Штерн, Авраам (Яир)

К:Википедия:Страницы на КПМ (тип: не указан)

Авраам Штерн

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Авраам Штерн (ивр. ‏אברהם שטרן‏‎), литературный и подпольный псевдоним Яир (ивр. ‏יאיר‏‎) (23 декабря 1907, Сувалки, Царство Польское Российской империи — 12 февраля 1942, Тель-Авив, Палестина) — поэт и сионистский деятель. Основатель и руководитель подпольной организации «ЛЕХИ». Англичане называли эту организацию «Бандой Штерна» (англ. Stern Gang).

Детство и юность

Авраам Штерн родился в Сувалках (Царство Польское в составе Российской империи) в 1907 году.

Его учёбу в хедере прервали начало Первой мировой войны и последующий приказ российского военного командования о высылке евреев из пограничных районов во внутренние губернии России. Штерн продолжил обучение уже в русской школе в Башкирии, где в 1920 году, уже после революции, вступил в комсомол. В 1921 году он вернулся в Сувалки, где учился в еврейской средней школе.

В 1926 году Штерн репатриировался в Эрец-Исраэль, где закончил сначала гимназию в Иерусалиме, а затем классическое отделение Еврейского университета, закончив учёбу с отличием.

Во время арабских беспорядков 1929 года вступил в «Хагану» и принял участие в защите еврейского населения. После раскола в «Хагане», выделения из неё правого крыла и формирования «Иргуна» стал членом новой организации.

Деятельность в 1930-е годы

В 1932 году Штерн заканчивает курсы офицеров «Иргуна». В начале 1930-х годов создаёт ревизионистскую ячейку в Италии. В 1933—1936 году он находился во Флоренции, где был докторантом местного университета, но вернулся в Палестину, не окончив учёбу, чтобы принять участие в подпольной деятельности «Иргуна», по личному предложению Авраама Техоми, адъютантом которого он и стал . Для Штерна на этом этапе кумирами были Муссолини и Пилсудский, лидеры итальянских и польских националистов.

После раскола «Иргуна» в 1937 году и возвращения части лидеров в «Хагану» Штерн оказался одним из командиров организации. В конце 30-х годов он выезжает в Польшу для реализации программы «50 тысяч», идея которой заключалась в обучении пятидесяти тысяч бойцов для того, чтобы изгнать англичан из Страны Израиля. Штерн занимается закупками оружия в Европе и ведёт переговоры с польским руководством о создании на территории страны тренировочных лагерей «Иргуна». После публикации Белой книги Макдональда в 1939 году, ужесточавшей квоту на еврейскую иммиграцию в Палестину с её планируемым полным прекращением в дальнейшем, Штерн, в числе других командиров «Иргуна», выступил с требованием немедленного провозглашения еврейского государства.

В первый день Второй мировой войны Штерн был арестован вместе с остальными лидерами «Иргуна». Их содержали в лагере Сарафанд. Есть данные, что Штерн и его единомышленники на этом этапе искали контактов с итальянским руководством. Штерн отвергал просачивающуюся в Палестину информацию о репрессиях против евреев в нацистской Германии и был убеждён, что антисемитизм Гитлера не идёт дальше лозунгов. В начале войны эту точку зрения на положение евреев в Германии разделяли и другие деятели сионизма. Так, уже позднее, зимой 1941 года, доктор Ш. Гросс, описывая в газете «Ха-Арец» тяжёлую ситуацию, сложившуюся для евреев Германии, тем не менее делает упор на экономические аспекты, унижения и принудительное переселение в гетто, высказывает озабоченность «моральным и образовательным уровнем молодого поколения», но не упоминает возможность физического уничтожения, распоряжение о котором, как выяснилось позднее, уже было отдано :

Оригинальный текст (рус.)  

…На огромной территории, подвластной Гитлеру, происходят грандиозные изменения в материальном и духовном положении еврейства. Повсюду отменено их гражданское равноправие. Повсюду евреи устранены с общественных должностей. Еврейская экономическая деятельность сведена до минимума, как, например, в Бельгии, где евреи Антверпена изгнаны из алмазной промышленности. В Польше и в Германии евреи совершенно исключены из экономической жизни. Евреи лишаются работ, требующих профессиональной квалификации. И это служит нацистам одним из поводов направлять евреев на принудительные работы. Этот каторжный труд является сегодня практически единственным источником существования для десятков тысяч евреев. Обычным, повседневным явлением стала депортация сотен тысяч евреев из одного района в другой, иногда за сотни и тысячи километров. Еврейское население европейских городов заключено в гетто. Каждый еврей обязан носить на одежде особый отличительный знак — желтую звезду… Моральный и образовательный уровень молодого поколения несомненно резко упадет, если такие условия жизни просуществуют пусть даже всего несколько лет.

Штерн рассматривал итальянских фашистов и нацистов как естественных союзников в борьбе с британцами, также заинтересованных в эмиграции евреев из Европы. Эта позиция заставила его искать официального союза с Муссолини с тем, чтобы Италия, возможно, при поддержке нацистской Германии, помогла бы в создании еврейского государства в Палестине. Эти попытки, по некоторым данным, были пресечены с помощью совместной провокации «Иргуна» и «Хаганы», чьи члены, выдававшие себя за представителей Муссолини, встречались со Штерном, предотвращая контакт с подлинными итальянскими властями.

Раскол в «Иргуне»

Лидер сионистов-ревизионистов Жаботинский призвал на время войны к полному прекращению действий против англичан. Давид Разиэль и другие сторонники Жаботинского, согласившиеся на сотрудничество с британцами, были освобождены из британского лагеря первыми. В стихах Штерна, написанных в лагере, лейтмотивом проходят темы самопожертвования и мессианского возрождения. Он пишет, что, хотя в данный момент немцы являются врагами, британская угроза всё же важнее; британцы — будущие враги. Если удастся убедить немцев в том, что британцы общий враг, «наши потери в Польше и на других оккупированных территориях можно будет свести к минимуму».

18 июня 1940 года оставшиеся командиры «Иргуна» были выпущены из лагеря. Разиэль, возглавлявший «Иргун» в их отсутствие, снова объявляет об отставке. 19 июня Штерна избирают на эту должность. 26 июня Штерн и его единомышленники выпускают «Коммюнике Верховного Командования № 112», в котором провозглашается целью воссоздание Израильского царства в исторических границах методами вооружённой борьбы, объявляется, что «Иргун» не намерен сотрудничать с британцами, а евреи призываются к уклонению от службы в британской армии. Штерн, отвергавший позицию Жаботинского и Разиэля, согласно которой требовалось сотрудничество с британцами, ведущими борьбу с нацистами, взял курс на разрыв с идеологическими лидерами ревизионизма и возобновление активной борьбы против англичан.

Жаботинский в письме, отправленном руководству «Иргуна» незадолго до смерти, настоял на возвращении Разиэля на должность командира группы. Не сумев прийти к компромиссу с Разиэлем, Штерн и группа его единомышленников в августе окончательно вышли из организации, образовав отдельную группировку, «ЭЦЕЛ в Израиле» (ивр. ‏אצ"ל בישראל‏‎). В сентябре того же года группировка Штерна была переименована в «ЛЕХИ» («Лохамей Херут Исраэль», ивр. ‏לח"י — לוחמי חרות ישראל‏‎, Борцы за свободу Израиля).

Деятельность ЛЕХИ и контакты с Германией и Италией

В октябре 1940 года Штерн выпустил первый номер газеты «Бамахтерет» (ивр. ‏במחתרת‏‎ — В подполье), а во втором, ноябрьском номере опубликовал девять пунктов под названием «Принципы возрождения». Дополненные в пятом выпуске до восемнадцати пунктов, «Принципы возрождения» отражали мировоззрение самого Штерна и его группы; в документах обосновывалось, с упором на танахические источники, божественное предназначение еврейского народа и его право на Землю Израиля, вплоть до строительства третьего Храма. Сам Штерн меняет имя на Ави (аббревиатура имени Авраам бен Яир, с отсылкой к последнему командиру защитников Масады, лидеру сикариев Элиезеру бен Яиру). Вскоре имя Яир становится его партийной кличкой.

Штерн продолжал работать над идеологической линией «ЛЕХИ». В рамках этой работы он встречался с видными еврейскими радикальными идеологами, такими, как Абба Ахимеир, основатель секулярной еврейской идеологии «Ханаанеев» Ури Шелах и Исраэль Шайб (Эльдад), ставший вскоре ведущим идеологом «ЛЕХИ».

«ЛЕХИ» отвергала идею о прекращении борьбы с британскими властями на время войны. В 1940—1942 годах члены группировки совершили значительное число терактов против представителей британских властей (прежде всего полиции) и ограблений банков, первым из которых стал налёт на Англо-Палестинский Банк в Тель-Авиве 16 сентября 1940 года, обеспечивший недавно созданную группу большой суммой денег (около пяти тысяч фунтов стерлингов). Первым терактом стал взрыв в иммиграционном бюро в Хайфе в знак протеста против депортации нелегальных еврейских иммигрантов на Маврикий. В то время группа не пользовалась популярностью в ишуве, к тому же её раздирали внутренние противоречия, приведшие к уходу многих членов (по некоторым оценкам, к 1946 году в организации было всего 200 человек, в то время как в «Иргуне» — тысяча, а в «Хагане» — восемь тысяч).

В конце 1940 года руководство «ЛЕХИ» направляет члена группы Нафтали Любенчика в Бейрут для установления контактов с державами Оси. В Бейруте Любенчик встречается с представителем германского МИДа фон Хентигом. Они формулируют совместный меморандум, в преамбуле которого утверждается, что цель нацистов — не уничтожение евреев, а их эмиграция из Европы. Говорится также о возможном будущем сотрудничестве возрождённого государства еврейского народа с германским «Новым Порядком». В рамках предлагаемого сотрудничества Штерн предполагал мобилизовать в Европе солдат для завоевания Эрец-Исраэль. Во внутренних дискуссиях Штерн доказывал, что только союз с Германией может спасти евреев Европы, хотя позже он признавал, что его истинной целью была мобилизация солдат. В 1941 году, согласно британским источникам, Штерну удалось также установить контакт с итальянским представительством в Сирии и передать через него итальянскому руководству письмо с предложением союза. Штерн также пытался установить контакты с арабскими лидерами, с целью создания единого антиимпериалистического фронта.

В своей книге «В крови займется заря» один из соратников Штерна, Арье Коцер, приводит слова Штерна, объясняющие мотивы, которыми он руководствовался Штерн, принимая решение о контактах с нацистами:

Мне совершенно ясно: европейское еврейство будет уничтожено, если мы не придем к соглашению с Германией… Для меня очевидно, что наш враг — это Британия. Британия могла спасти миллионы наших братьев! Но также очевидно, что она их не спасет! Напротив, она заинтересована в их уничтожении. Оно нужно ей для того, чтобы установить власть арабов в стране, которая будет послушным орудием в её руках. Польза от нашей помощи союзным державам невелика. А для нас же она попросту равна нулю. Поэтому остается только одно: соглашение с немцами о спасении европейского еврейства. Немцы могут «очистить» Европу от евреев, переправив их сюда, в Эрец-Исраэль. И Германия может согласиться на такой вариант, если мы станем воевать против англичан.

Последние месяцы жизни

10 мая 1941 года Штерн выступил с радиообращением, в котором критиковал лидеров Еврейского Агентства, как «клики стареющих лоббистов», поставляющих Британской империи еврейское «пушечное мясо», ничего не получая взамен. В выступлении Штерн призывал ишув доказать арабам в преддверии германской оккупации «превосходство еврейских сил». После этого было отдано распоряжение об арестах членов группы Штерна, а в статье еврейской газеты «Гаарец» он был назван квислингом.

9 января 1942 года при попытке ограбления боевиками «ЛЕХИ» банка «Гистадрута» в Тель-Авиве завязалась перестрелка, в которой были убиты два еврея-прохожих; их смерть, как и сам факт нападения на еврейских служащих банка, вызвали в еврейской общине шок. Британская полиция арестовала в связи с этим делом двух членов «ЛЕХИ». В попытке их спасти группа Штерна организовала провокацию, в которой погиб ряд служащих полиции, в их числе ещё четыре еврея. Последовал ряд новых арестов. В конце января полицейскими на конспиративной квартире были убиты два члена «ЛЕХИ» и ещё двое были ранены, когда по ним, уже после того, как они сдались, был открыт огонь.

12 февраля полиция обнаружила квартиру, где скрывался Штерн; он был застрелен во время ареста британским офицером полиции Мортоном (по словам Мортона, при попытке побега, но есть также показания свидетелей, согласно которым Мортон выстрелил в закованного в наручники Штерна безо всякого повода с его стороны). Существует неподтверждённая теория, согласно которой местонахождение Штерна было сообщено полиции представителями «Хаганы». Впоследствии «ЛЕХИ» пыталась отомстить Мортону за смерть Штерна, но безуспешно.

После смерти, память

Сын Авраама Штерна, Яир, родился через несколько месяцев после его смерти.

Именем Авраама Штерна были названы населённый пункт Кохав Яир (ивр. ‏כוכב יאיר‏‎ — Звезда Яира), основанный в 1981 году, улицы в Тель-Авиве (на которой он был убит) и в других городах Израиля.

Давид Бен-Гурион так написал о Штерне и ЛЕХИ в своём письме Геуле Коэн после выхода её книги «Между ночью и днём» :

Только отдельными фрагментами вернула она меня к большому и глубокому спору, что был между нами… С большим волнением я читал её. Сердце было полно гордостью и завистью; в некоторых главах казалось, что я сам участвую в ваших акциях. Душевная буря тех, кто взошёл на жертвенник, захватила и меня, и я склоняю голову в благовении перед смертью героев, обоих Элиягу* (Хаким и Бен-Цури) в Каире, Моше Барзани, Меира Фанштейна и других…

… нет у меня никакого сомнения, что он (Яир) был одним из самых выдающихся личностей, которые выдвинулись во время британского мандата, и я от всего сердца отдаю дань уважения его творчеству, мощи его сильной души, самоотверженной верности свободе Израиля, несмотря на то, что отрицаю без всякого компромисса его политический путь.

— Глава правительства Д. Бен-Гурион, 20 января 1962

Творчество

Большая часть стихов Штерна была написана в годы учёбы в Иерусалиме. Позднее, во Флоренции, он их переработал и упорядочил.

Стихи Штерна вышли в сборнике «Книга стихов Авраама Штерна по позвищу Яир» (ивр. ‏ספר השירים של אברהם שטרן המכונה יאיר‏‎) в 1950 году, и в 1958 году в сборнике «В моей крови будешь жить вечно: стихи» (ивр. ‏בדמיי לעד תחיי: שירים‏‎). В 1988 году сборник был выпущен в Тель-Авиве на русском языке под названием «Ты будешь вечно жить в крови моей. Стихотворения, статьи, письма». Письма его жене Рони были опубликованы в 2000 году в книге «Письма Рони» (ивр. ‏מכתבים לרוני‏‎).

До ухода Авраама Штерна из «Иргуна» его стихотворение «Безымянные солдаты» (ивр. ‏חיילים אלמונים‏‎), написанное в 1932 году, было гимном «Иргуна», а затем стало гимном «ЛЕХИ»:

Оригинальный текст (рус.)  

БЕЗЫМЯННЫЕ СОЛДАТЫ

Слова и музыка: Аврагам Штерн ("Яир")

Мы солдаты без формы, имен у нас нет,
А вокруг тьма и горе людское.
Мы навеки поклялись хранить наш завет,
Нас лишь смерть может вырвать из строя.

В те багровые дни, крови мук и резни
В непроглядные ночи страдания
В городах, в деревнях мы поднимем одни
Наше гордое знамя восстания.

Не рабы мы, которых согнал страшный бич
Проливать свою кровь на чужбине
Жизнь отдать за народ - вот великий наш клич,
И свободными быть нам отныне.

В те багровые дни...

Да, мы знаем, тернист и опасен наш путь
Впереди нас невзгоды и беды,
Но ни козни врагов, ни тюрьмы мрак и жуть
Нас не сломят в дороге к победе.

В те багровые дни...

Тех из нас, кто в кровавом сраженье падет
Похоронят тайком в тьму ночную.
Но их место множество новых займет,
Чтоб продолжить борьбу роковую.

В те багровые дни...

И слезой матерей, их рыданьем в ночи
Чистой кровью младенцев невинных,
Как цементом скрепим мы тела-кирпичи;
Дом отстроим любимой отчизны.

В те багровые дни...
Перевод: Ицхак Надет

Ссылки

• [www.eleven.co.il/article/14928 Штерн Аврахам] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
• Nachman Ben-Yehuda. [books.google.ca/books?id=19ZMulluIgkC&printsec=frontcover&source=gbs_navlinks_s#v=onepage&q=&f=false Political assassinations by Jews: A rhetorical device for justice]. — Albany, NY: State University of New York Press, 1993. — 527 p. — ISBN 0-7914-1166-4.
• J. Bowyer Bell. [books.google.ca/books?id=mCfwnAn9uBYC&printsec=frontcover&source=gbs_navlinks_s#v=onepage&q=&f=false Terror out of Zion: The fight for Israeli independence]. — New Brunswick, NJ: Transaction Publishers, 1996. — 374 p. — ISBN 1-56000-870-9.
• Joseph Heller. [books.google.ca/books?id=0-WsDRJQCO4C&printsec=frontcover&source=gbs_navlinks_s#v=onepage&q=&f=false The Stern Gang: ideology, politics, and terror, 1940-1949]. — London, UK: Frank Cass & Co., 1995. — 358 p. — ISBN 0-7146-4106-5.
• Ицхак Стрешинский. [gazeta.rjews.net/stresh.shtml «Яир». Жизнь и идеология Авраама Штерна].
• Кнессет Израиля : [www.knesset.gov.il/review/ReviewPage2.aspx?kns=15&lng=4 Специальное заседание, посвященное 60-й годовщине со дня убийства Авраама Штерна, 4.3.2002]
• А. Бульштейн. [booknik.ru/news/chronicles/?id=26631 Штерн — поэт, воин, ученый] booknik.ru

Отрывок, характеризующий Штерн, Авраам (Яир)

– Я так была рада, узнав о вашем спасенье. Это было единственное радостное известие, которое мы получили с давнего времени. – Опять еще беспокойнее княжна оглянулась на компаньонку и хотела что то сказать; но Пьер перебил ее.
– Вы можете себе представить, что я ничего не знал про него, – сказал он. – Я считал его убитым. Все, что я узнал, я узнал от других, через третьи руки. Я знаю только, что он попал к Ростовым… Какая судьба!
Пьер говорил быстро, оживленно. Он взглянул раз на лицо компаньонки, увидал внимательно ласково любопытный взгляд, устремленный на него, и, как это часто бывает во время разговора, он почему то почувствовал, что эта компаньонка в черном платье – милое, доброе, славное существо, которое не помешает его задушевному разговору с княжной Марьей.
Но когда он сказал последние слова о Ростовых, замешательство в лице княжны Марьи выразилось еще сильнее. Она опять перебежала глазами с лица Пьера на лицо дамы в черном платье и сказала:
– Вы не узнаете разве?
Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.
«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.


– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.


Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.
Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.
– Что ты, Наташа? – сказала княжна Марья.
– Ничего, ничего. – Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. – Прощайте, пора спать.
Пьер встал и простился.

Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.
– Ну, прощай, Мари, – сказала Наташа. – Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем (князе Андрее), как будто мы боимся унизить наше чувство, и забываем.
Княжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.
– Разве можно забыть? – сказала она.
– Мне так хорошо было нынче рассказать все; и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, – сказала Наташа, – я уверена, что он точно любил его. От этого я рассказала ему… ничего, что я рассказала ему? – вдруг покраснев, спросила она.
– Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, – сказала княжна Марья.
– Знаешь, Мари, – вдруг сказала Наташа с шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице. – Он сделался какой то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? – морально из бани. Правда?
– Да, – сказала княжна Марья, – он много выиграл.
– И сюртучок коротенький, и стриженые волосы; точно, ну точно из бани… папа, бывало…
– Я понимаю, что он (князь Андрей) никого так не любил, как его, – сказала княжна Марья.
– Да, и он особенный от него. Говорят, что дружны мужчины, когда совсем особенные. Должно быть, это правда. Правда, он совсем на него не похож ничем?
– Да, и чудесный.
– Ну, прощай, – отвечала Наташа. И та же шаловливая улыбка, как бы забывшись, долго оставалась на ее лице.


Пьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что то трудное, вдруг пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.
Он думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате.
«Ну что ж делать. Уж если нельзя без этого! Что ж делать! Значит, так надо», – сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.
«Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, – надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой», – сказал он себе.
Пьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу день своего отъезда в Петербург. Когда он проснулся, в четверг, Савельич пришел к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.
«Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге? – невольно, хотя и про себя, спросил он. – Да, что то такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем то собирался ехать в Петербург, – вспомнил он. – Отчего же? я и поеду, может быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! – подумал он, глядя на старое лицо Савельича. – И какая улыбка приятная!» – подумал он.
– Что ж, все не хочешь на волю, Савельич? – спросил Пьер.
– Зачем мне, ваше сиятельство, воля? При покойном графе, царство небесное, жили и при вас обиды не видим.
– Ну, а дети?
– И дети проживут, ваше сиятельство: за такими господами жить можно.
– Ну, а наследники мои? – сказал Пьер. – Вдруг я женюсь… Ведь может случиться, – прибавил он с невольной улыбкой.
– И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше сиятельство.
«Как он думает это легко, – подумал Пьер. – Он не знает, как это страшно, как опасно. Слишком рано или слишком поздно… Страшно!»
– Как же изволите приказать? Завтра изволите ехать? – спросил Савельич.
– Нет; я немножко отложу. Я тогда скажу. Ты меня извини за хлопоты, – сказал Пьер и, глядя на улыбку Савельича, подумал: «Как странно, однако, что он не знает, что теперь нет никакого Петербурга и что прежде всего надо, чтоб решилось то. Впрочем, он, верно, знает, но только притворяется. Поговорить с ним? Как он думает? – подумал Пьер. – Нет, после когда нибудь».
За завтраком Пьер сообщил княжне, что он был вчера у княжны Марьи и застал там, – можете себе представить кого? – Натали Ростову.
Княжна сделала вид, что она в этом известии не видит ничего более необыкновенного, как в том, что Пьер видел Анну Семеновну.
– Вы ее знаете? – спросил Пьер.
– Я видела княжну, – отвечала она. – Я слышала, что ее сватали за молодого Ростова. Это было бы очень хорошо для Ростовых; говорят, они совсем разорились.