.evg-rumjantsev.ru/desingers/sternfeld.htm Космический мемориал. Штернфельд Ари Абрамович].
• Павел Амнуэль. [trv-science.ru/2009/06/09/per-aspera-ad-astra/ Per aspera ad astra] // «Троицкий вариант — Наука». — 2009.
• М.Штернфельд. [nauka.relis.ru/25/9807/25807040.htm Мечтатель-реалист.]. — М.: Наука и жизнь., 1998. — Т. 7.
• Э. Берман-Штернфельд. Ари Штернфельд – пионер космонавтики. Годы жизни во Франции. // Русские евреи во Франции. — Иерусалим, 2001. — Т. 3(8). — С. 286-300. — ISBN 965-222-911-3.
• Ивашкин В.В. (V.V.Ivashkin) [www.keldysh.ru/papers/2005/prep20/prep2005_20.html Ари Штернфельд и космонавтика ( Ary Sternfeld and cosmonautics.)] // ИПМ им. М.В.Келдыша РАН,. — Москва: Preprint, Inst. Appl. Math., the Russian Academy of Science, 2005.

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Штернфельд, Ари Абрамович
• [www.jig.ru/history/005.html Соломон Фридман. Основоположники космонавтики]
• [www.forbes.ru/stil-zhizni-photogallery/puteshestviya/232223-chitaite-zaviduite-ya-grazhdanin/photo/5 forbes]

Отрывок, характеризующий Штернфельд, Ари Абрамович

«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.


Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.